оль  де  Коком".  Как  и
следовало ожидать, друзья  из  среды  писателей  -  Жюль  Жанен,  Поль  де
Сен-Виктор, Нефцер, Луи Ульбах, Шерер, Жюль Кларети - отнеслись к роману с
исключительной теплотой. Ламартин выразился осторожно.

   "Мой дорогой, прославленный друг, - писал он  Виктору  Гюго,  -  я  был
поражен и изумлен талантом, ставшим более великим,  нежели  сама  природа.
Это побуждало меня написать о вас  и  о  вашей  книге.  Но  затем  я  стал
колебаться, - из-за различия наших взглядов, но отнюдь  не  наших  сердец.
Опасаюсь  обидеть  вас,  сурово  осудив  эгалитарный   социализм,   детище
противоестественных систем. Итак, я не решаюсь говорить и сообщаю  вам:  я
не буду писать о вас в моих "Литературных беседах", пока вы определенно не
скажете мне: "За исключением сердца, отдаю на  растерзание  Ламартину  мою
систему". Не требую никакой учтивости в вашем  ответе...  Думайте  лишь  о
себе..."

   Гюго предоставил ему полную свободу, и Ламартин  написал  очень  резкую
статью. Похвалы писателю, грубые выпады против философа.

   "Это опасная книга... Самое  убийственное  и  самое  жестокое  чувство,
которое можно вселить  в  сердца  широкой  публики,  -  это  стремление  к
несбыточному".

   Уязвленный Гюго заметил: "Лебедь попытался укусить". Бодлер опубликовал
в "Ле Бульвар" лицемерную статью об этом романе, назвав его "назидательным
и, значит, полезным", но признался своей матери, что он  солгал,  воздавая
похвалу этой "гнусной и нелепой книге...  Семейство  Гюго  и  его  ученики
вызывают во мне ужас". "Религия прогресса" приводила Бодлера в ярость.  Он
восхищался Гюго-поэтом, но когда получил от Гюго письмо,  где  говорилось:
"Вперед! - в этом слове суть Прогресса, это также лозунг Искусства. В  нем
заключена вся сущность Поэзии", - то такие  прописные  истины  вызывали  у
него, "смотря по настроению, то улыбку, то досаду".
   Ныне время вынесло свой приговор: во всем мире  "Отверженные"  признаны
одним из великих  творений  человеческого  разума.  Жан  Вальжан,  епископ
Мириэль, Жавер, Фантина, госпожа Тенардье,  Мариус,  Козетта  заняли  свое
место в немногочисленной группе героев мирового романа рядом  со  стариком
Гранде, госпожой Бовари,  Оливером  Твистом,  Наташей  Ростовой,  братьями
Карамазовыми, Сваном  и  Шарлюсом.  Киноэкран  завладел  этим  романом,  и
поэтому герои Гюго стали известны почти всем.  Почему  же  так  случилось?
Разве книга лишена недостатков? Разве Флобер и Бодлер  ошибались,  сказав:
"Человеческих существ там нет"?
   В самом деле, в романе перед нами предстают исключительные человеческие
натуры, одни выше чем  человеческие  существа  по  своему  милосердию  или
любви, другие ниже - по своей жестокости и низости. Но в  искусстве  уроды
живут долгой жизнью, если они прекрасные уроды.  Гюго  имел  склонность  к
исключительному, театральному, гигантскому. Этого было бы мало  для  того,
чтобы создать шедевр. Однако его преувеличения оправданны, так  как  герои
наделены благородными и подлинными чувствами. Гюго непритворно  восхищался
Мириэлем, он непритворно любил  Жана  Вальжана.  Он  ужасался,  но  вполне
искренне  уважал  Жавера.  Искренность  автора,  масштабность  образов   -
превосходное сочетание для романтического искусства. В "Отверженных"  было
достаточно   жизненной   правды,   чтобы   придать   роману    необходимое
правдоподобие. Роман не только изобиловал элементами реальной жизни, но  и
исторический материал  играл  в  нем  важную  роль.  Виктор  Гюго  пережил
Империю, Реставрацию, революцию  1830  года.  Зорким  взором  реалиста  он
замечал тайные пружины, руководившие событиями и людьми. Перечитайте главу
о 1817 годе или "Несколько страниц истории" - о революции 1830 года. Мысль
здесь  равноценна  стилю.  Гюго  справедливо  говорит,   что   Реставрация
"воображала, будто она сильна, так как Империя исчезла перед  нею,  словно
театральная декорация. Ей было невдомек, что и сама она появилась таким же
образом. Она не видела, что находится в тех же руках, которые убрали прочь
Наполеона..."   [Виктор   Гюго,   "Отверженные"].   Портрет   Луи-Филиппа,
беспристрастный и почти сочувственный,  написан  прекрасно,  как  страница
прозы Ретца или Сен-Симона.
   Современные критики, как это и предвидел издатель, упрекали  автора  за
то, что  в  романе  много  отступлений.  "Много  философских  рассуждений,
замедляющих повествование", - говорили они.  Враждебно  настроенный  Барбе
д'Орвильи тем не менее признавал,  что  он  невольно  восхищался  картиной
сражения при Ватерлоо,  "полной  лиризма,  свойственного  господину  Гюго,
вдохновенному поэту  пушек,  рожков,  маневров,  схваток,  мундиров,  -  я
признаюсь, что это сражение вызывает живой интерес". Но  он  полагал,  что
этот очерк, так же как и описание монастыря Пти-Пикпюс и глава о  деньгах,
не имеют никакого отношения к роману. Попутно отметим, что подобные упреки
делали и Бальзаку и Толстому, в этом не упрекали лишь Мериме. Но Бальзак и
Толстой являются более великими писателями,  чем  Мериме.  Не  слишком  ли
длинно описание Геранды в начале "Беатрисы"? Может быть,  и  так,  но  без
этих длиннот роман стал  бы  менее  насыщенным.  Нужны  иногда  замедления
темпа, умолчания, паузы, время. Философское  предисловие  к  "Отверженным"
начинается словами: "Это книга религиозная..." Вот в чем секрет. Сент-Бев,
который  обладал  вполне  достаточным  вкусом,  чтобы  распознать  шедевр,
остерегался написать статью, но заметил в своей  тайной  записной  книжке,
что, в то  время  как  все  представители  его  поколения  превратились  в
стариков, похожих на тех ревматиков, что сидят  на  скамейках  около  Дома
Инвалидов и греются на солнышке, Виктор Гюго являл собой  пример  цветущей
молодости.
   В ресторане Маньи за обедом Тэн сказал:
   - Гюго?.. Гюго совсем не искренен.
   Сент-Бев разразился негодующей тирадой:
   - Как? Вы, Тэн, считаете, что Мюссе выше Гюго!  Но  ведь  Гюго  создает
книги... Под носом у правительства, которое все  же  обладает  достаточной
властью, он сорвал самый большой успех в наше время... Он проник  всюду...
Женщины, народ - его читают все. Любую его книгу  расхватывают  за  четыре
часа - с восьми до полудня... В молодости, как  только  я  прочел  "Оды  и
баллады", я сразу же понес показать ему все  свои  стихи...  Эти  люди  из
"Глобуса" называли его варваром. Так вот, всем, что  я  сделал,  я  обязан
ему. А люди из "Глобуса" за десять лет ничему меня не научили...
   - Позвольте, - возразил Тэн, - Гюго  -  это  громадное  явление  нашего
времени, но...
   - Тэн, - прервал его Сент-Бев, -  не  говорите  о  Гюго!..  Вы  его  не
знаете. Только мы двое здесь знаем его: Готье и  я...  Творчество  Гюго  -
великолепно!



3. ГОРА В ОГНЕ

   Беспредельный гений.
   Бодлер

   Теофиль Готье говорил об  "Отверженных":  "Это  ни  хорошо,  ни  плохо;
творение  это  создано  не  руками  человеческими,  оно,  можно   сказать,
порождение стихии". Эта  оценка  более  подходит  к  другим  произведениям
периода изгнания, и в частности к "Вильяму  Шекспиру",  "масштабной  книге
эпической критики", излившейся из лавы, из  которой  возникают  гигантские
фигуры с еще не померкшим огненным отсветом.  Три  причины  побудили  Гюго
обратиться к Шекспиру: в 1864 году должно было быть отмечено 300-летие  со
дня  его  рождения,  и  благодаря  этому  тема   становилась   актуальной;
Франсуа-Виктор попросил его написать  предисловие  к  своему  переводу,  а
главное, Гюго испытывал потребность  заменить  предисловие  к  "Кромвелю",
написанное сорок лет тому назад, неким итоговым сводом  суждений,  который
явился бы литературным завещанием XIX века и романтизма.
   Шекспира Гюго знал весьма посредственно. Можно вспомнить о  первой  его
встрече с Шекспиром в Реймсе, в мае 1825 года.  Тогда  Нодье  перевел  ему
экспромтом "Короля Иоанна", и молодой поэт был  потрясен.  Он  не  пожелал
дочитать трагедию в переводе Летурнера и имел на то основания. Но Нодье  и
Виньи познакомили его  и  с  другими  шекспировскими  драмами.  Прибыв  на
Джерси, Франсуа-Виктор спросил отца:
   - Чем ты будешь заниматься во время изгнания?
   Отец ответил:
   - Буду созерцать океан. А ты что намерен делать?
   - Буду переводить Шекспира, - ответил сын.
   Гюго величественно заметил:
   - Есть люди, равные океанам.
   Диалог  театральный,  но  к  чести  Франсуа-Виктора,  по  натуре  своей
человека ленивого, следует сказать, что он мужественно  принялся  за  этот
гигантский труд: "Нужно было перевести тридцать шесть драм,  сто  двадцать
тысяч стихотворных строк". Труд этот мог быть осуществлен  лишь  благодаря
гернсийской скуке, а также при помощи одной молодой  девушки,  мисс  Эмили
Патрон. Гюго следил за работой сына в меру  своих  познаний  в  английском
языке, - а они были невелики. Но эта работа привела его к  размышлениям  о
гениях, о  роли  поэта,  об  искусстве.  Говоря  о  Шекспире,  он  получил
возможность  сказать  и  о  самом  себе.  Вдохновение  придало  его  труду
необычайную яркость; предисловие превратилось в целую книгу.  Был  ли  это
очерк о Шекспире? Лишь в  небольшой  степени.  Подлинный  сюжет  очерка  -
рассуждение о гении, вернее, о гениях. В рамки  разговора  о  Шекспире  он
включает  Гомера,  Иона,  Эсхила,  Исайю,  Иезекииля,  Лукреция,  Ювенала,
Тацита, Иоанна  Богослова,  Данте,  Рабле,  Сервантеса.  Тут  только  один
француз и два грека. Бельгийский издатель Лакруа,  маленький  человечек  с
рыжими бакенбардами, был недоволен, что  среди  гениев  нет  представителя
Германии. Он советовал  добавить  Гете.  "Гете  -  всего  лишь  талант,  -
возражал Гюго. - Гете - ограниченный писатель. Гении беспредельны. Масштаб
бесконечности, заключенный в них, определяет их величие... Они  вмещают  в
себя неведомое. Еврипид, Платон, Вергилий, Лафонтен, Вольтер не  допускали
ни преувеличений, ни ужасов, ни чудовищного. Чего же им недостает?  Именно
этого".
   Вот ответ тем, кто упрекал Гюго именно за это. Вся  книга  представляет
собою защитительную речь pro domo [о себе (лат.)]. Гений никогда не должен
подвергаться критике. Даже  его  недостатки  являются  его  достоинствами.
Гения нельзя превзойти. "Искусство, будучи искусством, не устремляется  ни
вперед, ни назад... Пирамиды и "Илиада" остаются на первом плане.  Уровень
шедевров для  всех  одинаков  -  это  некий  абсолют...  Отсюда  возникает
убежденность поэтов.  Они  возлагают  надежды  на  будущее  с  возвышенной
уверенностью"  и,  всматриваясь  в   прошлое,   с   родственным   чувством
подыскивают себе равных. Гюго считает себя равным наиболее великим поэтам.
Современники посмеивались над этой заносчивостью, мы находим  ее  в  целом
обоснованной.  "Суждение  французского  поэта  о  поэте  Англии"   -   так
говорилось в проспекте книги, написанном самим автором.
   Великие люди, составляющие таинственную группу гениев,  обладают  тремя
качествами: наблюдательностью, воображением, интуицией.  Они  находятся  в
прямой  связи  не  только  с   человечеством   и   природой,   но   и   со
сверхъестественными силами. "В творчестве Шекспира возвышается высокий мыс
сновидения. Точно так же и у других великих поэтов..." Promontorium somnii
[высокий мыс сновидения (лат.)]. Таково название одной  главы,  написанной
для "Вильяма Шекспира", которая долгое время не публиковалась, хотя она  -
один из ключей к пониманию  Гюго.  "Всякий  мечтатель  таит  в  себе  этот
воображаемый мир... Равновесие духа, временно или частично нарушенное,  не
есть явление исключительное ни у отдельных личностей, ни у целых народов".
Promontorium somnii, как по мысли,  так  и  по  стилю  -  главный  предмет
рассуждений. Но, по вполне понятным соображениям, Гюго не  хотел  печатать
эту похвалу безумию.
   После того как очерк "Вильям Шекспир" был продан Лакруа и был  подписан
договор, последний признался, что к тому же самому юбилею он заказал книгу
о Шекспире Ламартину. "Надеюсь, - писал он, - это  обстоятельство  вас  не
смутит". Вот яростный ответ Гюго:

   "Меня это больше не смущает, меня это оскорбляет. Оскорбление  нанесено
моему прославленному другу Ламартину, оскорбление и  мне.  Вам  вздумалось
устроить скачки с препятствиями, поставить нас с  Ламартином  в  положение
лицеистов, состязающихся на конкурсе в сочинении на заданную тему. Вы  мне
сообщаете: "Успех, которым, я  надеюсь,  будет  пользоваться  ваша  книга,
повлечет за собой и распродажу книги Ламартина". Сомневаюсь, что  я  смогу
тащить за собою на буксире такого великого поэта, как Ламартин, сомневаюсь
также, что Ламартину будет приятно, если кто-то станет тащить его за собой
на буксире..."

   Другой эпизод, связанный с 300-летием  Шекспира.  Французские  писатели
создали Шекспировский комитет. Виктор Гюго был  избран  председателем,  и,
так как он не мог присутствовать на торжественном банкете, Комитет  решил,
что его кресло останется свободным. Так отметит  Париж  во  время  банкета
отсутствие   прославленного   изгнанника.   После   банкета    празднество
предполагалось перенести из "Гранд-отеля"  в  театр  Порт-Сен-Мартен,  где
будет поставлен "Гамлет" Поля Мериса. Жорж Санд написала послание, которое
должно было быть прочитано на банкете,  послание  "короткое  и  банальное,
примиряющее  Шекспира  и  Вольтера".  Тем  не  менее  было  очевидно,  что
правительство, боясь скандала, запретит банкет. Но  само  это  запрещение,
говорил Мерис Огюсту Вакери, послужит превосходной рекламой для книги.
   Банкет был запрещен, а книга  вышла  в  свет.  Малларме  сказал:  "Есть
страницы, словно изваянные скульптором, но сколько ужасных вещей".  Пресса
сдержанно отнеслась  к  книге.  Поэта  упрекали  в  том,  что  он  пожелал
выступить в роли критика. "Странная идея,  -  отвечал  Гюго,  -  запрещать
поэту заниматься критикой. Кто же лучше шахтера знает галереи шахт?.."
   Амеде Ролан с насмешкой писал в "Ревю де Пари"  "Плохо  скрытый  тайный
смысл книги сводится к следующему. Гомер - великий грек. Эсхил  -  великий
эллин; Исайя - великий иудей; Ювенал - великий римлянин; Шекспир - великий
англичанин; Бетховен - великий немец. А кто же великий француз? Как? Разве
его не существует? Рабле?  -  Нет!  -  Мольер?  -  Нет!  -  Право,  трудно
догадаться. Монтескье? - Нет, и не он! - Вольтер? - Фи! - Так кто же?..  -
Стало быть, Гюго!.. - А где же Вильям Шекспир? Я говорил о нем столько же,
сколько сам Виктор Гюго. Это великое имя послужило здесь лишь вывеской..."
   Тем временем удивительный старик разбирал свои рукописи в Брюсселе:  "Я
отправляю  в  "Отвиль  II"  [в  записных  книжках  Гюго   так   называется
"Отвиль-Феери" - домик, где жила Жюльетта Друэ, после того как  она  из-за
сырости  покинула  виллу  "Фаллю"  (прим.авт.)]  новый   сундук,   средней
величины, с внутренним и висячим  замком,  содержащий  в  себе  неизданную
рукопись - продолжение "Легенды веков". В другом сундуке - "Конец Сатаны",
драма "Тысяча франков вознаграждения", "Вторжение"  и  комедия  "Бабушка";
много папок с начатыми сочинениями; моя записная книжка, дневник 1840-1848
годов; кроме  того,  рукописи  уже  опубликованных  вещей:  "Отверженные",
"Вильям Шекспир", "Легенда веков", "Песни улиц  и  лесов".  Положена  туда
также неизданная рукопись почти завершенных сборников  "Песни  Гавроша"  и
"Стихи Жана Прувера". Затем "Дела и речи во  время  изгнания"  (для  книги
"Виктор  Гюго  в  изгнании").  Сюзанна  должна  бдительно  охранять   этот
сундук..." Что бы ни случилось, путешественник никогда не  отправится  без
багажа в свой вечный путь.



4. "ПЕСНИ УЛИЦ И ЛЕСОВ"

   "Вильям Шекспир" был опубликован в 1864 году, а в 1865 году "Песни улиц
и лесов" удивили тех, кто видел в Гюго апокалипсического поэта  и  критика
титанической мощи, - внезапно они узнали Гюго чувственного и веселого. Всю
жизнь он поклонялся любви и с наслаждением воспевал ее.  С  юных  лет  его
воображению рисовались фривольные  картины:  фавн,  разглядывающий  сквозь
ветви дерева белоснежных нимф; лицеист, подсматривающий через щели чердака
за гризеткой, отходящей  ко  сну;  очаровательные  и  нежные  босые  ножки
купальщицы; косынка, приоткрывающая прелестную грудь; юбка, приподнявшаяся
до розовой подвязки туго натянутого чулка; встреча с молодой незнакомкой:

   Она была одна на берегу, - босая,
   Окутана волос каштановой волной;
   Мне вдруг подумалось: не нимфа ли речная?
   И тихо я ее позвал: "Пойдем со мной!"
   Резвился ветерок, светило солнце ярко,
   Шептались с камышом прозрачные струи,
   И, зарумянившись, прелестная дикарка
   Со смехом бросилась в объятия мои
   [Виктор Гюго, "Аврора" ("Созерцания")].

   В его папках скопилось множество подобных стихов. Уже в  1847  году  он
хотел опубликовать "Стихи улицы"; позднее  он  придумал  другое  название:
"Песни улиц и лесов". Завершив работу  над  "Легендой  веков"  и  чувствуя
потребность в разрядке, он написал  для  этого  сборника  несколько  новых
песен; в 1865 году работа над ним была завершена.  Резкий  контраст  между
"Песнями улиц и лесов" и предшествующими книгами имел своей целью поразить
воображение читателя. Поэт "выпустил Пегаса на лужок", и тот, почуяв волю,
помчался. Длинные волны александрийских стихов  сменились  короткой  зыбью
восьмисложника.  Весь  сборник   состоял   из   восьмистопных   стихов   и
четырехстрочных  строф,  излюбленных  Теофилем  Готье  и  Генрихом  Гейне;
казалось, Гюго побился об заклад, что сможет преодолеть  любые  трудности.
Дерзость,  порою  напоминавшая  юного   Мюссе,   должна   была   возбудить
негодование добродетельных критиков и привести в восторг других. Луи  Вейо
торжествовал:

   "Господин Гюго родился в  1802  году,  значит,  он  почти  достиг  того
возраста, в котором находились два старца, увивавшиеся  вокруг  Сусанны...
Если старцы Сусанны пели, то, несомненно, они пели "Песни улиц  и  лесов".
Здесь раскрывается их душа. Это отвратительно..."

   Другой враг, Барбе д'Орвильи, издевался:

   "Виктор Гюго, этот могучий трубач, созданный для  того,  чтобы  трубить
музыку всех атак и походных маршей, пожелал стать литературным Тирсисом  и
дрожащим голосом напевать,  наигрывать,  насвистывать  на  свирели  нежные
идиллии, хотя всем известно, что и грудь и губы у него  способны  выдувать
воздух с такой силой, что он может разорвать медные спирали  самых  мощных
валторн".

   Бонапартистская пресса  видела  в  этом  воспевании  шаловливых  проказ
юности бесспорное доказательство старческой похотливости. Гюго  изображали
"дряхлым развратником, у которого нет ни одного  волоска  на  голове".  На
самом же  деле  он  оставался  крепким  как  скала,  не  утратил  вкуса  к
наслаждениям,   считал   чувственную   жизнь   здоровой.   Было   ли   это
преступлением? "Можно ли гармонично  сочетать  речи  пожилого  человека  с
далекими  песнями  молодости?..  Можно  ли  самому  стать  их   посмертным
издателем? Имеет ли старик право вспомнить годы своей юности? Автор  думал
об этом. Отсюда и возникла эта книга..."
   Ненужные  оправдания.  "Песни"  восхитили   всех   своей   ошеломляющей
виртуозностью. Это признавали даже его недруги. Барбе  д'Орвильи  воздавал
хвалу "музыканту, в совершенстве владевшему своим  инструментом...  Ничего
подобного не видано во французском языке,  и  даже  во  французском  языке
самого господина Гюго". Он писал о том, что  читатель  восхищен  легкостью
поэта и небывалым искусством  версификации.  "Когда  ритм  создается  этим
гением, он производит удивительное, фантастическое  впечатление,  подобное
тому, которое в живописи рождают в  нас  арабески,  выполненные  таким  же
гением. Господин Гюго - гений поэтического арабеска. Он делает  из  своего
стиха все, что захочет. Арлекин превращал свою шляпу в лодку, в кинжал,  в
лампу; господин Гюго делает из своего стиха много других вещей! Он  играет
с ним так, как играла на бубне цыганка, которую я однажды видел; этот день
и сейчас кажется мне прекра