ль ты, мурлыча стих увечный,
   Бежишь из городских ворот...
   [Виктор Гюго, "Призвание поэта" ("Лучи и Тени")]

   В стихотворных сборниках той поры - "Внутренние голоса" (1837), "Лучи и
Тени" (1840) - поэт все чаще задумывается над сокровенной природой  вещей.
С горных вершин, со скал морских он вопрошает Бога:

   Господь, да есть ли прок в творении твоем?
   Зачем течет поток, зачем грохочет гром?
   Зачем ты крутишь на оси наклонной
   Сей жуткий шар с его травой зеленой,
   С нагроможденьем гор, с просторами морей...
   Зачем его крутить, скажи. Господь, скорей,
   И погружать то в бездну ночи мрачной,
   То в золотистый свет зари прозрачной?
   [Виктор Гюго, "Мир и век" ("Лучи и Тени")]

   Но ответа нет. Pensar, dudar - мыслить  -  значит  сомневаться.  Сквозь
величественные картины природы  поэт  прозревает  Бога,  принявшего  облик
вещественного мира, но сей незримый, безмолвный Бог  никогда  не  является
людям, и судьба, схвативши человека за ворот, грозно вопрошает его: "Душа,
во что ты веришь?"

   Вселенная, ты сфинкс; перед тобой
   Теряется в догадках ум любой,
   Страшась прозреть, страшась найти ответ.
   Молчит, не говоря ни да, ни нет.

   Давным-давно живем без веры мы -
   Без факела среди кромешной тьмы,
   Без слова утешенья на земле,
   Без кормчего на нашем корабле!..
   [Виктор Гюго, "Pensar, dudar" ("Лучи и Тени")]

   Но в делах земных не имеет значения, убежден ты или нет в существовании
сверхъестественных сил. "Наш век велик  и  могуч,  им  правит  благородный
порыв". Гюго жаждет занять место среди тех людей, кто  формирует  сознание
народов. Шатобриан, служивший Гюго образцом, был  пэром  Франции,  послом,
министром иностранных дел. Вот путь  великих  мира  сего,  на  который  он
намеревался ступить. Но во времена  Луи-Филиппа  среди  писателей  званием
пэра мог быть пожалован только член Французской  Академии.  Правда,  в  те
годы, когда были созданы "Кромвель" и "Эрнани", Гюго и его  друзья  немало
поиздевались над академической братией, но  он  слишком  хорошо  знал  мир
литераторов  и  был  уверен,  что  члены  Академии  не  станут   попрекать
талантливых писателей прежними обидами. Разве питали бы они к  нему  столь
ярую ненависть, если б не любили его? Начиная с  1834  года  Гюго  наметил
набережную  Конти  как  первую  ступень  на   пути   осуществления   своих
честолюбивых стремлений и с присущим ему железным упорством  приступает  к
осаде крепости. "Гюго возымел намерение попасть в Академию,  -  язвительно
писал Сент-Бев. - Лишь сей предмет его занимает,  он  с  важностью  часами
толкует о нем. Прогуливаясь с вами  от  бульвара  Сент-Антуан  до  площади
Мадлен, он, по рассеянности, непрестанно говорит все о том же. Коль  скоро
единая мысль засядет в голове Гюго,  все  в  нем  приходит  в  движение  и
сосредоточивается на ней. И вот уж близится тяжелая конница его остроумия,
влекутся пушки, обозы и метафоры..."
   Его любовница Жульетта и дочь Дидина и  слышать  не  хотели  о  зеленом
мундире.  В  них  воспитали  отвращение  к  золотому  шитью,  и  вкусы  их
отличались  завидным  постоянством.  Жюльетта  опасалась,  что  выдвижение
кандидатуры Гюго в Академию и светские обязанности, которые  это  повлечет
за собой,  отнимут  у  нее  возлюбленного.  Однако,  добившись  позволения
сопровождать великого поэта, когда он ездил наносить визиты,  и  терпеливо
ждать его, съежившись в уголке кабриолета, пока он звонил  у  дверей,  она
решила, что ей представилась отличная  возможность  "воспользоваться  хоть
малыми крохами, оброненными им по пути". И она ревниво  добавляет:  "Таким
образом я буду знать, сколько  времени  вы  проводите  в  обществе  жен  и
дочерей академиков". Затем  она  вошла  во  вкус;  "Сегодня  на,  редкость
удачная погода для охоты на  бессмертных,  и  было  бы  непростительно  не
воспользоваться этим".
   Но после выборов, состоявшихся в феврале 1836  года  (надо  было  найти
замену умершему виконту Лэне),  она  с  торжеством  возвестила  о  провале
кандидатуры Гюго; "Приблизительно  через  три  часа  вы  перестанете  быть
академиком, мой милый Тото, с чем и можете  себя  поздравить.  Я,  которой
ничуть не дороги политические  преимущества,  облеченные  в  академическое
платье, молю Бога о том же, что и мадемуазель Дидина, и заранее ликую  при
мысли, что  вы  останетесь  моим  без  всяких  приправ..."  Действительно,
избрали Мерсье Дюпати, быстро забытого сочинителя легковесных комедий, что
дало Гюго повод горько заметить: "Я полагал, что  путь  в  Академию  лежит
через мост Искусств. Увы, я заблуждался, ибо  попадают  туда,  как  видно,
через  Новый  мост".  Между  тем  упомянутый  Дюпати  с  истинно  светской
любезностью велел отнести в  дом  на  Королевской  площади  свою  визитную
карточку со следующим четверостишием:

   Взошел я на престол до вас -
   Мой возраст мне открыл дорогу.
   Бессмертны вы уже сейчас -
   Так подождите же немного!

   В ноябре 1836 года Гюго возобновляет посещения нужных людей. Но в своем
письме к брату Теодору Виктор Пави выражает  сомнение  в  возможности  его
успеха: "Ламартин ранен в колено и вряд ли вернется к тому времени.  Гизо,
который выставляет кандидатуру Гюго против Минье, выдвинутого Тьером,  еще
не успеют принять, и он не получит права голосовать. Гиро сидит в  Лиму  и
гонит белое вино. Определенно можно рассчитывать только  на  Шатобриана  и
Суме, ибо Нодье, дряхлый изменник, переметнулся  в  стан  классицистов..."
Действительно, Ламартин и Шатобриан, два добрых гения семьи, голосовали за
Гюго, но победил Минье. "Если бы голоса взвешивали, Гюго был бы избран,  -
писала Дельфина Гэ. - К несчастью, их только считают". Подруга юности Гюго
стала весьма влиятельной особой,  так  как  вышла  замуж  за  циничного  и
дерзкого Эмиля Жирардена. Отдав в свое время щедрую дань  романтизму,  она
теперь круто повернула к антиромантизму,  после  Стелло  -  к  Растиньяку;
Дельфина восхищалась своим мужем, который незадолго до того основал газету
"Ла Пресс", где она сама помещала блестящие статьи за подписью "Виконт  де
Лонэ". По  просьбе  Жирардена  Гюго  написал  для  первого  номера  газеты
программную  статью,  изложив  в   ней   главнейшие   положения   политики
консервативной и в то же время верной принципам 1789 года. Таким  образом,
он принадлежал к сотрудникам газеты, и его друг Дельфина Гэ разоблачила на
страницах "Ла Пресс" "величайший скандал, разразившийся на  этой  неделе",
строго отчитав членов Академии: "Господа, Франция требует от вас  достойно
почтить человека, перед которым она преклоняется, и  увенчать  лаврами  ее
даровитого сына,  стяжавшего  ей  славу  в  чужих  пределах..."  Она  была
совершенно права, но почтенные собрания, подобно тяжеловесным животным, не
отличаются поворотливостью.
   Потерпевший поражение, но не смирившийся кандидат вернулся к  будничным
делам.  Он  все  сильнее  привязывался   к   детям.   Прелестная   Дидина,
рассудительная,  умная  и  сдержанная  девочка,   по-прежнему   оставалась
любимицей Гюго и становилась  понемногу  его  наперсницей.  Преждевременно
повзрослевшая из-за разлада  в  семье,  Леопольдина  отличалась  недетской
серьезностью; мать рисовала очаровательные  карандашные  портреты  дочери,
обнаруживая в них истинный талант. Денежные дела четы Гюго шли как  нельзя
лучше благодаря переизданию книг  поэта  и  возобновлению  постановок  его
пьес. Ежегодно они  вкладывали  изрядную  сумму  Денег  в  государственную
ренту. И тем не менее Гюго Требовал от своей жены строгого отчета во  всех
расходах. Он давал ей тетради, разграфленные с помощью линейки на столбцы,
озаглавленные:  "Стол",   "Содержание"   (Адель),   "Содержание"   (дети),
"Воспитание",  "Галантерея",  "Разные  расходы",   "Жалованье   прислуге",
"Дорожные расходы". "Ссуды". В них должны были заноситься малейшие  траты,
даже такие, как 0 фр. 12  сант.  на  омнибус  или  2  фр.  на  прическу  у
парикмахера Эмери, улица Сент-Антуан, 31. Заглянув в тетради,  можно  было
узнать,  например,  что  в  1839  году  госпожа  Гюго   восемнадцать   раз
причесывалась у парикмахера. С возрастом Адель не стала более  рачительной
хозяйкой. Несмотря на внешнее  великолепие,  дом  на  Королевской  площади
содержался кое-как. Виктор Гюго работал "в каморке, где было холодно,  как
в леднике", его матрасы были набиты шляпками от гвоздей, к  его  белью  не
пришивали пуговиц, а платье его не штопалось. Таково,  во  всяком  случае,
заключение Жюльетты Друэ, свидетеля пристрастного.
   Адель изредка еще писала Сент-Беву, но, по  его  мнению,  эта  "любовь"
стала  для  нее  просто  грезой  о  минувшем,  и  он  не  ошибался.   "Она
чувствовала, что стареет, здоровье ее внушало ей опасения, и как знать, не
почла ли эта благочестивая женщина своим долгом  порвать  любовную  связь,
которую  она  уже   не   могла   оправдывать   непреоборимым   влечением?"
Раздосадованный неудачей, Сент-Бев написал тогда в своих  тетрадях  немало
жестоких слов о Викторе Гюго: "Гюго-драматург - это  Калибан,  возомнивший
себя Шекспиром... Гюго упрекает  меня  в  том,  что  я  занимаюсь  слишком
незначительными сюжетами. Не хочет ли он дать понять, что я  не  занимаюсь
более им самим?.. Гюго - софизм в  пышном  убранстве".  Не  пощадил  он  и
Адель: "В ранней юности легко мирятся с отсутствием в женщине  ума,  когда
есть красота, за которую ее любят, как и с отсутствием трезвого  рассудка,
когда есть талант, за который человека обожают (я подметил это в  супругах
Гюго, как в нем, так и в ней)..." Такая проницательность, подобно  острому
клинку, ранит того, кто ее проявил, и Сент-Бев страдал.
   Все лето 1836 года, с мая по октябрь, госпожа Гюго провела с детьми уже
не в Роше, а в Фурке (в лесу Марли), подле стареющего Фуше. В  августе  их
навестил Фонтане, он с восторгом вспоминал проведенный там день: "Давно уж
не было столь  веселого  обеда.  Виктор  без  сюртука,  сиречь  в  женином
пеньюаре, был неподражаем в своем радостном одушевлении... Груды  жареного
мяса. Визит священника. Господин Фуше и его война с гусеницами..."  Приезд
отца был для детей настоящим праздником. Когда он покидал их,  отправляясь
путешествовать с Жюльеттой, Дидина писала  ему:  "Мне  жаль  тебя,  бедный
папочка, как подумаю о том, сколько лье ты  исхаживаешь  пешком,  а  после
таких  утомительных  походов  тебе  приходится  довольствоваться  скверным
ужином. Впрочем, я не очень огорчаюсь, так как надеюсь,  что  из-за  этого
тебе захочится (!) поскорее возвратиться в наш милый Фурке. А мы тебя  тут
ждем и любем (!) всем сердцем..." Когда  он  возвращался  в  свой  дом  на
Королевской площади, к нему приезжала жена, а  дети  оставались  в  Фурке.
Леопольдина писала матери:  "Мы  встаем  около  восьми.  Идем  в  церковь,
завтракаем. Я  разучиваю  фортепианные  пьесы.  Деде  играет...  Ежедневно
приходит кюре, спрашивает у  меня  урок  по  катехизису,  ужинает  у  нас,
проводит с нами вечер... Спроси у папочки, не купит ли он мне  романс  под
названием "Монастырские прачки". Премилая вещитца  (!).  Ежели  нет,  купи
сама. Так или иначе, а ему придется раскошеливаться..."
   Леопольдина готовилась к  первому  причастию  под  руководством  аббата
Русселя, приходского священника в Фурке, и своего  деда,  сочинявшего  для
нее духовные гимны. Мы располагаем "Тетрадью уединения" Дидины - девяносто
две  страницы  "Разбора  подготовительных  наставлений  к  моему   первому
причастию".
   На церемонии, которая состоялась 8  сентября,  в  воскресенье,  в  день
Рождества Богоматери, в приходской  церкви  Фурке,  присутствовали  Виктор
Гюго, Роблен и  Теофиль  Готье.  Леопольдина,  единственная,  пришедшая  к
первому  причастию,  преподала  собравшимся  урок  истинной  веры.   Своим
простодушием и невинной прелестью  она  тронула  сердца  даже  закоренелых
безбожников. Огюст де Шатийон запечатлел сцену на полотне. Еще 20  августа
госпожа Гюго отослала священнику полное собрание сочинений своего  мужа  в
двадцати томах с переплетом (цена 40 франков), попросив издателя  Рандюэля
"потихоньку" вычесть стоимость посылки из гонорара автора.
   Жюльетта  Друэ  пожертвовала  для  белого  платья  конфирмантки  -   о,
романтизм! - своим старым  платьем  из  органди,  облачком  полупрозрачной
ткани, напоминавшим о временах расточительной роскоши. После  богослужения
Гюго отправился в Париж, чем немало  разочаровал  гостей,  собравшихся  на
званый обед, который давали Пьер  Фуше  с  дочерью  для  всего  окрестного
духовенства. Адель Гюго - боязливый бухгалтер - писала мужу:  "Расходы  на
первое причастие Дидины не превысили двухсот франков... Конечно,  довольно
дорого, но как только Шатийон закончит свою картину, он уедет, и я  закрою
двери дома для всех..." В Фурке царили строгие порядки.
   Шестнадцатого апреля  1837  года  Гюго  и  Сент-Бев  присутствовали  на
похоронах Габриеллы  Дорваль,  "совершенства  красоты",  умершей  двадцати
одного года от роду,  любовницы  Фонтане,  старшей  дочери  Мари  Дорваль.
Неприятнейшая встреча!

   Сент-Бев - Ульрику Гуттенгеру, 28 апреля 1837 года:
   "Нас было пятеро в фиакре, в том числе  Гюго,  Барбье,  я,  Боннер  (из
"Ревю де Де Монд"). Недоставало только Виньи! Из этих пятерых трое -  я  и
Гюго с одной стороны, Боннер и я - с другой  -  не  разговаривали  друг  с
другом, делали вид, будто мы незнакомы, а ведь все  трое  сидели  в  одном
фиакре, нос к носу. Вот уж действительно похороны!" Дружеские чувства в их
сердцах  были  более  мертвы,  чем  юная   покойница   Габриелла.   "Гюго,
хладнокровный, бесстрастный, беседовал с несчастным Фонтане,  -  вспоминал
Барбье. - Беспокойный, взвинченный Сент-Бев не проронил ни слова и  упорно
глядел в окно фиакра. Если бы он мог сбежать, он, без сомнения, сделал  бы
это..."

   В течение некоторого времени Сент-Бев еще  надеялся,  что  ему  удастся
вернуть Адель. 20 июня 1837 года он писал Гуттенгеру; "Она не  выходит  из
своей комнаты, не переносит ни езды в экипаже,  ни  прогулок  пешком.  Мне
лишь с великим трудом, после долгих перерывов удается получить весточку от
нее. Увы! На днях я бродил вечерней порой в толпе ликующих людей, под этим
волшебно прекрасным небом, стеная и плача,  словно  раненый  олень..."  Он
сделал попытку вновь завоевать ее любовь, напечатав в "Ревю  де  Де  Монд"
более чем прозрачную повесть "Госпожа де Понтиви". Там он описывал  любовь
несчастливой в браке женщины, разочарованной, одинокой и  непонятой  из-за
своей пугливой застенчивости, к некоему Мюрсе, ее  другу,  которому  автор
"искренне сочувствует". Жизнь ее чем-то напоминала  те  глубокие  и  узкие
лощины, куда солнце заглядывает не ранее одиннадцати часов, когда лучи его
уже опаляют зноем..." Наконец госпожа де  Понтиви  воспылала  страстью  и,
несмотря на то что ее "чувствительность дремала", ни в чем  не  отказывала
своему другу, однако не потому, что  разделяла  его  любовные  желания,  а
потому, что хотела дать ему полноту счастья. Но затем любовь ее словно  бы
угасает  сама  по  себе.  Мюрсе  скитается  в  самых  уединенных   местах,
непрестанно повторяя про себя: "Все  кончено!  Оставь  меня!"  Однако  под
занавес  все  улаживается  благодаря  настойчивости  Мюрсе,  и  счастливые
влюбленные соединяют руки уже на склоне лет.
   Но  жизнь  не  всегда  складывается  так,  как  хотелось  бы  писателю.
Действительность же такова, что госпожу  Гюго  возмутило  сочинение,  явно
предназначавшееся ей, тем более  явно,  что  незадолго  до  того  Сент-Бев
преподнес ей в дар книжку своих стихов, в которой содержались  и  стенания
самого Мюрсе:

   Все кончено! Оставь меня! Опять весна...
   Я жажду летнего огня;
   На нивах и в сердцах восходят семена.
   Все кончено! Оставь меня!

   Виктор Гюго также прочел повесть "Госпожа де Понтиви",  напечатанную  в
журнале. Когда до неги дошло, что Сент-Бев твердит  всем  и  каждому,  что
новелла написана с единственным намерением "успокоить дорогую ему  особу",
он пришел в ярость. По всей  видимости,  тогда  же  между  супругами  было
решено пригласить болтливого сочинителя в дом  на  Королевской  площади  и
недвусмысленно дать ему понять,  чтобы  он  впредь  забыл  дорогу  к  ним.
Жестокое объяснение произошло примерно в октябре 1837 года.  Почти  тотчас
после него Сент-Бев отправился в Швейцарию, в Лозанну, где ему  предстояло
читать курс лекций о Пор-Рояле. Отъезд  на  чужбину  пришелся  как  нельзя
более кстати. Сент-Бев - Гуттенгеру: "Я знаю теперь, что моя личная  жизнь
не удалась. Мне осталось искать спасительного прибежища  в  литературе..."
Позднее, 18 мая 1838 года, он писал:  "Покидая  Париж  в  октябре,  я  был
мрачен, о, как мрачен! И у меня  имелись  для  того  все  основания...  На
Королевской площади я испытал то, что мог бы в разговоре с вами выразить в
двух словах: с одной стороны была предательская  и  неуклюже  подстроенная
ловушка, под стать нашему Циклопу;  с  другой  -  неслыханная  и  поистине
глупейшая доверчивость, показавшая мне всю меру ума той особы, которую  не
умудряет более любовь..." Терзаясь обидой, Сент-Бев высказал о  несчастной
Адели поразительно жестокие и  несправедливые  суждения.  Возвратившись  в
Париж, он записал  следующее:  "Вновь  видел  А.  Неужели  мне  дано  было
убедиться в справедливости изречения Ларошфуко:  "Прощают,  когда  любят?"
Впрочем, с любовью,  кажется,  все  кончено,  во  всяком  случае,  с  этой
любовью". А три года спустя он написал в своем дневнике: "Я ненавижу  ее".
Но Сент-Бев всегда с гордостью вспоминал о  единственной  победе,  лестной
для его самолюбия, и с гневом - об оскорбительном разрыве. До конца  своей
жизни он продолжал, хоть и редко, видеться с  Аделью  и  переписываться  с
нею. Вот что говорил он  в  письме  к  Жорж  Санд  уже  в  1845  году:  "Я
по-прежнему безутешен оттого, что не люблю и не любим более;  оттого,  что
упование на  будущее  более  не  поддерживает  меня  в  моих  повседневных
горестях и в беспросветном моем отчаянии, как в доброе старое время, когда
мы были столь несчастны..."
   Что касается Виктора Гюго, разрыв  повлек  за  собой  необходимость  по
справедливости поделить себя между женой  и  возлюбленной.  Жюльетта  жила
только своей любовью, омрачаемой, правда, нуждой и взрывами  недовольства.
Гюго поселил ее в доме N_14, в квартале Марэ, на  улице  Сент-Анастаз,  по
соседству с Королевской площадью. Стены  ее  квартирки  были  все  увешаны
портретами и рисунками домашнего  Божества.  Всякий  раз,  как  влюбленные
наведывались в антикварные  лавки,  они  приносили  оттуда  то  готические
статуэтки, то старинные ткани. В  спальне,  между  ложем  и  камином,  где
"уютно потрескивали пылающие дрова", Жюльетта устроила  уголок,  где  поэт
мог работать, и там  его  ждали  остро  очиненные  гусиные  перья,  всегда
заправленная масляная лампа и стопка голубой бумаги. Лежа в  постели,  она
безмолвно созерцала "милую голову",  в  которой  рождались  величественные
строки: "Давеча я  глядела  на  тебя  и  любовалась  твоим  благородным  и
прекрасным лицом,  исполненным  вдохновения..."  Проведенные  вместе  часы
сторицей вознаграждали ее за все унижения:

   Она сказала: "Да, мне хорошо сейчас.
   Я не права. Часы текут неторопливо,
   И я, от глаз твоих не отрывая глаз,
   В них вижу смутных дум приливы и отливы...

   У ног твоих сижу. Кругом покой и тишь.
   Ты лев, я горлица. Задумчиво внимаю,
   Как ты страницами неслышно шелестишь,
   Упавшее перо бесшумно поднимаю..."
   [Виктор Гюго, "Слова, сказанные в полумраке" ("Созерцания")]

   И надо сказать,  такое  обожание  было  приятно  Гюго.  Но  слепым  это
поклонение назвать нельзя. У Жюльетты накопилось немало поводов для обид и
ревности, ибо в  доме  на  Королевской  площади  была  потайная  лестница,
которая вела прямо в кабинет Гюго,  и  Жюльетта,  время  от  времени  сама
ходившая по этой лестнице  на  свидание  к  своему  "обожаемому",  отлично
знала, чт