дружную  семью
Вакери. В 1839 и 1840 годах госпожа Лефевр-Вакери лишилась  двух  сыновей,
Шарля и Поля, а два года спустя умер  ее  муж.  Здоровье  ее  отца,  Шарля
Вакери, резко ухудшилось.  В  этой  мрачной  обстановке  молодые  жених  и
невеста не осмеливались говорить о  свадьбе.  Тем  не  менее  Виктор  Гюго
благословил  их  союз.  "Поэты  не  могут  давать  своим  дочерям  богатое
приданое, они должны одарить их более ценными сокровищами: тонкостью  ума,
добротой сердца и грациозностью". Наконец, 15 февраля 1843 года,  в  узком
семейном кругу состоялось бракосочетание; о нем не известили  даже  друзей
Гюго. Жюльетта из приличия не решилась присутствовать на церемонии, она не
пошла и  в  церковь,  но  попросила  Леопольдину  оставить  ей  на  память
"какую-нибудь девичью безделушку, которая теперь не нужна невесте, раз она
становится замужней дамой". Этот подарок она сочла бы символом того, что и
впредь не порвется тесный союз двух существ, больше всех любивших Гюго,  -
его дочери и  его  возлюбленной.  Отец  передал  дочери  эту  трогательную
просьбу. Леопольдине уже давно была  известна  сложность  отношений  в  их
семье, и она исполнила просьбу Жюльетты, подарив ей не безделушку, а нечто
лучшее - свой молитвенник. Виктор Гюго сочинил  в  самой  церкви  короткое
стихотворение для юной невесты:

   Кем так любима ты, люби того. Прости!
   Как ты была для нас, будь для него отрадой!
   Тебе одну семью сменить другою надо;
   Оставив нам тоску, все счастье унести.

   Удерживают здесь, там ждут тебя согласно.
   Жена и дочь, свой долг двойной ты исполняй.
   Нам - сожаление, надежду им подай.
   Уйди, пролив слезу! Войди с улыбкой ясной!
   [Виктор Гюго. 15 февраля 1843 года ("Созерцание")]

   Поэт грустил, расставаясь со своей старшей  дочерью,  своей  любимицей,
ставшей для него настоящим другом и столь разумной уже в молодые годы. "Не
волнуйся за свою Дидину, - писала ему. Жюльетта, - она будет счастливейшей
из женщин". Так оно и должно было быть, но тем не  менее  Гюго  страдал  и
чего-то боялся. Леопольдина должна  была  жить  в  Гавре,  а  в  то  время
путешествие от Парижа до Гавра - в дилижансе или пароходе -  занимало  два
дня.
   Приходили письма, дышавшие счастьем.

   Леопольдина Вакери - госпоже Гюго:
   "Вот уже месяц, как я живу здесь, и  мне  так  хорошо;  вокруг  меня  -
милые, ласковые люди, у меня есть все, что дает счастье,  но  иногда  само
это счастье внушает мне страх. Мне представляется, что такое блаженство не
может длиться долго, затем,  поразмыслив,  я  начинаю  понимать,  что  мне
чего-то недостает: нет возле меня моей дорогой мамы..."

   Жюльетта Друэ - Виктору Гюго:
   "Надеюсь, мой ангел, что  теперь  ты  успокоился  и  счастье  обожаемой
дочери отныне уже не будет вызывать у тебя волнений и слез".

   Репетиции драмы "Бургграфы" отвлекли Гюго от странных предчувствий.  Он
возлагал большие надежды на эту пьесу и  стремился  придать  ей  эпическое
величие. Во время путешествия по  Рейну,  когда  он  бродил  дни  и  ночи,
осматривая развалины древних замков, поросшие терновником и деревьями, его
воображению представлялись картины титанической борьбы  бургграфов  против
императора, "этих грозных рейнских баронов, гнездившихся в  своих  замках,
властителей,  которым  служили  на  коленях  их  подданные...  хищников  с
повадками орла и совы"; на основе этих мотивов он и хотел написать  драму.
Впоследствии  к  сюжету  бургграфов   присоединился   другой,   непрерывно
занимавший мысли Гюго, а именно - вражда братьев. Известно, что  он  начал
писать драму в стихах "Близнецы", героя которой держат  в  заключении  под
именем Железной Маски, - он принесен в жертву ради того,  чтобы  его  брат
Людовик XIV безраздельно царствовал на троне. Гюго  оставил  этот  замысел
незавершенным, но все же в "Бургграфах" Фоско (бургграф  Иов)  избавляется
от своего брата Донато (будущего императора Фридриха  Барбароссы),  потому
что они любят одну и ту же  девушку  -  Джиневру.  Бургграфа  Иова  гложут
угрызения совести, потому что он когда-то швырнул в заброшенный склеп тело
смертельно раненного Донато, и он ходит туда  каждую  ночь.  Так  Гюго  от
драмы к драме возвращается к своей неотступной мысли о заживо  погребенном
брате.
   Когда произведение  искусства  выстрадано  автором,  это  почти  всегда
придает ему красоту.  "Бургграфы"  -  творение  "чудовищное,  предваряющее
Вагнера", говорит  Барер,  тут  и  надменный  замок,  и  четыре  поколения
рыцарей-разбойников, и борьба Провидения против Рока, -  причем  драма  не
лишена эпического величия. Театр Комеди-Франсез принял ее с восторгом.  Но
обстановка складывалась неблагоприятно. За несколько  театральных  сезонов
молодая  талантливая  актриса  Рагаель  возродила  моду  на   классическую
трагедию. Публике приелось то, "что в обществе устаревает быстрее всего, -
новизна".
   Виктор Гюго, надеявшийся, что в театре произойдет  такое  же  сражение,
как некогда на  премьере  "Эрнани",  отправил  своих  новых  организаторов
победы - Вакери и Мериса - к художнику Селестену Нантейлю просить  у  него
триста  молодых  людей,  "триста  спартанцев,  решившихся   победить   или
умереть". Встряхнув своими длинными волосами, Нантейль ответил:  "Господа,
скажите вашему учителю, что молодежи теперь уже  не  существует".  Точнее,
тогда уже не было романтической молодежи.
   Премьера прошла спокойно, зал был полон  друзей.  Несмотря  на  то  что
пьеса  была  написана  превосходными  стихами,  ее  нашли  высокопарной  и
скучной. Реплика глубокого старика Иова, обращенная  к  шестидесятилетнему
Магнусу: "Молчите,  юноша!",  вызвала  в  зале  громкий  смех.  На  втором
представлении раздались свистки. Пятый и дальнейшие спектакли  породили  в
зрительном зале целую бурю. Жюльетта обвиняла  насмешников  в  заговоре  и
признавалась, что готова "обрушить на них свое  негодование  целым  градом
увесистых тумаков и пинков".  Бюлоз,  являвшийся  в  то  время  директором
Комеди-Франсез, рассказывает, как однажды в два часа ночи Гюго, проходя  с
ним мимо  Тюильри,  воскликнул:  "Если  бы  Наполеон  находился  еще  там,
"Бургграфы" считались бы во  Франции  великим  произведением  и  император
приходил бы к нам на репетиции". Но Наполеона I  уже  не  было,  а  людям,
подобным бальзаковским Бирого и Камюзо, составлявшим  публику  во  времена
Луи-Филиппа, наскучили высокие чувства и  красноречие.  Весьма  довольный,
Сент-Бев писал: "Пьесу освистали, но Гюго, не  желая  примириться  с  этим
словом, говорил актерам, что "публика помешала его пьесе"; с тех пор  злые
языки среди актеров говорили "помешать"  вместо  "освистать".  На  десятом
представлении сбор упал до  тысячи  шестисот  шестидесяти  шести  франков,
тогда как Рашель, игравшая в трагедиях Расина, каждый вечер делала сбор  в
пять тысяч пятьсот  франков.  Семнадцатого  марта  над  Парижем  пролетела
комета, и в "Шаривари" появилось следующее четверостишие:

   Взглянув на небеса в лорнет,
   Сказал Гюго, святая простота:
   "О Господи! Есть хвост у всех комет,
   А на "Бургграфов" нет хвоста..."

   Провал пьесы, хотя и не заслуженный, становился  все  более  очевидным.
"Какова трилогия "Бургграфы"? Тройная  скука,  -  писал  Генрих  Гейне,  -
деревянные фигуры... Унылая кукольная комедия...  Холодная  страсть..."  В
апреле Париж устроил овацию на представлении  "Лукреции"  Понсара,  потому
что этот провинциальный неоклассик  выступил  как  антипод  Гюго.  Бальзак
негодовал:  "Я  смотрел  "Лукрецию"!   Какая   мистификация   преподнесена
парижанам... Нет ничего более ребяческого,  более  ничтожного,  это  самая
примитивная, школьная  трагедия.  Через  пять  лет  все  забудут  Понсара.
Поистине, Бог сурово покарал Гюго за его  глупые  выходки,  послав  ему  в
соперники Понсара..." Внешне Гюго казался спокойным, но  такая  ненависть,
расплата  за  прежние  успехи,  потрясла  его.  После  тридцать   третьего
представления "Бургграфы" были сняты с репертуара, и Гюго прекратил писать
для сцены. День 7 марта 1843 года стал "Ватерлоо романтической драмы".


   Несмотря на возражения госпожи  Гюго,  Жюльетта  Друэ  следующим  летом
воспользовалась "своим ежегодным жалким, маленьким счастьем". В этом  году
они с Гюго предприняли путешествие по юго-западу  Франции  и  по  Испании,
которое должно было возродить в памяти поэта детские годы и отвлечь его от
той глубокой печали, в которую он был погружен в Париже с февраля  месяца.
Леопольдина,  находившаяся  на  третьем  месяце  беременности,  все  время
беспричинно волновалась и настаивала на  том,  чтобы  ее  отец  никуда  не
уезжал. Во вторник 9 июля он приехал  в  Нормандию,  чтобы  попрощаться  с
дочерью, а потом написал ей:

   "Если бы ты знала, дорогая моя,  каким  ребенком  я  становлюсь,  когда
думаю о тебе. На глазах у меня слезы, мне хочется всегда быть  с  тобой...
День, проведенный в Гавре, был для меня светлым лучом, я  никогда  его  не
забуду..."

   Тем не менее путешествие увлекло его воображение. Байонна оставалась  в
его памяти необычайно привлекательным уголком земли. И там  жила  та,  что
"оставила в его сердце наиболее ранний след". Но он не  мог  узнать  дома,
где когда-то сквозь кружевную  косынку  он  созерцал  сверкающую  белизной
грудь. Что сталось с юной Пепитой? Вышла ли она замуж, вдова ли она,  быть
может, умерла? Быть может, он встретит ее, но  не  узнает.  Дымка  в  небе
безбрежном. Однако первая же телега,  которую  тянули  испанские  быки,  и
отчаянный визг ее колес внезапно вызвали в нем  острое  ощущение  счастья.
Вдруг возродились дорогие воспоминания детства. "Мне показалось, что между
прошлым и настоящим не  было  никакого  промежутка.  Это  было  вчера.  О,
счастливое время! Сладостные и лучезарные  годы,  когда  я  был  ребенком,
когда не отягощал меня жизненный опыт, когда возле меня была любимая мать.
Испугавшись  скрипа  огромных  колес,  путешественники,  окружавшие  меня,
затыкали себе уши, я же был преисполнен восторга..."
   Ирун разочаровал его,  теперь  город  походил  на  Батиньоль.  "Где  же
прошлое? Куда  исчез  дух  поэзии?"  Фонтарабия  оставила  в  нем  светлое
воспоминание. На фоне голубого залива когда-то предстало перед его глазами
селение с золотыми крышами  и  остроконечной  колокольней.  Теперь  же  на
плато,  он  обнаружил  просто-напросто  хорошенький,  маленький   городок.
Ландшафты, как и он сам, несколько потускнели. Но, как  и  в  былые  годы,
Испания поразила его воображение своей дикой природой, гибкими и стройными
женщинами,  яркостью  речи.  "Это  страна  поэтов  и  контрабандистов".  В
Пасахесе, селении, расположенном близ Сан-Себастьяна в провинции Гипускоа,
он обнаружил замечательный, чарующий уголок: высокие  дома,  окрашенные  в
белый и  ярко-желтый  цвет,  на  балконах  развевающиеся  яркие  полотнища
красной, желтой, голубой материи, на берегу залива -  черноокие  красавицы
лодочницы с великолепными волосами.
   Он доехал до Памплоны, затем возвратился через Пиренеи по маршруту  Ош,
Ажен, Периге, Ангулем.  На  острове  Олерон,  8  сентября,  Жюльетта  была
поражена  скорбным  видом  Виктора  Гюго.  Остров  являл  собою  печальное
зрелище. "Ни  одного  паруса.  Ни  одной  птицы.  На  горизонте  появилась
огромная круглая луна, которая сквозь густой туман  казалась  красноватым,
лишенным позолоты отблеском луны. Тоска леденила мне душу. В тот вечер все
было каким-то мрачным, зловещим. Сам остров казался мне  огромным  гробом,
лежавшим на море, а эта луна - светильником, озарявшим его".
   На следующий день, покинув остров, они отправились в Рошфор. Гюго хотел
заехать в Гавр, повидать молодых Вакери. Адель и трое ее детей  находились
по соседству - в Гранвиле, она жила там на  даче,  которую  снял  для  нее
зять. Вскоре в Гранвиле должна была собраться вся семья;  при  одной  этой
мысли Гюго обрел бодрость духа. В деревне Субиз Жюльетта предложила  зайти
в кафе, выпить бутылку пива и просмотреть газеты, которые  они  не  читали
уже несколько дней.

   Дневник Жюльетты Друэ, 9 сентября 1843 года:
   "На площади мы  увидели  вывеску,  на  которой  большими  буквами  было
начертано: КАФЕ ЕВРОПА. Мы вошли туда. В этот час дня никого не было. Лишь
один молодой человек за первым столиком по правой стороне  сидел  напротив
кассирши, читал газету и курил. Мы устроились в глубине зала,  у  винтовой
лестницы, перила которой были обтянуты красным коленкором. Официант принес
бутылку пива и удалился. На соседнем столе лежало  несколько  газет.  Тото
наугад взял одну из них, а я  взяла  "Шаривари".  Не  успела  я  прочитать
заголовок, как мой бедный друг внезапно  склонялся  ко  мне  и  сдавленным
голосом простонал, показывая мне газету:  "Какой  ужас!"  Я  взглянула  на
него: до конца дней моих мне  не  забыть  несказанного  отчаяния,  которое
отразилось на его благородном лице. Только что  я  видела  его  веселым  и
счастливым, и в одно мгновение он преобразился, сраженный несчастьем. Губы
у него побелели, красивые глаза не видели  ничего,  лицо  и  волосы  стали
влажными от слез. Он схватился рукой за  сердце,  словно  боясь,  что  оно
выпрыгнет из груди. Я взяла эту страшную газету и прочла..."

   В газете "Сьекль" сообщалось об  ужасном  происшествии,  случившемся  в
Вилькье в понедельник 4 сентября. Накануне Леопольдина и ее  муж  приехали
из Гавра в Вилькье, чтобы провести там  воскресный  день.  В  Вилькье  они
встретили своего дядю - Пьера Вакери, бывшего капитана судна, и  его  сына
Артюса,  мальчика  одиннадцати  лет.  "В  воскресенье  днем  к  набережной
причалила яхта, которую Шарль велел  пригнать  из  Гавра.  Такая  фантазия
пришла его дяде. Яхта была построена на морской верфи по его  собственному
проекту. Шарль участвовал на этой яхте в регате, происходившей в  Онфлере,
и взял первый приз. Яхта была оснащена двумя большими парусами и благодаря
им развивала под ветром большую скорость, но  корпус  у  нее  был  слишком
легкий для обычного плаванья в устье Сены. Пьер Вакери решил испытать  это
суденышко на другой день утром, совершив на  нем  прогулку  до  Кодбека  к
своему нотариусу, мэтру Базиру, который ждал его..."
   На другой день утром погода была прекрасная. Ни малейшего ветерка, вода
как зеркало, легкая утренняя дымка. Накануне условились,  что  Леопольдина
поедет  вместе  с  мужем,  дядей  и  двоюродным  братом.  Но  ее  свекровь
тревожилась, что яхта очень уж легкая, и отговорила сноху от прогулки. Оба
мужчины и мальчик отправились без нее, но  тотчас  же  возвратились:  яхта
плясала на воде, и они для балласта положили в  нее  два  больших  плоских
камня. На этот раз Леопольдина соблазнилась,  попросила  подождать  ее  и,
быстро переодевшись в платье из красного клетчатого муслина, села в  яхту.
До Кодбека доплыли очень быстро, без всяких злоключений.
   Нотариуса Базира надо было привезти в Вилькье к завтраку. Он  предложил
ехать  в  его  экипаже:  прогулка  на  неустойчивой  яхте  ему  совсем  не
улыбалась. Для его успокоения  Шарль  и  Пьер  увеличили  балласт  глыбами
песчаника, сложенными на набережной Кодбека. Нотариус скрепя сердце сел  в
яхту, но, так как она плясала все сильнее, попросил, чтобы его высадили на
берег у часовни Бар-и-Ва, заявив,  что  дойдет  пешком.  "Поплыли  дальше.
Ветер надувал паруса. Спустя несколько  минут  внезапно  налетевший  шквал
опрокинул яхту  набок.  Камни,  положенные  для  того,  чтобы  придать  ей
устойчивость, покатились, усилив ее крен. И вещи, и разбушевавшаяся стихия
коварно обрушились на людей.  Счастливо  начавшаяся  прогулка  завершилась
трагически. Из пассажиров лишь  Шарль  Вакери,  превосходный  пловец,  еще
бился в волнах вокруг перевернувшейся яхты, пытаясь спасти свою жену.  Она
цеплялась за борт судна. Он напрасно тратил  свои  силы.  Поняв  тщетность
своих попыток, он, ни на одно мгновение не оставлявший ее,  решил  утонуть
вместе с ней..." Огюст Вакери поздно ночью сообщил  о  катастрофе  госпоже
Гюго. Он заставил ее уехать  в  Париж  во  вторник  "с  тремя  оставшимися
детьми, чтобы они не находились в Вилькье на ужасном обряде похорон".
   Романтической гибели молодых супругов  соответствовал  и  романтический
обряд погребения: их положили в один гроб. Из белого дома  их  вынесли  на
плечах провожавших и похоронили на маленьком кладбище подле часовни.

   Виктор Гюго - Луизе Бертен, Самюр. 10 сентября 1843 года:
   "Мне трудно передать, как я любил мою бедную девочку. Вы помните, какая
она была очаровательная. Это была самая милая, самая  прелестная  женщина.
Всемогущий Боже! Чем я перед тобой провинился?"

   Так как Гюго привык всегда подводить  итоги,  "шла  ли  речь  о  тайнах
Вселенной или о мелких расходах", он задавал себе  вопрос:  "Не  мстит  ли
всевышний любовнику,  который  отошел  от  своей  семьи?"  Вот  почему  он
некоторое время с отвращением относился к Жюльетте Друэ и "льнул  к  своей
жене". Из рокового кафе "Европа" в Субизе он писал ей:

   "Не плачь, несчастная женщина. Смиримся с судьбой. То был ангел. Вручим
ее Богу. Увы! Она была слишком счастлива. О! Как я страдаю! Вместе с тобой
и с нашими горячо  любимыми  бедными  детьми  я  плачу  горькими  слезами.
Дорогая Деде, будь мужественной, крепитесь все  вы.  Я  скоро  приеду.  Мы
будем горевать вместе, любимые мои. До свидания. До  скорой  встречи,  моя
дорогая Адель. Пусть этот страшный  удар  по  крайней  мере  сблизит  наши
любящие сердца".

   По пути в Париж, в дилижансе, он набросал в  своем  блокноте  несколько
отрывочных строк:

   ...Мне казалось - я гордый мыслитель, поэт...
   Но в несчастье - увы! - я простой человек!..
   ...Любовалась ты Сеной, прекрасной и тихой рекой,
   И никто не сказал; "Здесь найдешь ты навеки покой..."

   Тем  временем  Адель  Гюго,  желая  сохранить   в   памяти   обстановку
"готического дома" на улице Шоссе  в  Гавре,  в  котором  Дидина  и  Шарль
прожили семь месяцев, отправила туда своего друга, художника Луи Буланже.

   Огюст Вакери - госпоже Гюго, 19 октября 1843 года:
   "Чтобы  вы  не  тревожились,  отвечаю  вам  сразу  же.  Буланже  сделал
зарисовку их спальни. Удивительное сходство, теперь те, кто в ней не  был,
узнают ее. Итак, это  сделано.  Я  привезу  вам  картину,  когда  поеду  в
Париж...  Встречусь  с  вами  в  воскресенье.  Эту   неделю   буду   занят
окончательным подсчетом ваших расходов. Все очень просто...  Что  касается
садовника, который возвратился и требует 104 франка неизвестно за что,  то
я его выгнал... Мне хотелось бы  узнать,  не  захватили  ли  вы  вместе  с
чемоданами черный сундук, который вам одолжила моя сестра, - кажется,  это
единственная вещь, которую она требует..."

   Адель была мужественной и верующей женщиной. "Моя душа, - писала она  4
ноября 1843 года Виктору Пави, - улетела, если можно так сказать, покинула
меня, чтобы соединиться с ее душой". Дом  на  Королевской  площади  долгое
время был погружен в траур. Целыми днями мать держала в своих  руках  косу
утонувшей дочери: Гюго сидел молча, на коленях у него была маленькая Деде.
Старик Фуше сразу постарел лет на двадцать. На стенах и  на  столах  можно
было увидеть  портреты  погибшей  четы,  на  сумке  была  вышита  надпись:
"Платье, в котором погибла моя  дочь.  Священная  реликвия".  Виктор  Пави
советовал Сент-Беву помириться  с  семейством  Гюго  и  стать  их  близким
другом,  "памятуя  об  этой  страшной  драме".  Но  тот  отказался.  После
фатального 1837 года ему уже трижды делали такого рода предложения, трижды
он мирился, а за примирением, говорил он, следовали  новые  оскорбления  и
разрыв. "Даже после этого ужасного несчастья я смог бы вернуться только  в
том случае, если бы она сама ясно  сказала,  что  хочет  этого:  ее  слова
явились бы для меня повелением.  Она  этого  не  сделала.  Теперь  уж  все
кончено, и навсегда. Страшно подумать, но  это  так..."  Зато  Альфред  де
Виньи писал: "Перед таким несчастьем любые