Гюго переходит к действиям.  Он  открыто  ставил  вехи
своего будущего пути. Возрастающая близость с наследником престола  и  его
женой. Пост председателя Общества литераторов. Издание в виде брошюр  всех
стихов Гюго о Наполеоне  -  в  качестве  подготовки  к  перенесению  праха
императора. Многочисленные приемы  на  Королевской  площади.  Из  молочной
"Швейцария" госпоже Гюго доставляли  для  них  мороженое  в  формочках  по
тридцать франков за сто порций, бутерброды по двадцать франков  за  сотню,
кофе-гляссе по четыре франка за чашку и горячий  пунш  по  три  франка  за
чашку. Приведены были в порядок семейные финансовые дела. Гюго уступил  на
десять лет издателю Делуа за двести пятьдесят тысяч франков (из  коих  сто
тысяч выплачивались сразу  же  наличными)  право  переиздания  всех  своих
вышедших уже произведений. Таким образом, достигнут был большой достаток и
приобретен имущественный ценз, необходимый для звания пэра. Однако  Виктор
Гюго продолжал проповедовать в  обоих  своих  семействах  режим  экономии.
Капитал  трогать  нельзя,  надо  жить  на  доходы.  Но  у  него  появилась
дорогостоящая слабость - он стал щеголем. В те времена, когда Гюго покорил
сердце Жюльетты, он одевался довольно небрежно, и мадемуазель Друэ,  вкусы
которой воспитывали князь Демидов и ему  подобные,  зачастую  подтрунивала
над отсутствием у  Виктора  франтовства.  Теперь  она  сожалела  об  этом.
"Натворила я себе беды, приучив вас к  щегольству!  Но  ведь  кто  же  мог
подумать,  что  вам  понравится  подобное   превосходство   над   другими,
недостойное такого человека, как вы! Я в ярости, что так преуспела в своих
наставлениях! О, если бы я могла вернуть ваши славные,  нехоленые  пальцы,
ваши наивные подтяжки, вашу взлохмаченную шевелюру и крокодиловы зубы -  я
бы уж непременно это сделала!.."
   А в другой раз она возмущалась: "Тото затягивается, как гризетка;  Тото
завивается, как подмастерье портного; Тото похож на образцовую куклу; Тото
смешон; Тото - академик..." Он не обращал внимания на ее шпильки:  будущий
государственный деятель  должен  иметь  внушительный  вид.  Госпожа  Гюго,
которую беспокоила прочность этой связи, попыталась  пойти  в  наступление
против Жюльетты - якобы в интересах честолюбия мужа.

   "Признаюсь, меня тревожит твое будущее - с материальной  стороны.  Ведь
твой дом должен быть поставлен приличнее, чем теперь. Надо, чтобы ты  имел
возможность принимать у себя людей, так же как тебя принимают. Я знаю, что
наш скромный образ жизни ничему не мешает, но будь уверен, что он окажется
помехой на дальнейшем твоем пути, затормозит твое продвижение к той  цели,
какую ты себе поставил...  Боюсь,  как  бы  обязательства,  взятые  тобою,
когда-нибудь не заставили тебя забрать часть денег, которые ты поместил  с
таким трудом... Мне приходится сказать тебе об этом, так как  я  страшусь,
что  все  твои  усилия  будут  бесплодны  и   приведут   к   недостаточным
результатам. Ни ты, ни твои близкие не должны перебиваться кое-как,  -  вы
должны жить прилично. Мне хочется напомнить тебе то, о чем я уже говорила:
я мысленно отрекаюсь от всякого рода прав на богатство,  какое  ты  можешь
себе составить. Я смотрю на себя как на  управительницу,  обязанную  вести
твой дом и надзирать за тем, чтобы во  всем  было  там  как  можно  больше
порядка, и я считаю себя воспитательницей наших  детей.  Тут  уж  я  смело
говорю наших детей, ибо не хочу отказываться от своих  прав  на  них.  Так
вот, мой друг, лишь ради тебя самого, исключительно  в  собственных  твоих
интересах умоляю, поразмысли хорошенько! Говорю с тобой  как  сестра,  как
друг твой. Не знаю уж, что и  сказать,  чтобы  ты  поверил  в  полное  мое
бескорыстие. Подумай, подумай о своем будущем! Посмотри, каким способом ты
сможешь уменьшить материальное свое бремя..."

   "Уменьшить бремя" - это значило порвать  с  Жюльеттой!  Он  об  этом  и
думать не желал. Узы плоти стали  менее  прочны,  чем  в  первые  дни,  но
Жюльетта сохранила все те достоинства, каких Адель не имела  и  не  желала
иметь, - она  была  смелой  путешественницей,  трудолюбивой  переписчицей,
искренней  почитательницей,  воплощенной  поэзией.  Он  все   еще   слагал
благодарственные гимны в ее честь: "Жюльетта, это прелестное имя, запавшее
мне в душу, расцветает в моих стихах; ты не только мое сердце, ты вся  моя
мысль... Если есть у меня некоторое дарование,  это  ты  его  породила  во
мне". А 1 января он написал:

   Нас годы обокрасть пытаются напрасно:
   Все так же нежен я, все так же ты прекрасна,
   И сердце молодо, как десять лет назад.
   Страшиться времени не стоит, дорогая!
   Как годы ни летят, нас к небу приближая, -
   Они нас от любви не отдалят!

   Супруга же несла обязанности  по  внешним  сношениям.  С  тех  пор  как
Сент-Бев перестал воспевать "королевского буйвола", ока проявляла внимание
к другому приятелю мужа, который появился в их доме во времена "Эрнани"  и
стал с тех пор влиятельным и разносторонним критиком,  дававшим  отзывы  о
драмах, о книгах, о живописи, - словом, она немного кокетничала с Теофилем
Готье, прозванным "добрый Тео".

   Адель Гюго - Теофилю Готье, 14 июля 1838 года:
   "Хотела бы я знать, почему вы не приходите к нам  почаще,  если  уж  не
хотите бывать у нас постоянно. Из двух зол следует выбирать меньшее,  и  я
предпочла бы видеть вас ежедневно, чем не видеть совсем! Скажу  даже,  что
мне это было бы бесконечно приятнее, потому что для меня  праздник,  когда
вы приходите, и, право, не знаю, почему вы не устраиваете его для меня как
можно чаще. Если захочешь, всегда найдешь время написать фельетон. Уж я бы
улучила часок, чтобы написать о вашем "Фортунио", который  мне  полюбился,
как ваше второе "я",  но  нам  не  хватает  вашего  первого  "я",  которое
нисколько его не хуже. Когда-нибудь вы нам его покажете, правда? Жду  его,
ведь я  немножко  сентиментальна  и  не  могу  от  этого  избавиться.  Что
поделаешь! Я в этом такая же, как  белошвейки,  как  модистки,  горничные,
даже кухарки. Вы же обещали написать роман для "такого  рода  публики",  а
поскольку я принадлежу к ней  по  своему  нравственному  складу,  то  я  и
требую, чтобы вы этот роман написали..."

   Булонь, 1 сентября 1838 года:
   "Обидно, когда любишь своих друзей больше, чем они тебя  любят.  Говорю
это с полным основанием и в отношении  себя,  и  в  отношении  этих  самых
друзей; ведь бесконечное множество вещей занимает  их  больше  "священного
пламени дружбы", из сего и проистекает, что богиня дружбы  (да  богиня  ли
это?) имеет весьма второстепенное значение, особенно для вас.  То,  что  я
вам пишу, ничуть не изменит того, что есть, - ведь говори об одном  и  том
же хоть сто лет и пиши сто лет, а от этого ничего не  переменится,  только
надоешь людям! Я претендую лишь на то, чтобы вы, снисходя к моей  просьбе,
приехали ко мне в гости на несколько часов  -  приехали  бы  в  полдень  и
остались бы  до  вечера...  Приезжайте  без  всякого  письма.  Случай  все
устраивает лучше, чем люди предполагают. Вы совсем со мной не любезны. А я
вас все-таки люблю от всего сердца, потому что у вас для  этого  есть  все
качества.
   Преданная вам Адель Гюго".

   Двадцать шестого сентября 1838 года:
   "Итак, приходите за мной завтра, в четверг, в мастерскую  нашего  друга
Буланже... [художник Луи Буланже работал в сентябре 1838 г. над  портретом
Адели Гюго, который был выставлен в  Салоне  1839  г.;  Селестен  Нантейль
сделал с него офорт; в  наше  время  портрет  выставлен  в  Доме  Гюго  на
Вогезской площади (прим.авт.)] Приходите в пять  часов,  я  вас  повезу  в
Булонь, где вы, наверное, пообедаете с Великим человеком. Чего  только  не
приходится изобретать, чтобы поболтать с вами минутку...

   Без даты:
   "Я ужасно боюсь, что вы придете завтра, - из-за этого  и  пишу  вам.  Я
была бы в отчаянии, если бы вы не застали меня, поэтому тороплюсь написать
вам, чтобы быть спокойной на этот счет. Может быть, таким способом я еще и
напомню вам, что вы должны приехать в  Булонь,  чтобы  провести  несколько
часов со мной. Как знать! Но как-бы то  ни  было,  завтра  меня  здесь  не
будет. Жду вас в среду... Что касается дальнейшего, то я притязаю на право
собственности в отношении вас, и сама предоставила бы его вам в  отношении
себя, не будь я женщиной и к тому же преданным вашим другом.
   Адель Гюго".

   Двадцать восьмого января 1839 года:
   "Приходите же, принесите нам вашу книгу! Ведь это нелепо,  что  все  ее
прочли раньше нас. Конечно! Вы больше не балуете меня! Что ж, я и в  самом
деле становлюсь страшной... Должна вам сказать, поскольку  вы  так  хорошо
умеете хранить тайны, что я открыла слабое место у Великого  человека:  он
по-настоящему огорчен, что вы не пожелали что-нибудь сказать о дон  Сезаре
[вероятно, речь идет о "Рюи Блазе" - пьеса эта, поставленная  8  ноября  в
театре Ренессанс, вслед за тем была напечатана (прим.авт.)]. Я  открыла  в
нем человеческую черту: обидчивость в дружбе...
   Я считаю вас более чувствительным, чем вы это признаете. Правда это или
нет, но таким я вас восприняла в своем сердце и держусь своего  мнения.  В
мыслях я создала маленький роман, дополняющий для меня ваш  образ,  но  на
этом я и остановлюсь. Женщинам приходится ограничиваться вымыслом,  потому
что они становятся такими глупыми  и  смешными,  когда  берутся  за  перо,
пачкают  себе  пальцы  чернилами...  Будьте   уверены,   что,   при   всех
разочарованиях, пережитых в жизни, я нисколько не сомневаюсь в  дружбе,  я
водружаю ее на алтарь и чту как драгоценнейшее мое сокровище.  До  скорого
свидания. Верно?
   Адель".

   Без даты:
   "Усердно читаю, как вы того пожелали, ваши фельетоны. Сегодня заметила,
что вы еще ничего не сказали о моем портрете...  [портрет  написан  Эженом
Пьо (1812-1890) (прим.авт.)] Будьте так любезны, напишите, что он  повешен
слишком высоко, - может быть, его тогда перевесят пониже! Мне стыдно,  что
я вас занимаю заботами о моей особе, - ведь сама-то я  обычно  очень  мало
забочусь о ней; но ваше  замечание  поможет  карьере  молодого  художника,
который нуждается в небольшом успехе, чтобы пробиться".

   Без даты:
   "Я ждала вчера  вечером,  что  вы  навестите  меня...  Совсем  вы  меня
покинули, - это очень дурно с вашей стороны.  Если  хотите  помириться  со
мной, приходите завтра,  в  понедельник,  обедать  к  Роблену,  в  Сен-Жам
[квартал в Нейи; Готье уже занимал там особняк по улице Лонгшан,  32,  где
он и умер в 1872 г.; архитектор Шарль Роблен построил для  себя  на  улице
Сен-Жам, 4, особняк, в котором имелись "башенки с  витражами,  стрельчатые
окна, декоративные  украшения  из  фаянса  и  два  мраморных  медальона  с
изображениями Рафаэля и Микеланджело"  (прим.авт.)].  Постарайтесь  прийти
пораньше, чтобы мы могли прогуляться в Булонском лесу. Будьте на этот  раз
точным".

   Без даты:
   "Дорогой  господин  Готье,  если  вы  желаете  посетить   в   ближайшее
воскресенье  Лонгшанские  купальни,   они   будут   открыты   для   вашего
сиятельства. Вы пообедаете с нами... Если бы  вы  могли  сказать  в  вашем
фельетоне несколько слов об  этом  уголке,  вы  этим  обязали  бы  квартал
Королевской площади,  который  был  когда-то  и  вашим  кварталом.  Больше
никогда не буду надоедать вам. Поступайте  по  своему  усмотрению.  Только
любите меня, как вашего лучшего и самого давнего друга.
   Виконтесса Гюго".

   Адель продолжала верить в возможность дружбы между мужчиной и женщиной;
она ужасно боялась обжечься, но любила играть с огнем. Женщина,  покинутая
мужем, чувствует потребность приободриться.
   С мая по октябрь 1840 года Адель Гюго жила  вместе  со  своим  отцом  и
двумя дочерьми в Сен-При, на  опушке  леса  Монморанси,  в  большом  доме,
называвшемся  "Терраса".  Мальчики  были   помещены   в   пансион   Жофре,
находившийся на улице Кюльтюр-Сент-Катрин (ныне улица Севинье),  -  оттуда
они ходили в "королевский коллеж Карла Великого".  Живя  в  пансионе,  они
требовали то у матери, то  у  Дидины  "четыре  су,  чтобы  расплатиться  с
долгами (это очень срочно), и банку варенья...". "Мама, я  тебя  люблю,  -
писал Шарль, - я тебя обожаю, ты мой ангел,  жизнь  моя...  Скажи  Дидине,
чтоб она послала мне завтра  банку  варенья  для  тех  случаев,  когда  на
полдник дают один сухой хлеб..." Он плакал, когда возвращался  в  пансион:
"Я поминутно вспоминаю бабочек на занавесках в  гостиной,  картины,  полог
над кроватью, красный столик... Если я целый год не буду видеть  тебя,  то
могу дойти до самоубийства..." Романтизм оказался наследственной чертой, и
Шарль, который драматизировал свое положение в  духе  пьес  Виктора  Гюго,
жаловался на то, что он "безвестный сын великого, счастливого отца".  Гюго
долгое время не уделял внимания сыновьям, но около 1840 года стал  следить
за их занятиями, в  особенности  за  уроками  латинского  языка,  которому
придавал большое значение. Он был счастлив и горд, когда 31 июля 1840 года
узнал, что его  младший  сын,  Франсуа-Виктор,  получил  на  общелицейском
конкурсе премию за сочинение на латинском  языке.  Он  поехал  в  Сен-При,
чтобы отпраздновать с семьей это  важное  событие.  Целый  выводок  детей,
красивых и умных, превращал "Террасу", как  некогда  замок  де  Рош,  -  в
радостный рай.  Помогая  сыновьям  сооружать  хижину  из  ветвей,  а  Деде
разводить кур и кроликов, глядя с любовью на Леопольдину, Гюго с волнением
вспоминал то счастливое время, когда он хотел быть "первым и в браке", и в
отцовстве, и в поэзии. Но семейная его жизнь шла  теперь  со  скрипом,  на
каждом шагу давали себя знать диссонансы,  и  это  уже  было  непоправимо.
"Наши судьбы и наши намерения почти всегда играют невпопад".



3. РЕЙН

   Вы знаете мою страсть к длительным
   путешествиям с короткими переходами в
   обществе  давних   друзей  детства  -
   Вергилия и Тацита.
   Виктор Гюго. Рейн

   В трех путешествиях (1838, 1839 и 1840 годов), кроме Вергилия и Тацита,
поэту  сопутствовала  Жюльетта  Друэ;  он  совершал  с  ней  длительные  и
фантастические прогулки почитателя старины и мечтателя. Но каждый вечер он
посылал Адели письма в виде дневника с рисунками, поручая ей  хранить  эти
послания как материал для будущего его  произведения.  Гюго  "оставляет  в
Париже верного  и  дорогого  друга,  прикованного  к  столице  постоянными
заботами и делами, которые едва позволяют съездить на дачу, в четырех  лье
от заставы" [Виктор Гюго. Рейн, письма к другу]. Этим другом была его жена
(или реже, художник Луи Буланже.) Путешественник вел еще и другой дневник,
более  значительный,  содержавший  в  себе  политические  и   исторические
рассуждения. В путешествии 1839 года, длившемся  свыше  двух  месяцев,  он
днем совершал прогулки, а по ночам писал, в то время как Жюльетта смотрела
на него, ожидая, когда придет ее час - час любви.
   Странным, почти магическим очарованием привлекала  Гюго  великая  река,
овеянная легендами. В детстве на улице Фельянтинок он каждый вечер смотрел
на картину, висевшую  над  его  кроватью,  и  мрачная  разрушенная  башня,
изображенная на этой картине, завладела его воображением, - она  возникала
в придумываемых мальчиком сказках и во множестве его рисунков. Гюго  плохо
знал немецкую литературу, но все же, как и его друзья - Нерваль и Готье, -
читал чудесные сказки Гофмана.  В  предисловии  к  книге  "Рейн"  он  даже
признавался: "Германия (автор книги не скрывает этого) является  одной  из
стран,  которые  он  особенно  любит,  и  одной  из  наций,  которыми   он
восхищается. Он питает почти сыновние чувства к этой благородной и  святой
родине всех мыслителей. Если б он не был  Французом,  то  желал  бы  стать
немцем".
   Быть может, к его стремлению понять и выразить характер немецкой поэзии
присоединилось  и  желание  растрогать   немецкую   принцессу,   герцогиню
Орлеанскую.  Но  прежде  всего  он   полагал,   что,   поднимая   проблему
франко-германских отношений, писатель может принести пользу своей стране и
принять участие в общественных делах. Вот почему Гюго включил в 1841  году
в книгу "Рейн", кроме легенд, живописных картин,  размышлений  о  прошлом,
еще  и  послесловие  политического  характера.  В   предшествующем   году,
казалось, назревал конфликт  между  Францией  и  Пруссией.  Немецкий  поэт
Беккер написал стихотворение "Немецкий Рейн",  на  которое  Мюссе  ответил
знаменитыми стихами: "Владели вашим Рейном мы и воду из него черпали..." В
своем  послесловии  Гюго,  приводя  обстоятельные  и   серьезные   доводы,
торжественно  предлагает  разрешить  споры  мирным  путем:  пусть  Пруссия
возвратит Франции левый берег Рейна, "гораздо  более  французский,  нежели
это думают немцы". Вместо него Пруссия получит Ганновер, Гамбург,  вольные
города, выход к океану; выгода для нее  будет  состоять  в  том,  что  она
получит свободные порты и единство территории. И тогда Франция и Германия,
созданные для сотрудничества, объединятся  с  целью  обеспечения  мира  на
земле. "Рейн - река, которая должна их объединять, а ее превратили в реку,
которая их разъединяет".
   Этот пространный очерк широтой исторического кругозора, энергией стиля,
смелостью поставленных проблем и предложенных решений производил  солидное
впечатление. Но виден ли тут был  человек  государственного  ума?  В  этом
можно усомниться. Истинный посредник не выступает столь категорично. Кроме
того, у автора под пышным потоком антитез и поучений  обнаружилось  плохое
знание людей. Кто во Франции желал, чтобы  Пруссия  была  единой  и  имела
выход к океану? Кювийе-Флери в "Журналь де  Деба"  яростно  возражал:  "Вы
утверждаете, что Пруссия, какой она является  согласно  решениям  Венского
конгресса, плохо скроена. Ах, что за несчастье!  И  вы  желаете  возродить
Пруссию в ущерб Франции, вы даете ей морские порты,  присоединяете  к  ней
Ганновер, расширяете ее границы, превозносите ее моральный престиж! И ради
чего все это делается? Лишь для того, чтобы Франция владела  департаментом
Мон-Тоннер!"
   Здесь человек здравого ума брал верх над гением. Поэт под  впечатлением
увиденного пытался разрешить историческую проблему, "по простому очертанию
старого Пфальцского княжества  он  стремился  раскрыть  тайну  прошлого  и
постигнуть тайну будущего". Он увидел  Рейн,  но  то  был  Рейн  страшный,
эпический, "эсхиловский". Великолепные наброски, которые он оттуда привез,
поражали своим трагическим характером, сверхъестественной,  фантастической
силой, но передавали скорее темперамент самого Гюго, нежели пейзажи Рейна,
По преимуществу он пользовался двумя  стилистическими  манерами,  одна  из
которых, как говорил Сент-Бев, отличалась свойственной Гюго  "пышностью  и
помпезностью", тогда как другая  (книга  "Увиденное")  представляет  собою
превосходный  репортаж.  Благодушный  Виктор  Пави  писал  Давиду  д'Анже:
"Поднимались ли вы по Рейну, на этот раз не в лодке, не в коляске,  а  при
помощи книги Виктора. Гюго? На каждом шагу - он,  и  только  он,  -  поэт,
отраженный в этой  реке,  непрестанно  наделяющий  ее  воды  и  берега  то
голосом,  то  сверканием  искр.  Его  необычный  деспотизм   так   странно
воспринимает мир, что весь нарисованный пейзаж только о самом художнике  и
говорит. Рука, облаченная в железную перчатку,  в  конце  концов  придавит
вас. Человек после этого чтения чувствует  себя  разбитым,  задохнувшимся,
словно добыча орла, выпавшая из его когтей".
   Бальзак, который  никогда  не  был  снисходителен  к  Гюго,  признавал,
однако, "Рейн" шедевром. Ему сообщили, что Виктор Гюго, как в  свое  время
его брат Эжен Гюго, сошел с ума и что его  должны  поместить  в  больницу.
Бальзак даже написал об этом Ганской. "Рейн"  убедительно  опровергал  эту
выдумку: французская проза со времен Шатобриана  еще  не  создавала  столь
величавого и гармоничного творения.  "Руины  минувших  веков,  представшие
перед моими глазами в такой час, при та