ления. В них сообщалось, что разбойники-роялисты покушались убить
первого консула; народ  Парижа  призывали  доносить  на  их  сообщников  и
содействовать их аресту. Далее приводился список заподозренных лиц.  Среди
них Софи прочла: Виктор-Клод-Александр Фанно Лагори.
   Она была потрясена, но не удивлена.  Что  Моро  участвовал  в  заговоре
против Бонапарта, что он называл Конкордат  "поповщиной"  и  отказался  от
ордена Почетного Легиона, что он окружил себя иностранцами, эмигрантами  и
идеологами роялизма, что его теща и жена явно ему содействовали - все  это
Софи знала еще до  своего  отъезда.  Что  Лагори  настраивал  Моро  против
первого консула и, хоть считал себя республиканцем, готов был под влиянием
Софи посоветовать Моро заключить временный союз с  роялистами  -  это  она
тоже прекрасно знала. Моро, который был в  прошлом  якобинцем  и  все  еще
сохранял якобинский душок, долго держался в стороне. К  тому  же  он  стал
теперь владельцем замка Гробуа, растолстел, был сластолюбцем и принадлежал
к породе тех полководцев, кто способен  привести  свои  войска  к  берегам
Рубикона, но вместо того, чтобы перейти его, устроить там пиршество.
   Лагори был единственным энергичным человеком в его  окружении.  Поэтому
полиция первого консула  тотчас  решила  арестовать  его,  придавая  этому
особую важность. Префектам были сообщены его приметы: "Рост -  пять  футов
два дюйма; волосы - черные, зачесаны на лоб; брови черные;  глаза  черные,
довольно большие, глубоко сидящие;  желтоватые  круги  под  глазами;  лицо
попорчено оспой; смех язвительный..." Была еще одна характерная примета  -
несколько искривленные от верховой езды ноги. Полиция искала его повсюду -
в Майенне, затем в замке Сен-Жюст и, наконец, в Париже,  у  его  друга,  в
доме N_19 на улице Клиши. Нигде его не нашли. А  он  укрывался  на  другой
стороне улицы, в доме N_24, у госпожи Гюго, которая за несколько  дней  до
того поселилась там со своими  сыновьями.  Впрочем,  он  оставался  у  нее
только четыре дня и, не желая подвергать  свою  подругу  опасности,  вновь
повел скитальческую  жизнь  изгнанника.  Наполеон  Бонапарт  будто  бы  по
природному милосердию и соображениям практическим выразил  желание,  чтобы
молодой генерал эмигрировал в Соединенные Штаты и постарался бы,  чтобы  о
нем позабыли, но Лагори остался во Франции и время  от  времени  появлялся
переодетым на улице Клиши, где его всегда принимали с нежностью.



2. МНЕ СНЯТСЯ ВОЙНЫ...

   Самые ранние воспоминания Виктора Гюго связаны с домом на улице  Клиши.
Он помнил, что "в этом доме был двор, а во дворе  -  колодец,  около  него
каменная колода для водопоя и над нею раскинулась ива;  помнил,  что  мать
посылала его в школу на улицу Мон-Блан; что о нем больше заботились, чем о
двух старших братьях; что по утрам его водили в комнату мадемуазель  Розы,
дочери школьного учителя; что мадемуазель Роза, еще  лежавшая  в  постели,
усаживала его возле себя и,  когда  она  вставала,  он  смотрел,  как  она
надевает чулки...". Первое пробуждение чувственности оставляет  у  ребенка
глубокие следы и запоминается ему на всю жизнь.  Как  бы  то  ни  было,  в
стихах Гюго мы часто встречаем идиллические картины  "разувания",  женские
стройные ноги в белых или черных чулках и маленькие босые ступни.
   Леопольда Гюго  послали  в  Италию.  Жозеф  Бонапарт,  мягкий  человек,
литератор, превратившийся против своей воли, но по воле знаменитого  брата
в полководца, получил приказ завоевать Неаполитанское королевство. Он знал
майора Гюго, служившего под его началом в Люневиле, и благоволил к нему. В
Париже министерство долго противилось какому бы  то  ни  было  продвижению
офицера, скомпрометированного дружбой с Моро и Лагори. О муже, который жил
где-то далеко и почти что в разводе с нею, Софи Гюго вспоминала  лишь  для
того, чтобы попросить у него денег. Он с  ворчанием  посылал  ей  половину
своего жалованья, а когда его субсидии становились нерегулярными,  Лагори,
еще имевший тайные резервы, брал на себя заботу о семье.
   Наконец Леопольду Гюго выпал случай отличиться. Захват Неаполя вызвал в
горах Калабрии  восстание  bravi  -  полупатриотов-полуразбойников.  Самый
смелый из их  вожаков,  Микеле  Пецца,  по  прозвищу  Фра-Диаволо,  скорее
партизан, чем бандит, боролся с оккупантами и был  после  кровавой  стычки
взят майором в плен. Это создало Леопольду Гюго "огромную  славу"  и  дало
основание Жозефу Бонапарту назначить его губернатором провинции  Авеллино,
а также произвести его в полковники.
   А положение Лагори в это  время  (1807  г.)  ухудшилось.  Его  денежные
средства  истощились.   Ощущение   затравленности   придавало   его   лицу
напряженное выражение, челюсти его, "как у больного столбняком", все время
судорожно  сжимались.  Всегда  находясь  в  лихорадочном  возбуждении,   в
тревоге, он жалел о тех днях,  когда  солдаты  Свободы  весело  входили  в
баварские и тирольские города, и проклинал "тирана",  которым  был  теперь
уже не Людовик XVI, а император Наполеон. Когда Софи Гюго увидела, что  ее
другу нельзя больше появляться в Париже, где его подстерегает Фуше, что  у
нее скоро не будет денег для пропитания  детей,  она  написала  мужу,  что
готова послушаться его увещеваний и вернуться к нему.  Однако  он  уже  не
хотел этого. "Я вовсе и не думаю требовать, чтобы ты приехала...  Ты  сама
виновата, что у меня пропало желание жить совместно с тобой, тем более что
я не  имею  прочного  положения..."  Нужда  пишет  свои  законы.  Софи  не
посчиталась с таким заявлением и в октябре 1807 года, не предупредив мужа,
отправилась к нему в Италию.
   Маленькому Виктору  было  тогда  только  пять  лет,  но  он  был  очень
впечатлительный и наблюдательный мальчик. Ему на  всю  жизнь  запомнилось,
как он ехал через всю Францию в дилижансе; запомнился перевал  Мон-Сени  и
то, как хрустели льдинки под полозьями саней, как  подстрелили  орла,  как
останавливались на  привал,  чтобы  поесть,  а  главное,  запомнились  ему
висевшие на деревьях обрубки  человеческих  тел,  еще  красные  от  крови;
вместе с братьями он смотрел на  них  в  окошко  кареты,  на  которое  они
налепили от  скуки  крестики  из  соломинок.  Ужас,  который  внушали  ему
смертная казнь, пытки и виселицы, антитеза - виселица и крест, -  все  эти
мысли, преследовавшие его до самой смерти, первые свои корни пустили в его
душе еще в детстве, пищу им дали сильные впечатления ребенка.
   Госпожу Гюго, любившую бретонские сады больше, чем  пышные  цветы  Юга,
занимали только  поиски  пристанища,  но  дети  были  очарованы  Неаполем,
"сверкающим на солнце в белом своем одеянии с голубой  бахромой...".  А  с
какой гордостью они увидели в конце своего путешествия отца,  встретившего
их в полковничьем парадном мундире,  да  почувствовали,  что  они  сыновья
губернатора и принадлежат к стану победителей:

   Средь народов покорных я был без охраны,
   Удивляясь вниманью и робости странной -
   Неужели ребенок внушил им испуг?..
   Имя Франции я называл, и нежданно
   Чужеземцы бледнели вокруг
   [Виктор Гюго, "Мое детство" ("Оды и баллады")].

   По правде  сказать,  полковника  Гюго,  проживавшего  в  губернаторской
резиденции совместно с девицей Тома, ошеломил нежданный приезд жены, но он
был славный человек, он любил своих сыновей. Семью он устроил в Неаполе  и
на несколько дней открыл ей двери своего дома в  Авеллино,  предварительно
выпроводив оттуда Катрин Тома.
   Каждый ребенок живет в волшебной сказке, но  сказка  первых  лет  жизни
Виктора Гюго кажется особенно волшебной. Три мальчика, три брата, живут  в
Италии в старинном дворце, мраморные стены которого  испещрены  трещинами,
неподалеку глубокий овраг, и в нем густая тень от орешника. В школу ходить
не надо - полная свобода, атмосфера летних каникул (прелесть ее Гюго любил
всю жизнь), всемогущий отец; дети почти и  не  видели  его,  но  время  от
времени он появляется и для забавы своих сыновей готов скакать  верхом  на
своей длинной сабле в ножнах, а  во  дворе  его  всегда  почтительно  ждут
всадники в блестящих касках; отец, которого любит брат императора,  король
Неаполитанский; отец, который  приказал  занести  в  списки  своего  полка
маленького Виктора, и с этого дня  малыш  считал  себя  солдатом.  Дети  с
восторгом запускали руки в густую  бахрому  золотых  отцовских  эполет.  В
письмах полковник с любовью  говорил  о  своих  сыновьях:  "Виктор,  самый
младший,  выказывает  большие  способности   к   ученью.   Он   такой   же
положительный, как старший брат, и очень  вдумчивый.  Говорит  он  мало  и
всегда уместно. Меня не раз просто поражали его рассуждения. Личико у него
очень кроткое. Все трое - славные ребятишки, они очень дружны между собой,
двое старших чрезвычайно любят младшего. Так жаль,  что  их  не  будет  со
мной. Но здесь нет возможности дать им образование,  придется  всем  троим
ехать в Париж".
   Но не в том была истинная причина. Между полковником  и  его  женой  не
произошло примирения. Девица Тома и  Виктор  Лагори  слишком  хорошо  были
видны на горизонте. Любовница требовала,  чтобы  супруга  уехала;  супруга
отказывалась играть роль любовницы.  Дети  угадывали,  что  в  семье  идет
какая-то таинственная борьба, но весьма смутно понимали  из-за  чего.  Они
гордились отцом и сознавали, что он чем-то обидел обожаемую ими мать.  Все
трое с грустью простились  с  мраморными  дворцами.  В  Италии  они  вновь
встретились с обоими  детьми  Пьера  Фуше,  приятеля  их  отца.  Секретарь
трибунала выхлопотал себе временное назначение  инспектором  по  поставкам
провианта в Италию. В Париже к  этому  времени  число  судебных  процессов
сократилось, уменьшились и доходы судейских канцелярий, и Пьер Фуше мечтал
о военных поставках, на которых люди наживали тогда состояния.  Маленькому
Виктору Фуше было в ту пору пять лет, его сестре Адели - четыре года.  Это
была рассеянная и  мечтательная  малютка,  "с  челом,  позлащенным  лучами
солнца, со смуглыми плечиками".  Три  мальчика  Гюго  приняли  ее  в  свою
компанию, вместе играли в шары, которые  заменяли  апельсины.  Но  госпожа
Фуше, равнодушная к ярким краскам Неаполя, сожалела об улице  Шерш-Миди  и
тенистом саде при Тулузском подворье.  Семейство  Фуше  уехало  из  Италии
почти в то же время, как и госпожа Гюго со своими сыновьями. Мальчикам все
равно не пришлось бы долго оставаться в Неаполе,  так  как  Леопольд  Гюго
вскоре  после  их  отъезда  был  вызван  в  Мадрид   Жозефом   Бонапартом,
возведенным в сан "короля Испании  и  обеих  Индий".  Император  перемещал
монархов, как перемещают полковников. Леопольд Гюго  отказался  от  всяких
попыток вернуть себе свою жену, но не отрекся от забот о своих детях.

   "Совесть у тебя спокойна. И мне тоже не в чем упрекнуть себя, но, чтобы
оправдать одного из нас, нужно было бы  возложить  всю  вину  на  другого.
Предоставим  времени  затушевать  воспоминания   о   сложившихся   роковых
обстоятельствах. Воспитывай детей в должном уважении к нам обоим,  дай  им
надлежащее образование, старайся, чтобы  они  способны  были  когда-нибудь
приносить пользу.  Отдадим  им  всю  свою  привязанность,  ибо  мы-то  уже
убедились, как нам вместе трудно ужиться..."

   В этом письме есть и чувство достоинства, и некоторая доброта. Рубака с
длинной саблей был человеком душевным.
   Париж,  февраль  1809  года.  Госпожа  Гюго,   которая   могла   теперь
рассчитывать на три, а вскоре  и  на  четыре  тысячи  франков  содержания,
высылаемого ей мужем, наняла в доме N_12 на улице  Фельянтинок  просторную
квартиру в первом этаже здания  старинного  монастыря,  основанного  Анной
Австрийской. Гостиная, почти что дворцовый покой, "полная  света  и  пения
птиц",  имела  величественный   вид.   Над   стенами   ограды   возвышался
Валь-де-Грас с изящным своим куполом,  "похожим  на  тиару,  завершавшуюся
карбункулом". При доме был огромный сад -  "парк,  лес,  поляны...  аллея,
обсаженная старыми каштанами, где можно  было  повесить  качели,  высохший
водосборный  колодец,  весьма  пригодный  для  игры  в  войну.   Множество
цветов... девственный лес в воображении ребенка". Здесь мальчики на каждом
шагу делали открытия. "Знаешь, что я нашел? - Ты ничего не видел? Вон там,
вон там!" Радость усиливалась, когда в воскресенье приходил из лицея Абель
и братья показывали ему этот рай.

   "Я вспоминаю себя  ребенком,  смеющимся  румяным  школьником,  когда  я
играл, бегал, смеялся со своими братьями в длинной аллее  тенистого  сада,
где протекли первые годы  моей  жизни,  в  старой  усадьбе  монахинь,  над
которой  возвышался  свинцовой   своей   главой   мрачный   купол   собора
Валь-де-Грас..." [Виктор Гюго, "Последний день приговоренного к смерти"]

   Мои учителя... В кудрявом детстве, помню,
   Их было трое: мать, священник, сад укромный.
   Тенистый старый сад! За каменной стеной
   Он тихо прятался, таинственный, густой;
   Лучистые цветы глядели там в глаза мне,
   Букашки и жучки там бегали по камню;
   Сад, полный отзвуков... Там был лужок и лог,
   А дальше словно лес! Священник-старичок
   Был в Грецию влюблен, в священный град Приама
   И в Тацита... А мать была... ну, просто мама!
   [Виктор Гюго "В саду на улице Фельянтинок в 1813 году" ("Лучи и тени")]

   Этот "старик священник", отец Ларивьер  (точнее,  де  ла  Ривьер),  был
монах-расстрига, женившийся в годы Революции на своей  служанке,  так  как
предпочитал лучше "расстаться с обетом безбрачия, чем со  своей  головой".
Он содержал с женой маленькую школу на улице Сен-Жак. Когда он хотел  было
посадить Виктора Гюго за букварь, то заметил, что малыш уже умеет читать -
сам научился. Но отец Ларивьер,  "вскормленный  Тацитом  и  Гомером",  мог
преподать своему ученику латынь и греческий язык. Мальчик переводил с  ним
"Epitome" ["Сокращенное изложение" (лат.) - сочинение Помния  Трога],  "De
viris" ["О мужах" (лат.) - сочинение  Ломона],  Квинта  Курция,  Вергилия.
Грамматические формы латыни внушали ему какое-то уважение.  Он  безотчетно
полюбил этот сжатый и сильный язык.
   И все же подлинным учителем для него был сад. Именно  там  Виктор  Гюго
научился вглядываться в прекрасную и грозную  природу.  Там  он  любовался
ромашками, "золотыми шарами", барвинком, там он видел также,  как  грызуны
пожирают птиц, птицы пожирают насекомых, а насекомые пожирают друг  друга.
Он сам предавался жестокой  забаве  -  ловил  шмелей  в  цветах  штокрозы,
"внезапно пальцами сжав лепестки...". Рано развивалась мысль ребенка, и он
задумывался, замечая эту всеобщую бойню. Все три брата были любознательные
и беспокойные натуры, одинаково открытые и восторгу, и смятению. "И  самое
прекрасное, что находили они в саду, как раз было то, чего в нем на  самом
деле не было..."
   Они унаследовали от отца богатое,  порой  необузданное  воображение.  У
пересохшего колодца они подстерегали Глухого -  выдуманное  ими  чудовище,
черное, мохнатое, липкое, покрытое волдырями. Они никогда не видели  этого
Глухого и знали, что никогда его не увидят, но им  нравилось  пугать  друг
друга. Виктор говорил Эжену:
   - Пойдем к Глухому.
   Все жуткое и таинственное привлекало их. Слово Шварцвальд - Черный Лес,
- пробуждало в душе мальчика "образ, вполне совпадающий с таким названием,
как это  свойственно  детям...  Я  представлял  себе  какой-то  волшебный,
непроходимый,  страшный  лес,  сумрак  среди  высоких  деревьев,  глубокие
овраги,  затянутые  туманом...".  Над  его  кроватью  висела   черно-белая
гравюра, где изображена была древняя развалившаяся башня на берегу  Потока
- мрачные, полные  ужаса  руины.  Эта  картина,  запечатлевшаяся  в  мозгу
ребенка, несомненно, способствовала развитию у него  склонности  к  резким
контрастам, к игре света и тени. Башня была не  что  иное,  как  Mauseturm
[Мышиная башня (нем.);  с  этой  башней  связано  множество  средневековых
легенд], а Поток - рекой Рейном.
   В усадьбе фельянтинок "сохранились на  каменных  стенах  ограды,  среди
замшелых планок  трельяжей  следы  переносных  алтарей,  ниши,  в  которых
когда-то стояли статуи мадонн, обломки  распятий,  а  кое-где  и  надпись;
Национальное имущество...".  В  глубине  сада  была  старая  развалившаяся
часовня, которой завладели цветы и птицы.  Некоторое  время  госпожа  Гюго
запрещала сыновьям подходить к часовне. Она прятала там  Лагори,  которого
искала императорская полиция, как  участника  заговора  Моро.  Давать  ему
убежище - значило рисковать  своей  головой.  Храбрая  бретонка,  выросшая
среди заговоров, пренебрегла опасностью. Как-то дети обнаружили в  часовне
господина де Курлянде (вымышленная фамилия), он стал Приходить в дом и  ел
вместе со всеми. Мальчики когда-то видели его мельком на улице Клиши, но с
тех пор он очень изменился. Теперь перед ними  предстал  человек  среднего
роста, с  блестящими  глазами,  с  изможденным  лицом,  слегка  рябоватый,
черноволосый, с черными бакенбардами, человек почтенного  вида,  сразу  же
внушивший им уважение. В часовне  для  него  за  алтарем  была  поставлена
походная кровать, в углу лежали его пистолеты и томик Тацита in octavo  [в
восьмую часть  листа  (лат.)],  которого  он  заставлял  своего  крестника
переводить. Однажды он посадил Виктора к  себе  на  колени,  раскрыл  этот
томик, переплетенный в пергамент, и прочел вслух: "Urbem Romam a principio
reges habuere" [городом Римом вначале владели цари (лат.)]. Прервав  себя,
он сказал: "Если бы Рим не свергал своих властителей, он не был бы Римом".
И нежно глядя на мальчика, добавил: "Дитя, свобода превыше всего". Изведав
бремя тирании, он теперь преклонялся перед свободой, это  стало  для  него
религией.   Мальчики   привязались   к   "господину   Курлянде",   которым
восторгалась их мать. Они смутно понимали, что император преследует его, и
были на стороне преследуемых, против властителей.
   По воскресеньям в монастырь Фельянтинок,  кроме  Абеля,  приходили  два
других товарища в играх - Виктор и Адель Фуше. Мальчики  еще  были  в  том
возрасте, когда они презирают  "девчонок".  Виктор  Гюго,  повесивший  под
каштанами качели, милостиво позволял  маленькой  Адели  "покататься",  она
усаживалась на них с гордостью, но с трепетом сердечным и  просила,  чтобы
ее "не заносили... так высоко, как  в  прошлый  раз".  А  то  бывало,  что
мальчики предлагали Адели сесть в старую колченогую тачку,  завязывали  ей
глаза, мчали ее  по  аллеям,  а  Адель  должна  была  угадывать,  где  она
находится. Если она плутовала,  платок  стягивали  "крепко,  крепко  -  до
синяков" и строгие голоса спрашивали у нее: "Куда ты приехала, отвечай". А
когда мальчикам надоедало играть с ней, они вытаскивали в огороде подпорки
для гороха, обращали их  в  пики  и  устраивали  сражения.  Виктор,  самый
маленький, старался превзойти всех.
   Лагори прожил на улице Фельянтинок полтора года, никто его не видел, не
слышал, не знал о нем. Выражение лица у него  опять  стало  спокойным.  Он
ждал, что наступит время милосердия и свободы. Думал, что накануне брака с
эрцгерцогиней Мари-Луизой император почувствует себя  достаточно  сильным,
чтобы забыть обиды первого консула.  Поэтому  он  нисколько  не  удивился,
когда в один прекрасный  день  человек,  посланный  госпожой  Лагори,  его
матерью,  пришел  сообщить  ему,  что  господин   Дефермон,   председатель
избирательного корпуса Майенны, говорил о нем с императором и тот ответил:
"А где же сейчас  Лагори?  Почему  он  не  показывается?"  Генерал  Лагори
истомился в заточении. Его одолевали теперь всякие безумные  надежды:  что
император  вспомнил  о  его  заслугах,  что  теперь  начинают  чувствовать
недостаток в талантливых людях и решили найти ему применение. В июне  1810
года вместо Фуше министром полиции был  назначен  Савари,  старый  товарищ
Лагори, - они были на  "ты".  Почему  бы  изгнаннику  не  пойти  к  новому
министру и не открыться  ему  с  полным  доверием?