ки,  но  он  был  предрасположен  к
подобным откровениям прежде всего по своей натуре, - в течение всей  жизни
у него  бывали  смутные  видения,  доходившие  до  галлюцинаций.  Видения,
приписанные герою повести "Последний день приговоренного к смерти", бывали
и у самого автора. Он полагал, что все мыслители встречались во мраке ночи
с "какими-то  непонятными  явлениями",  слышали  какие-то  стуки  в  своей
комнате, и считал, что можно с уверенностью говорить о предчувствии,  ведь
он сам, например, пережил состояние глубокой тоски, вдруг овладевшее им на
острове Олероне в день смерти Леопольдины, хотя еще ничего не знал тогда о
случившейся катастрофе. Клодель утверждал: чаще всего Гюго владело чувство
"ужаса,   своего   рода    паническое    созерцание".    Короче    говоря,
сверхъестественное казалось ему  естественным...  Этому  способствовало  и
заинтересовавшее его учение. Он верил в бессмертие душ,  в  их  постоянное
передвижение, в беспрерывное их  восхождение  от  неодушевленного  мира  к
Богу, от материи к  идеалу.  Почему  бы  не  допустить,  что  плавающие  в
пространстве нематериальные существа стремятся к общению с нами?. Среда  и
обстоятельства благоприятствовали таким настроениям: душевное  потрясение,
вызванное изгнанием,  неизменно  присутствующая  рядом  тень  Леопольдины,
призраки, такие, например, как Белая Дама. В бурю вокруг раздавался мощный
рев моря...

   ...Когда сгустится мрак,
   Бросает ветру лес таинственные звуки,
   Гранитный истукан, во мгле вздымая руки,
   Зловещий видит сон, летит за вздохом вздох -
   Под мертвенной луной, как призрак встал Молох
   [Виктор Гюго, "Джерси" ("Четыре ветра духа")].

   В первый же день Дельфина де Жирарден за обедом спросила:
   - Вы здесь вертите столики? - и предложила произвести опыт.
   Гюго  отказался  присутствовать.  Стол,  стоявший  на  четырех  ножках,
оставался безмолвным. Дельфина сказала, что нужен небольшой круглый столик
на одной ножке, расходящейся внизу на три лапы. На следующий день она  его
приобрела на базаре в Сент-Хелиере. Опять  ничего.  В  течение  пяти  дней
Дельфина не  добилась  никакого  успеха.  Над  ней  начали  подсмеиваться.
Дельфина в сердцах сказала:
   - Духи ведь не то что лошади в фиакре, ожидающие, когда они понадобятся
человеку. Они свободны и появляются, лишь когда им заблагорассудится...
   К тому же хозяин дома не пожелал присутствовать при  опытах.  Чтобы  не
огорчать гостью, Гюго наконец согласился участвовать в этом.  Вскоре  стол
затрещал, задрожал, пришел в движение.
   - Есть ли здесь кто-нибудь? - спросила госпожа Жирарден.
   Последовал стук, а затем ответ:
   - Да.
   - Кто?
   Стол ответил:
   - Леопольдина.
   Скорбное  чувство  охватило  всех.  Адель  зарыдала.  Виктор  Гюго  был
взволнован. Вся ночь прошла в разговорах с милым призраком.  "Наконец  она
попрощалась с нами, - пишет  Вакери,  -  и  столик  больше  не  двигался".
Потрясенный Виктор Гюго "замер, устремив застывший взгляд куда-то  вдаль",
пытаясь проникнуть в мрак неведомого.

   Мы ловим каждый звук в пространствах опустелых,
   Мы слышим: бродит дух в таинственных пределах,
   И темнота дрожит;

   Порой в плену ночей, в унылой мгле бездонной,
   Нам видится: огнем зловещим озаренный,
   Вход в вечность приоткрыт
   [Виктор Гюго, "На пороге бесконечности" ("Созерцания")].

   С  того  дня  прошло  больше  года,  и  обитатели   "Марин-Террас"   не
переставали общаться с призраками. Госпожа Гюго без труда поверила в  них.
"Ведь я издавна разговариваю с  душами  усопших,  -  признавалась  она.  -
Вертящиеся  столики  подтвердили,  что  я  не  заблуждаюсь".  Вечерами  на
спиритических сеансах, кроме членов семьи, присутствовали и  изгнанники  -
генерал Ле Фло, горбатый Энне де  Кеслер,  венгр  Телеки.  Целая  вереница
духов отвечала на вопросы: Мольер, Шекспир, Анакреон, Данте, Расин, Марат,
Шарлотта Корде, Латюд, Магомет, Иисус Христос, Платон, Исайя... А за  ними
и животные: лев  Андрокла,  голубка  Ноева  ковчега.  Валаамова  ослица...
Безымянные призраки:  Дух  Гробницы,  Белая  Дама...  Отвлеченные  образы:
Роман, Драма, Критика, Идея. Призраки писателей. Многие  из  них  говорили
стихами, и странное дело, стихами, как будто бы написанными Виктором Гюго.
Сверхъестественных  явлений  на  "Марин-Террас"  становилось  все  больше.
Однажды Белая Дама обещала явиться  перед  домом  в  три  часа  ночи.  Все
боялись выйти, а в три часа действительно  раздался  звонок.  Кто  же  мог
звонить,   кроме   призрака?   Возвратившись   как-то   ночью,   Шарль   и
Франсуа-Виктор обнаружили свет в зале, но зал был пуст, и в  нем  не  было
никакого  источника  света.  Были  слышны  пронзительные,  душераздирающие
вопли. Теперь даже сам Гюго вопрошал духов, Шарль вместе с  матерью  сидел
за столом, а Деде вела запись.
   - Ты знаешь, - с самым серьезным видом обращался Гюго к духу Эсхила,  -
что ты разговариваешь с людьми, которых влечет мир таинственного?
   Эсхил изъяснялся великолепными стихами  самого  Гюго.  У  Мольера  Гюго
спросил:

   Не обменялись ли с царями вы судьбою?
   Лакея не обрел ты в Солнце-короле?
   Не служит ли Франциск шутом у Трибуле,
   А Крез - Эзоповым слугою?

   Но ответил не Мольер, а Призрак Гробницы:

   Шутом у Трибуле служить Франциск не будет,
   Господь не признает таких суровых мер,
   И ад на маскарад паяцев не осудит,
   Где им возмездием грозил бы костюмер.

   Таким образом, духи обладали талантом, а иногда и разумом. Но  это  был
всегда  талант  и  разум  Виктора  Гюго.  Как  же  можно  это   объяснить?
По-видимому, Шарль был замечательным  медиумом,  который  передавал  мысли
своего отца и Огюста Вакери - поэтов и импровизаторов. Единообразие  стиля
не может вызвать удивления, так как Вакери бессознательно подражал  своему
учителю. У Гюго Андре Шенье говорил, как Эрнани, а Дух Критики  рассуждал,
как сам Гюго. Поразительным является то, что поэт даже не подозревал,  что
все  это  исходит  от  него.  В  свои  книги  он  не  включил  ни   одного
стихотворения, созданного им во время этих сеансов. Он  не  замечает,  что
достаточно было появиться на сеансах молодому английскому офицеру  Элберту
Пинсону, чтобы Байрон заговорил на английском языке. Он также не  замечает
и  того,  что  лишь  в  присутствии  лейтенанта  Пинсона   грустная   Деде
оживлялась.
   Жюльетта Друэ, жившая вдали от  семейства,  заразившегося  спиритизмом,
избежала всеобщего возбуждения. Она ненавидела всю эту чертовщину:  "Такое
времяпрепровождение представляется  мне  вредным  для  рассудка,  если  им
увлекаются серьезно, а если сюда примешивается хоть  малейшее  плутовство,
то я считаю это кощунством".  Она  смеялась  над  спиритами:  "Ложитесь  и
спите, а меня оставьте в покое,  тем  более  что  у  меня  нет  угодливого
столика, который подсказывал бы мне готовые  сюжеты  сочинений,  глава  за
главой. Считайте, что у меня есть свой Данте, свой Эзоп, свой Шекспир.  Вы
просто-напросто  вылавливаете  дохлых  рыб,  которых  духи  с  того  света
прицепляют вам на крючок. Такие фокусы давно были известны на  Средиземном
море, задолго до, вашего пляшущего столика. Засим  выстукиваю  вам  нежный
привет..."
   Виктор Гюго воспринимал вещания столика с  полной  серьезностью  и,  не
отдавая себе отчета в их происхождении, с трепетным  волнением  убеждался,
что духи говорят на его родном  языке  и  соглашаются  с  его  философией.
Спиритические сеансы,  устраиваемые  на  "Марин-Террас",  имели  для  Гюго
большое значение. Он находил  вполне  естественным,  что  бесплотные  духи
избрали столик в Джерси для своего общения  с  ним,  и  полагал,  что  его
философия торжественно освящена теперь самим небом. Именно в эту пору  его
жизни он и запечатлен на фотографии, сделанной Вакери, и самая поза Гюго и
полузакрытые глаза говорят о  его  экстатическом  душевном  состоянии;  на
снимке он своим  великолепным  твердым  почерком  написал:  "Виктор  Гюго,
внимающий Богу".
   Можно  было  бы  опасаться  за  рассудок  Гюго,  но  его  спасали   два
обстоятельства: упорный  труд  (художник,  одержимый  неотступной  мыслью,
переносит ее в свое творчество), а  кроме  того,  удивительная  физическая
уравновешенность Гюго.  Он  расходовал  свою  дионисийскую  силу,  которая
другого довела бы до умопомешательства,  на  торжество  чувственности,  на
пешеходные и верховые прогулки, плавал в море, бродил ночами по берегу. Ни
душа его, ни тело не знали  отдыха.  "То,  что  в  нем  было  чрезмерного,
проявлялось в избытке умственной деятельности, а  не  неуравновешенности".
Метафизические бредни никогда не заглушали  в  нем  его  здравого  смысла.
После ночи, проведенной в беседах с  призраками,  он  берется  за  перо  и
"сообщает Эмилю Дешану о том, что соседские гуси погубили  в  огороде  его
бобовые посадки", или же пишет деловое  письмо  издателю,  с  удивительной
четкостью уточняя условия договора.
   Гюго и не теряя рассудка верил в своих духов  и  был  убежден,  что  он
избранник, обладающий волшебной силой, чтобы вести человечество вперед; он
издавна мечтал о такой роли и теперь под  влиянием  "вертящихся  столиков"
впадает  в  состояние  "обыкновенного   пророчества".   Призрак   Гробницы
посоветовал ему  лишь  постепенно  знакомить  человечество  с  его  личной
философией, и это  определило  характер  его  сочинений.  Издание  больших
космогонических поэм, над которыми он работал, было в дальнейшем отложено.
   Спиритические опыты продолжались на "Марин-Террас" два года.  Затем,  в
1855 году, когда один из их участников, Жюль Алике, внезапно сошел с  ума,
среди спиритов началась паника. Госпожа Гюго,  вспомнив  о  бедном  Эжене,
испугалась за свою семью, за  молчаливую  дочь  и  даже  за  своего  мужа,
слишком уж много разговаривавшего с духами, которые стучались  в  стену  и
являлись ночью. "Ты всегда имел к этому  предрасположение",  -  с  досадой
говорила Адель. Она пристыдила его за то, что он дает волю  своим  нервам,
духам предложено было оставаться в чистилище,  и  "вертящиеся  столики"  в
конце концов смолкли.



4. О, ЦАРСТВО ТЕНЕЙ!

   Пантеизм увлекает, и, чтобы восторжествовать
   над ним, надо его постичь.
   Виктор Гюго

   Время труда - счастливое время. Находясь в  опале,  вдали  от  светской
жизни, поэт стал самим собой. Никогда еще Гюго не  писал  так  легко,  так
свободно, так  пламенно.  Нет  больше  заседаний  Академии,  прошло  время
парламентских дебатов, исчезли женщины, поглощавшие его время  и  силы.  С
необыкновенной легкостью он дописал второй том сборника "Созерцания",  где
среди замечательных стихотворений, посвященных  дочери  ("Раиса  Меае")  и
Жюльетте, были и философские стихи. Размышления в  полночь  около  долмена
Фалдуэ, зловещий голос морских волн дополнили и  определили  характер  той
религии, пророком которой он себя считал.
   В его поэзии ясные, реальные образы  постоянно  чередуются  со  смутной
мечтой, с едва различимыми  видениями.  Его  словарь  соответствует  этому
поэтическому  смятению:  "Стая  чудовищ...  кишащий   рой   гидр,   людей,
зверей..." Излюбленными прилагательными, живописавшими его вселенную, были
-  испуганный,   хмурый,   зловещий,   бледный,   мрачный,   бесформенный,
фантастический, мертвенный, блуждающий, сумрачный, призрачный.  В  неясных
призраках веков он  видел  стены  исчезнувших  городов,  шествие  разбитых
армий; в далекой древности перед ним  возникали  доисторические  чудовища,
девственные леса, земля, еще влажная после потопа, а над ней  первозданные
звезды, восходящее из хаоса, едва мерцающее солнце, Бог.
   Уже давно размышлял он о жизни и смерти. Он верил  в  бессмертие  души.
Почему? Потому что если после смерти ничего не остается, тогда то, что  мы
сделали в  течение  жизни,  не  имеет  никакого  значения.  Тот,  кто  был
Наполеоном III, и тот, кто назывался Виктором Гюго, одинаково  растворятся
в великом Ничто. Злой человек своей вины при жизни на  земле  не  искупит,
значит, он должен искупить свою  вину  после  смерти.  Стало  быть,  нечто
должно остаться и после смерти,  чтобы  понести  наказание.  Свобода  души
подразумевает бессмертие. Доказательство тому - сон.  Человек  видит  сон,
потом другой; пробуждаясь, он вновь становится самим собой. Разве  не  так
же и с жизнью? Вся наша земная  жизнь  есть  сон.  "Я",  остающееся  после
смерти, несомненно, существует и до и после жизни. Умерший  человек  вновь
обретает себя в бессмертном разуме.
   Он высказывал подобные мысли начиная с 1844 года, но тогда  он  пытался
найти основу доктрины, в которую вошли бы  эти  представления  о  жизни  и
смерти. Оккультизм и в особенности кабалистика, в которую его  посвятил  в
Париже, а затем в Брюсселе странный и наивный Александр Вейль, быть может,
дали ему  эту  основу.  Было  установлено,  что  положения,  изложенные  в
"Зогаре", соответствуют философии Гюго. Ее главная мысль - объяснение зла.
Если Бог не что иное, как "Я" в бесконечности, если бог вездесущ, всемогущ
и всеведущ, почему же он создал имеющий конец и столь несовершенный мир? В
стихах,  выражавших  кредо  Гюго  -  "Что  сказали  уста  мрака"  (сборник
"Созерцания"), - Гюго отвечает так же, как "Зогар".  Бог  не  мог  создать
совершенный мир, - ведь если бы мир не отличался от Бога,  он  не  мог  бы
быть миром.

   ...Бог создал существо с душой капризно-зыбкой.
   Он наделил его прелестною улыбкой,
   Он дал талант и ум творенью своему,
   Но совершенство дать не пожелал ему.
   Достигни человек небесного величья,
   Меж ним и Божеством не стало бы различья,
   Друг с другом бы слились творенье и Творец,
   И в Боге человек обрел бы свой конец...
   [Виктор Гюго, "Что сказали уста мрака" ("Созерцания")]

   Зло - это материя. В каждом существе можно обнаружить Бога  и  материю,
Бога и  зло.  Но  даже  само  зло  порождает  добро,  ибо  несовершенство,
отделяющее от Создателя его создание, предоставляет  нам  свободу.  За  то
зло, которое творится с соизволения Бога, наказание не будет вечным. ("Ибо
оборотная сторона маски - это  тоже  личина".)  Сатана  -  это  тоже  Бог.
Бесконечная лестница существ идет  от  камня  к  дереву,  от  животного  к
человеку, от ангела к Богу. "Это восхождение начинается в  мире  тайн",  в
адской пропасти, где в  глубине,  на  самом  дне,  видно  "ужасное  черное
солнце, откуда исходят лучи мрака". Лестница идет из бездны, где прикованы
демоны, и поднимается ввысь до крылатых существ "в  глубине  пространства,
где они растворяются в Боге". Материя стремится к идеалу - но тащит "дух к
животному, ангела - к сатиру". Вот почему чувственность имеет двойственный
характер; в "человеке -  это  животное  начало,  но  она  порождает  также
идеальную любовь. Святая оргия.
   Итак,  бесконечная  лестница  существ,  имеющих  душу,  но  в  неравных
количествах; животные, растения  и  даже  камни  -  все  они  чувствуют  и
страдают. В них замкнуты души преступников. В этом -  возмездие.  Если  мы
уступаем материи, происходит падение. Падение каждого  происходит  в  меру
его вины, и виновный изменяется. "Тиберий обращен в скалу. Сеян в "змею...
- Немврод стенает, заключен в гору. - А из могилы Фрины скачет жаба".

   Все - зверь, скала, трава - бессмысленная тьма,
   И только человек - вместилище ума...
   [Виктор Гюго, "Что сказали уста мрака" ("Созерцания")]

   Человек  находится  в  середине  лестницы.  Падший   ангел   становится
человеком, спасенное  животное  возвышается  и  превращается  в  человека.
Человек - это сочетание  "наказанного  полубога  и  прощенного  чудовища".
Поэтому и возникает тайна: порою из уст человека раздается рычание хищного
зверя, а иногда "его чело осеняют крылья ангела". И все - люди,  животные,
камни - имеют право на жалость. "Жалейте узника, но пожалейте и  темницу".
Плачьте "над  ужасной  жабою,  чудовищем  несчастным  с  кротким  взором".
Плачьте "над мерзким пауком и над червем". Все искупят свою  вину,  и  все
получат прощение.

   Надейтесь, бедняки! Надейтесь! Мгла не вечна,
   И не всесильно зло, и скорбь не бесконечна,
   И ад не на века!..
   [Виктор Гюго, "Что сказали уста мрака" ("Созерцания")]

   Существенной чертой  религии  Гюго  является  своего  рода  театральная
развязка в космических масштабах. То, что было  проклято,  будет  внезапно
спасено, то, что было унижено, вдруг возвеличится. Разве  его  собственная
жизнь не является примером драматических превращений?  Он  был  несчастным
юношей. Слава вознесла его над всеми. Потому что его способность трудиться
безгранична, все кажется ему возможным. Отсюда его оптимизм. Он знает, что
узурпатор будет побежден, что добро восторжествует, что Бог  победит.  Ego
Hugo.
   Между 1853 и 1856 годами он, словно возносясь на  крыльях  вдохновения,
написал не только религиозные стихи сборника "Созерцания",  но  и  большую
часть двух теософских поэм: "Конец Сатаны"  и  "Бог".  В  этих  поэмах,  с
широтой  размаха,  достойной  Данте  и  Мильтона,  его  фантазия  охватила
различные системы религий, картины  бедствий,  историю  империй,  время  я
пространство. В поэме "Конец Сатаны"  он  описывает  падение  архангела  в
беспросветную тьму ночную и в великолепных стихах рисует страсти Христовы.
В поэме, названной "Бог", изображается странствие духа сквозь сонмы звезд,
сквозь века и религии. Шесть видений олицетворяли собой  возможные  ответы
на вопросы, поставленные этим  "головокружительным  односложным  словом  -
Бог": атеизм (Бога не существует), манихейство (Бог  -  двуедин),  мозаизм
(Бог - единосущ), христианство (Бог - триедин), рационализм (человек  есть
Бог) и, наконец. Бог поэта, тот, которого трудно даже определить:

   Он взглянет, - вот и все. Творцу довольно взора,
   Чтоб целый мир возник из мглистого простора.
   И он, всевидящий, дающий испокон
   Начало сущему, сам - изначален он
   [Виктор Гюго, "Свет" ("Бог")].

   Этого Бога человек не может понять, не может постигнуть умом. "И связка
темная ключей нам не откроет эту дверь". Если человек пожелает его увидеть
и если завеса для него приоткроется, он тотчас же умирает.  Впрочем,  Гюго
не нуждался в вере, не стремился увидеть Бога,  постигнуть  его  сущность.
Бывают встречи во мраке... "Глаза надежды видят лучше, чем алгебры глаза".
   Но  этот  великий  верующий  был  в  то  же  время  великим  скептиком.
Предоставив человеку свободу, Бог одновременно вселил в него дух сомнений.
Ибо "сомненье делает его свободным, свобода возвышает". Если бы люди ни  в
чем не сомневались, они  не  были  бы  людьми.  Конечно,  человеческий  ум
позволяет иметь верные представления о вполне определенных явлениях.  Гюго
был образованным, реально мыслящим человеком, уважающим науки (недаром  же
он получал в свое время награды за отличные знания по физике), и потому он
не отрицал роль интеллекта. Он только был  убежден,  что  разум  не  может
постигнуть бесконечность. "В мышлении должна быть логика; но для выражения
мысли логика имеет не больше значения, чем геометрия  для  пейзажа".  Гюго
воспроизводит все исключительно точно, замечает Бодлер, "и слог его  ясен,
и чист, но тем явлениям, которые туманны и смутно осознаны,  он  неизбежно
находит необходимую туманную форму".
   К 1855 году  работа  над  двумя  большими  теософскими  поэмами  сильно
продвинулась,  но,  по  внушению  Призрака  Гробницы,  Гюго   отложил   их
публикацию. И как раз в этот год произошло важное событие, заставившее его
покинуть Джерси и на время прервать работу.



5. "СОЗЕРЦАНИЯ"

   Созерцание возникает лишь тогда,
   когда  скорбь  утихает   и  человек
   обретает душевное равновесие.
   Ален

   Доля политического изгнанника нелегка. Его терпят, но своим не считают.
Если  политика  страны,  приютившей  его,  требует  сближения  с   родиной
изгнанника, он становится жертвой. Джерсийские власти не очень-то жаловали
эту ватагу французских говорунов; этого поэта, который метался между