.  Он
допускал их и на антресоли,  отведенные  для  слишком  смелых  философских
трудов и слишком нескромных  романов.  Там  Эжен  и  Виктор,  растянувшись
ничком на полу, знакомились с книгами Руссо, Вольтера, Дидро, Ретифа де ла
Бретона, с  "Фобласом"  и  "Путешествиями  капитана  Кука".  На  замечание
старика Райоля, что опасно давать в руки детей непристойные  романы,  мать
отвечала: "Книги никогда не  причиняли  зла".  Она  ошибалась:  врожденная
чувственность ее младшего сына от такого чтения  обострилась,  но  у  него
развился  и  более  здоровый  интерес  к  необычным,   редким   по   своим
достоинствам произведениям, которые  впоследствии  подсказали  ему  сюжеты
некоторых его романов и пьес.
   Все три брата - Абель, Эжен и Виктор - сочиняли стихи. Виктор исписывал
стихами  целые  тетрадки,  его  поэтические  вкусы,  вполне   естественно,
склонялись к классическим размерам.

   "Разумеется,  стихи  его  были  мало  похожи  на  стихи,  -  рифмы   не
рифмовались, слоги не складывались в стопы, ребенок без посторонней помощи
искал пути в области просодии, читал вслух написанное и, видя, что дело не
клеится, зачеркивал, писал заново, переворачивал, исправлял  до  тех  пор,
пока  стихи  уже  не  царапали  слух.  Ощупью   продвигаясь   вперед,   он
самостоятельно  узнал,  что  такое  размер,  цезура,  рифма,  перекрестное
чередование мужских и женских рифм..."

   Госпожа Гюго без труда царила над умами своих сыновей. Она требовала  и
достигала почтительного и полного повиновения с их стороны.

   "Строгая и сдержанная нежность, постоянная,  непререкаемая  дисциплина,
очень   мало   фамильярности,   никакого    мистицизма,    содержательные,
поучительные беседы, более серьезные, чем обычные разговоры  с  детьми,  -
таковы  были  основные  черты  ее  глубокой,  самоотверженной,  бдительной
материнской любви..."

   Госпожу Гюго отличала властность мужского склада. В романе с Лагори она
больше, чем он, была занята  политическими  страстями.  В  1812  году  она
упорно стремилась сделать его заговорщиком. Возвратившись из Испании,  она
увиделась с ним в  приемной  Венсенской  тюрьмы.  Он  сгорбился,  исхудал,
пожелтел, челюсти его судорожно сжимались. С ним обращались теперь  лучше,
чем вначале. Платье и белье ему починили, а главное, разрешили  иметь  при
себе любимые его книги  -  Вергилия,  Горация,  Саллюстия,  ряд  работ  по
математике, химии и военному  делу.  До  свидания  с  Софи  он  как  будто
смирился со своей участью, и Савари говорил,  что  его  только  вышлют  из
Франции: изгнание - это милосердие тиранов. Вмешательство женщины сильного
характера все изменило.
   С апреля 1812 года она вошла в сношения с аббатом Лафоном, стремившимся
объединить  роялистов  и  республиканцев   в   широком   заговоре   против
императора. Софи добилась (через директора полиции, однокашника Лагори  по
лицею Людовика Великого), чтобы узника  перевели  в  тюрьму  Ла-Форс,  где
режим был таким мягким, что заключенным дозволялось принимать  посетителей
и даже угощать их обедом. Затем Софи Гюго вошла  в  сношение  с  генералом
Мале, "легкомысленным республиканцем", который клялся и божился  Брутом  и
Леонидом,  но  соглашался  порадеть   установлению   власти   "доброго   и
справедливого" короля. Наполеон был в России. Чего легче, как пустить слух
о его смерти и создать временное правительство?
   Лагори не доверял Мале,  считая  его  сумасбродом.  "Тут  нужен  мудрый
человек, - говорил он, - а нам дают фанфарона". Разочарованный узник читал
Саллюстия, восхищался энергией Катилины, но думал: "Какое безумие затеяли!
Лишь только  узнают,  что  известие  ложное,  все  рухнет".  Софи,  натура
страстная, видела впереди только желанные  ей  результаты:  подлый  Савари
арестован, связан; тиран побежден, свобода восстановлена. Утром 23  апреля
1812 года Мале, надев мундир, явился  в  тюрьму  и  сообщил  смотрителю  о
смерти императора: смотритель поверил и освободил Лагори. С отрядом солдат
тот направился в министерство  полиции  и  арестовал  Савари,  герцога  де
Равиго. Софи побежала к своему другу Пьеру Фуше, состоявшему  в  то  время
чиновником военного министерства; через своего шурина, господина Асселина,
секретаря военного совета, он, конечно,  был  в  курсе  военных  новостей!
Очень скоро Софи узнала, что известие о  смерти  императора  опровергнуто,
все заговорщики арестованы и уже готовится  суд  над  ними.  Госпожа  Гюго
возвратилась  на  улицу  Фельянтинок,  где  ее  ждали   сыновья,   безумно
встревоженные  долгим  отсутствием   матери   и   напуганные   слухами   о
государственном перевороте. "Ничего, - сказала она им, - никогда не  нужно
тревожиться. И тем более не надо плакать".
   Для того чтобы следить,  как  развертывается  процесс,  эта  стоическая
женщина отправилась  в  квартиру  Фуше,  все  еще  проживавшего  на  улице
Шерш-Миди, в здании, занятом военным советом. Ту комнату, где  ждала  Софи
Гюго, отделял от зала заседания военного совета только коридор. Все  время
офицеры приносили известия. На  вопрос  председателя  суда,  требовавшего,
чтобы Мале сказал, кто его сообщники, тот будто бы ответил: "Вся  Франция,
сударь, и вы сами, если б я достиг успеха..."  Когда  Софи  передали  этот
ответ, она повторила с жаром: "О да! Вся Франция!" В два  часа  ночи  Пьер
Фуше,  "чистенький  и  боязливый,  как  мышка",  сообщил,   что   вынесено
двенадцать  смертных  приговоров.  Софи  спросила:  "Сегодня  приведут   в
исполнение?" - "Да, в четыре часа, в долине Гренель". Узнав от Фуше, какой
дорогой проедут телеги с телами казненных, она дождалась их  у  заставы  и
проводила до общей могилы единственного человека, которого любила в  своей
жизни.
   В 1813 году генерал Гюго, после поражения Жозефа Бонапарта  в  Испании,
возвратился во Францию. В сентябре он уже был в По вместе с сыном Абелем и
той, которую госпожа Гюго называла то "девица Тома", то "мнимая графиня де
Салькано".

   Госпожа Гюго - своему сыну Абелю, 24 сентября 1813 года:
   "Полагаю, что отцу не вздумается запретить тебе переписываться со мной,
этому не было бы оправдания, как и многому  другому  в  его  поведении,  и
тогда твоим долгом было бы не подчиниться запрещению; так же  как  и  твои
братья должны были бы не подчиниться мне,  если  б  я,  позабыв  священные
права природы, запретила им переписываться с отцом. Если такое  запрещение
будет наложено, то, во избежание всяких неприятностей  и  споров,  которые
страсти, ослепляющие твоего отца, вызвали бы между вами, пиши мне без  его
ведома. Вижу, бедный друг мой, сколько тебе приходится страдать из-за этой
женщины. Часто я плакала над твоей  участью  и  даже  над  участью  твоего
несчастного отца - ведь если он причиняет нам много зла, то себе самому он
причиняет его еще больше. Будем  надеяться,  Абель,  что  настанут  лучшие
времена и, главное, что наши общие с ним несчастья послужат  тебе  уроком.
Смотри,  до  чего  могут  довести  необузданные   страсти   и   отсутствие
принципов..."

   Леопольд-Сигисбер Гюго в Испании - генерал, во Франции по-прежнему  был
лишь командиром батальона. Пенсия, обещанная его жене,  не  выплачивалась;
Лагори не мог прийти на помощь своей подруге - его уже не  было  в  живых.
"Покончено  было  со  всякими  роскошествами".   Парижский   муниципалитет
экспроприировал сад Фельянтинок для удлинения Ульмской улицы, и Софи  Гюго
переселилась в  дом  N_2  по  улице  Вьей-Тюильри  [ныне  улица  Шерш-Миди
(прим.авт.)] по соседству с семейством Фуше, чтобы можно было пользоваться
садом, имевшимся при их особняке. Фуше остались верными ее  друзьями.  Еще
живя на улице Фельянтинок, Виктор Гюго вновь встретился с Аделью Фуше; они
уже не  были  детьми.  Мечтательный  и  страстный  мальчик,  он,  как  ему
казалось, увидел в Адели Пепиту из Мадрида - тот же облик  инфанты,  такие
же большие  темные  глаза  и  золотистый  загар.  Им  сказали,  чтобы  они
побегали, поиграли; они  же,  беседуя,  прогуливались  по  саду.  Они  шли
медленно, говорили тихо, руки их вздрагивали, соприкасаясь. Девочка  стала
девушкой.

   "Ребяческая фантазия пришла  ей  в  голову.  Пепа  стала  Пепитой.  Она
сказала мне: "Побежим наперегонки!" -  и  помчалась  вперед;  я  видел  ее
тоненькую осиную талию, ее маленькие ножки, мелькавшие  из-под  платья.  Я
догонял ее, она убегала; от быстрого бега порою ветер  вздувал  ее  черную
пелеринку, обнажая ее смуглую юную спину.
   Я себя Не помнил. Настигнув беглянку у старого развалившегося  колодца,
я, по праву победителя, обнял ее за талию и усадил на дерновую скамью; она
не противилась. Она смеялась, едва переводя дух. Но мне было не до  смеху,
я смотрел в ее глаза; под длинными густыми ресницами зрачки их были такими
большими, черными.
   - Садитесь рядом, - сказала она. - Еще совсем светло, давайте почитаем.
У вас есть какая-нибудь книга?
   У меня был при себе второй том "Путешествий" Спаланцани. Я раскрыл  его
наугад, придвинулся к вей, она оперлась плечом о мое  плечо,  и  мы  стали
читать вместе, но каждый про себя. Прежде  чем  перевернуть  страницу,  ей
приходилось подождать меня. Читала она проворнее моего.  "Вы  кончили?"  -
спрашивала она, когда я только еще начинал.
   Головы наши соприкасались, волосы смешивались,  дыхание  сблизилось,  и
вдруг сблизились губы... Когда мы решили продолжить чтение,  на  небе  уже
светили звезды.
   - Ах, мамочка, мамочка, - сказала  она,  возвратившись,  -  если  б  ты
знала, как мы бежали!
   Я же ничего не сказал.
   - Ты что молчишь? - спросила мама. - И ты какой-то печальный.
   А у меня в сердце был рай. Этот вечер я буду помнить всю жизнь.
   Всю жизнь..."
   [Виктор Гюго, "Последний день приговоренного к смерти"]

   Любовь их оставалась  целомудренной,  очень  чистой.  Адель  Фуше  была
девушка набожная и добродетельная. Мать не  отходила  от  нее.  Всюду  она
появлялась со своим грудным младенцем (малышкой Полем) на руках, а рядом с
ней шла Адель. Каждый вечер мать расчесывала прекрасные черные косы  своей
девочки и "осыпала их бесконечными поцелуями". Госпожа Фуше,  превосходная
хозяйка, старалась приучить Адель к домашним работам. В шесть лет  девочка
уже могла собрать и сшить вместе  полотнища  скроенного  платья.  Соседка,
госпожа  Делон,  давала  ей  метить  белье  своего  сына.   Супруги   Фуше
побаивались чрезмерного любопытства этой особы,  и,  когда  отец  приносил
домой свое месячное жалованье, дверь  запирали,  чтобы  госпожа  Делон  не
слышала звона пятифранковых монет. Несмотря на все превратности, семейство
Фуше жило  обычной  жизнью  мелких  французских  буржуа,  людей  скрытных,
посредственных, степенных и добродетельных семьянинов.
   Генерала Гюго по его ходатайству вновь приняли во французскую армию.  9
января 1814 года он получил назначение на  пост  коменданта  Тионвиля.  Он
храбро  защищал  крепость  во   время   наступления   войск   коалиции   и
капитулировал лишь после того, как узнал об отречении Наполеона.
   Абель переехал  к  матери,  в  Париж.  Она  гордилась  сыном,  красивым
широкоплечим юношей и, при всем своем безденежье,  все-таки  заказала  ему
нарядный костюм - зеленый фрак лувьерского сукна, светло-серые казимировые
панталоны и редингот из легкого драпа с искрой. Вскоре русские и  пруссаки
заняли столицу.  Часть  населения  Франции  считала  их  освободителями  и
называла "союзниками", а  не  "врагами".  Госпожа  Гюго  выражала  великую
радость  при  реставрации  Бурбонов.  Ее  роялизм   носил   перемежающийся
характер.  Пока  ее  муж  нуждался  в  Бонапарте,  она  воздерживалась  от
проявления своих чувств. К тому же Лагори был скорее  республиканцем,  чем
монархистом. Но после  казни  ее  друга  в  ней  разгорелась  ненависть  к
узурпатору. Она не признавала за ним ни малейшей гениальности,  вспомнила,
что она дочь Вандеи, не пропускала  ни  одного  публичного  празднества  в
честь Бурбонов, появлялась там  всегда  одетая  в  белый  перкаль,  носила
зеленые  туфли,  "чтобы  на  каждом  шагу  попирать  цвета  наполеоновской
империи". Сыновья, глубоко почитавшие мать, разделяли ее взгляды. У Тацита
они научились ненавидеть цезарей, и Виктор Гюго теперь  называл  Наполеона
не иначе как Буонапарте - по  примеру  матери  и  ее  друзей  Фуше.  Он  с
гордостью отправился в  Собор  Парижской  Богоматери  на  благодарственную
мессу, тем более что шел он туда под руку с Аделью.
   Генерал Гюго оставался в Тионвиле до мая 1814 года. В письме  к  королю
он заверил его в своей преданности, полагая, что "воин должен  быть  верен
своей родине", каково бы ни было ее правительство (принцип  благородный  и
вместе  с  тем  удобный).  Его  жена  совершила  в   сопровождении   Абеля
путешествие в Тионвиль, чтобы потребовать свою пенсию. В отсутствие матери
Эжен и Виктор все свободные часы проводили в доме Фуше.

   Графине Гюго, в Тионвиль, 23 мая 1814 года:
   "Дорогая мама, без тебя всем скучно. Мы часто ходим к  господину  Фуше,
как ты нам советовала. Он предложил нам, чтобы мы с  его  сыновьями  брали
уроки у их учителей; мы  поблагодарили  его.  Каждое  утро  мы  занимаемся
латынью и математикой... Господин Фуше был так любезен, что  водил  нас  в
музей. Возвращайся поскорее. Без тебя мы не  знаем,  что  говорить  и  что
делать, совсем растерялись. Все время думаем о тебе. Мамочка! Мама!
   Твой почтительный, сын Виктор".

   В апартаментах генерала и коменданта крепости графиня Гюго  столкнулась
с девицей Тома, державшей себя  там  полновластной  хозяйкой,  теперь  она
выдавала себя за госпожу Анакле д'Альмет (или д'Альме), вдову  полковника.
Софи Гюго, которую муж называл уже не иначе как "мадам  Требюше",  стелили
постель в передней, тогда как госпожа д'Альме и генерал запиралась на ключ
в спальне. Законная жена подала прошение в суд, требуя восстановления ее в
супружеских  правах  и  постоянной  пенсии.  Генерал  снял  на  имя  своей
любовницы замок Гюс под Тионвилем  и  ответил  жене  заявлением  в  суд  о
разводе. Кроткий и осторожный  Пьер  Фуше  перепугался,  что  его  друзьям
повредит шумный процесс, в котором появится окровавленная тень Лагори.  Он
прислал генералу два письма, настойчиво уговаривал отца избежать скандала,
который запятнает его детей.

   Генерал Гюго - своей сестре, госпоже Мартен-Шопин, 14 июля 1814 года:
   "Госпожа Требюше 4 июля подала на меня в суд, добиваясь  аванса  в  три
тысячи франков в счет пенсии, а я 11-го числа подал прошение о  разводе  с
нею. Через день, 13 июля, она исчезла неизвестно куда. Требуя с  меня  три
тысячи франков, она воображала, будто я не знаю,  что  она  недавно  взяла
четыре тысячи у Господина Ансо. Эта женщина просто ненасытна, все  подавай
ей деньги. Ты  говоришь  об  общности  имущества,  как  будто  с  госпожой
Требюше, вытворяющей все, что ей вздумается, устраивающей сцены,  если  ей
противоречат, возможно вести себя, как  с  какой-нибудь  другой  женщиной.
Фуше написал мне от  имени  этого  демона,  и  я  ответил,  что  соглашусь
заменить прошение о разводе Прошением о раздельном жительстве и раздельном
владении имуществом, но на тех условиях, какие я ей поставил. Что касается
совета жить с нею совместно, ты хорошо знаешь, что это невозможно! Никогда
еще она не была мне так противна..."

   Под влиянием любовницы и воспоминаний о  старых  обидах  первоначальное
несходство характеров супругов обратилось у мужа в ненависть. Генерал Гюго
пожелал отнять своих сыновей у ненавистной жены; он  уже  приказал  сестре
забрать их от супругов Фуше, а в сентябре  1814  года,  приехав  в  Париж,
воспользовался правом, которое давала ему отцовская власть, и отдал  обоих
мальчиков в пансион Кордье и Декотта,  помещавшийся  "на  темной,  мрачной
улице  Святой  Маргариты  в  закоулке,  стиснутом  между  оградой   тюрьмы
Аббатства и домами переулка Драгон". В марте 1815  года,  когда  он  вновь
назначен был  в  Тионвиль,  чтобы  во  второй  раз  защищать  крепость  от
вражеского нашествия, он свою власть над детьми передал не матери, а своей
сварливой сестре, вдове Мартен-Шопин: "Доверяю тебе заботы о двух  младших
моих сыновьях, помещенных в пансион господина Кордье, и требую,  чтобы  ни
под каким предлогом они не  были  возвращены  матери  или  отданы  под  ее
надзор..."
   Оба мальчика тотчас подняли открытый бунт против госпожи  Мартен-Шопин.
Они не желали именовать ее  "тетушка",  а  называли  "сударыня";  с  чисто
кастильским достоинством они жаловались на ее "неприличную  грубость",  на
ее  "низкие  оскорбления"  и  "отвратительные  сцены",  которые   она   им
устраивала. Оба сына оставались всецело верны матери, хоть их и  разлучили
с ней.

   Моя святая мать, примером чистоты
   Была ты для меня... И... не со мною ты!..
   Ты больше не со иной!.. О чуткие сердца,
   Лишь вы мою печаль поймете до конца!..

   Оба судили об отце с почтительной суровостью, порицая его  сожительство
с любовницей, а он называл их "мятежными бандитами".

   Генерал Гюго - сестре, госпоже Мартен-Шопин, 16 октября 1815 года:
   "По-видимому, эти господа  считают  позорным  для  себя  называть  тебя
тетушкой и выражать в письмах к тебе привязанность и  почтение.  Вот  оно,
влияние негодницы матери...
   ...Какое зло
   Мне причинил отец! И детство вдруг ушло...
   Я прошлое зову - и тишина в ответ.
   Для горя моего иной дороги нет:
   Мечтать, бежать в леса и верить в чудеса..."
   [Виктор Гюго, "Отцовство" ("Легенда веков")]

   Действительно, пансион, похожий на тюрьму, и отец, ставший  тюремщиком,
- это было концом детства. Несмотря на всякие  превратности,  несмотря  на
раздоры родителей, которые, подобно черной  туче,  омрачали  детские  годы
Виктора  Гюго,  они  были  поэтичны   и   прекрасны.   Густолиственный   и
таинственный сад  фельянтинок;  тенистый  овраг  в  итальянской  провинции
Авеллино; огни бивуачных костров; раззолоченные галереи дворца Массерано в
стиле  барокко;  очаровательные  видения  женщин-девочек,   незнакомка   в
Байонне, Адель,  Пепита  и  в  качестве  яркого  фона  -  победы  Франции,
сверкание кирас и бой барабанов. Какие чудесные декорации для мечтаний!
   И как много досуга для мечты - при таком беспорядочном воспитании!  Все
соединилось для того, чтобы в течение  тринадцати  лет  юный  ум  не  знал
принуждения  и  условностей,  установленных  правил   воспитания.   Частые
переезды не позволяли детям генерала Гюго учиться в школе,  переходя,  как
обычно это делается, из класса в класс; нелюдимый нрав матери, тосковавшей
по родным  краям,  отпугивал  от  нее  светское  общество;  благородная  и
опасная,  тайная  дружба  с  Лагори  воздвигла  вокруг  нее  самой  ограду
молчания; удивительное уважение, с которым относилась к книгам и к  поэзии
госпожа Гюго, эта маленькая буржуазка, "неизменно снисходительная к  своим
сыновьям  при  внешней  ее  суровости",  благоприятствовало  развитию   их
природных дарований. Как и все дети этих героических времен, Виктор Гюго в
глубине "души тревожной"  мечтал  о  военной  славе.  Затем  разрыв  между
родителями, падение Империи направили его желания в другую сторону.  Но  к
чему бы он ни стремился, он всегда мечтал о великом.  "Когда  я  маленьким
ребенком был, великое я видел пред собою". Бессознательный соперник своего
отца и Наполеона, которыми мальчик вопреки своей воле восхищался, он  тоже
хотел пленять воображение людей. Но как? Он этого пока не знал, он  только
еще "вступал в страну мечтаний":

   После долгих скитаний вернувшись нежданно,
   Возникал я, как луч из густого тумана.
   Я мечтал, что источник найду колдовской,
   Где вода все журчит и журчит неустанно,
   Опьяняет и дарит покой.

   В пылком сердце былое опять оживало,
   На губах моих тихая песня блуждала,
   И я шел, материнской любовью храним,
   И сквозь слезы, с улыбкою мать повторяла:
   "Это фея беседует с ним!"
   [Виктор Гюго, "Мое детство" ("Оды и баллады")]

   Редко  встречаются  такие  противоречив