чем  и  разрешил  Виктору  посетить  Академию.
Сперва его принял Ренуар, весьма ученый, но грубый человек; он держал себя
с  мальчиком  развязно,  и  "Виктор  острил,  что  академик  знал  правила
вежливости не  лучше,  чем  правила  орфографии";  зато  другие  академики
обласкали его, особенно старейший среди них - Франсуа де Нефшато,  который
тринадцатилетним подростком получил премию  в  царствование  Людовика  XV;
тогда Вольтер посвятил его в поэты, написав ему; "Надо же,  чтобы  у  меня
были преемники, и я с удовольствием  вижу  в  вас  своего  наследника".  А
теперь Нефшато с восторгом видел  себя  в  роли  Вольтера.  Этот  любезный
старик  был  поочередно,  как  и  многие  другие,  роялистом,   якобинцем,
министром в годы Директории, графом в наполеоновской Империи. В 1804  году
он сказал папе Римскому: "Поздравляю вас, ваше святейшество,  с  тем,  что
Провидение избрало вас для коронования Наполеона"; в 1816 году  он  наивно
удивлялся, что Людовик XVIII не назначил его пэром Франции.  Ривароль  так
определил его произведения: "Проза, в  которую  затесались  стихи".  В  ту
пору, когда юный Гюго познакомился с Нефшато, тот уже отказался и в  жизни
и в стихах от всяких эпопей, благоразумно сажал в своем огороде  картофель
и пытался закрепить за ним нелепое название - "пармантьер". Встреча с этой
старой знаменитостью поразила школьника Виктора Гюго; Нефшато  рассказывал
о 18-м брюмера, но говорил при этом только о себе. Тогда мальчику  впервые
открылась самовлюбленность литераторов.
   Газеты заинтересовались чудо-ребенком. В пансионе число  его  подданных
возросло за счет почитателей Эжена, и  тот  начал  завидовать.  Неприятно,
когда другой опередит тебя, особенно если удачливый соперник моложе  тебя.
Впрочем,  победитель  вел   себя   скромно.   Свое   первое   напечатанное
произведение он посвятил своему первому учителю, господину де ла Ривьеру:

   Учитель дорогой, принять
   Прошу мой робкий стих - и замираю.
   Ты первый научил, уроки мне давая,
   Мой неокрепший ум свободно направлять.
   Лишь оттого я песни смог слагать,
   И лишь тебе их посвящаю.

   Стушевываясь перед Феликсом Бискара, тоже поэтом, но не  лауреатом,  он
писал:

   Когда тебе венок подарит Аполлон
   И кану в вечность я, в печальный тихий сон,
   В своих стихах ты вспомнишь про меня...

   Однако он скромничал просто из вежливости. В своем дневнике он  говорит
более искренне. 10 июля 1816 года, когда ему было 14 лет, он писал:  "Хочу
быть Шатобрианом или  ничем".  Выбор  имени  легко  понять.  С  1789  года
Франция, упивавшаяся древнеримской риторикой, стремилась к величию.  После
Верньо, Демулена, Робеспьера властителем  дум  молодежи  был  Бонапарт.  С
падением Наполеона образовалась пустота, и надо было найти новую пищу  для
этой жажды славы. В старике короле  с  распухшими  от  подагры  ногами  не
нашлось  ничего,  способного  вызвать  восторг;  вера  в  господа  бога  у
сыновей-вольтерьянцев отнюдь не была  горячей.  Молодые  левиты,  ронявшие
слезы умиления на теплые гетры Людовика XVIII, не отличались искренностью.
Выросшие "под грохот чудес,  свершавшихся  императором...",  "вскормленные
бюллетенями о победах императора", они не забывали то время, когда Франция
была владычицей Европы. Но ведь им нужно было найти  что-нибудь  достойное
любви и в новом времени. И только один Шатобриан был для  них  поэтической
фигурой, связующей настоящее с  прошлым.  Величие?  У  кого  же  было  его
больше, чем у этого гениального человека с благородными  и  презрительными
манерами, писателя, всегда живописующего себя в борениях с бурями океана и
ударами судьбы, украшающего христианство  всем  очарованием  искусства,  а
монархию - всем престижем верности? После  Наполеона  юноши  тосковали  об
эффектных позах, а надменное одиночество Шатобриана было эффектным.
   Тут Виктор Гюго впервые оказался не согласен с матерью.  Его  восхищала
"Атала", а Софи Гюго, женщину XVIII  века,  забавляла  "А  ла-ла",  глупая
пародия на этот роман.  Маловероятно,  что  Шатобриан  знал  первые  опыты
Виктора Гюго. Он редко бывал в Академии,  читать  же  предпочитал  древних
римлян и греков, в этом он, конечно, был прав. Однако юные братья Гюго  со
дня  знаменитого  упоминания  поэмы  Виктора  пребывали  в   лихорадочном,
радостном волнении. Господин Франсуа де Нефшато пригласил Виктора  к  себе
на обед, затем поручил ему навести в Национальной  королевской  библиотеке
некоторые справки о "Жиль Блазе",  и  Виктор  привлек  к  этим  изысканиям
Абеля, который лучше его знал испанский язык. В  пансионе  Кордье  швейцар
получил распоряжение свободно  выпускать  этого  необычайного  ученика.  В
коллеже  Людовика  Великого,  где  он  проходил  курс  наук,  оставаясь  в
интернате Кордье, профессор философии Могра, острослов, либерал, хотя в то
время было днем с огнем не сыскать либералов, направляя его в 1817 году на
конкурсные экзамены в университет, сказал: "Я рассчитываю на вас. Если  уж
кто заслужил упоминания Академии, то в университете его  по  меньшей  мере
ждет  награда".  Виктор  не  получил  никакого  отличия  на  экзамене   по
философии, где ему пришлось развивать доказательства  существования  Бога,
зато получил похвальный лист по естественным наукам  за  работу  на  тему,
данную  Кювье:  "Теория  росы".  У  него  были   большие   способности   к
естествознанию и математике. "Все мое детство  было  долгим  мечтанием,  к
которому примешивались занятия точными науками... Впрочем, между точным  и
поэтичным нет никакого несоответствия. Число играет в искусстве  такую  же
роль, как и в науке..."
   Летние каникулы в 1817 году "были для Виктора сплошным праздником", все
друзья поздравляли его с литературными успехами. Абель, видя, что  военная
карьера закрыта для него, расстался с  мундиром  и  занялся  коммерческими
делами, продолжая, однако, писать. У него  были  небольшие  деньги,  и  он
организовал ежемесячные  литературные  вечера,  на  которых  приглашенные,
сплошь юноши, должны были читать свои новые произведения.  Виктор  никогда
не пропускал этих вечеров. Эжен, отличавшийся капризным и странным  нравом
(Феликс  Бискара,  друг  обоих  братьев,  называл   его   Бесноватый),   в
большинстве случаев отказывался  от  приглашения  и  запирался  у  себя  в
пансионе. Для одного из этих чтений Виктор в три недели  набросал  повесть
"Бюг-Жаргаль"  о  восстании  в  Сан-Доминго,  поразительную  по   четкости
рассказа, по уменью достигать большого эффекта  скупыми  средствами  и  во
многих  местах  не  уступающую  лучшим  новеллам  Мериме.   Тут   открылся
прирожденный писатель, уже достигший известного мастерства. Все три  брата
Гюго  мечтали  основать  совместно  литературный  еженедельник  "Ле  Леттр
бретон", но двое из них еще учились в школе, да и не  находилось  издателя
для этого журнала.
   В течение всего 1817 года продолжалась открытая борьба Эжена и  Виктора
с их теткой, госпожой Мартен-Шопин. Эта злая  фея  не  позволяла  им  даже
провести у матери  день  Нового  года.  Братья  писали  ей  саркастические
письма.

   21 мая 1817 года:
   "Сударыня, позвольте напомнить вам, что  мы  с  1-го  числа  сидим  без
денег. Так как наши потребности не уменьшились, мы вынуждены были войти  в
долги. Посему просим вас прислать шесть франков, кои  причитались  нам,  а
именно: три франка - к 1 мая и три франка к 15 мая; просим также  прислать
парикмахера и поговорить с госпожой Дежарье  относительно  нашей  обуви  и
головных  уборов.  Примите,  сударыня,  уверения  в  чувстве  почтения   и
признательности, которые вы заслуживаете с нашей стороны.
   Виктор Гюго. Эжен Гюго".

   Абель, который до  этого  был  любимцем  генерала,  храбро  вмешался  в
конфликт и выступил на защиту братьев.

   Абель Гюго - генералу Гюго, 26 августа 1817 года:
   "Всякий другой гордился бы такими детьми, а ты видишь в  них  негодяев,
озорников, способных опозорить имя, которое  ты  сделал  почтенным  своими
ратными подвигами... Нет, отец, я знаю тебя - ты написал  роковое  письмо,
но продиктовало его тебе не твое сердце, - ты еще любишь своих детей. Злой
гений, исчадие ада, демон, коего ты должен  был  бы  признать  виновным  в
твоих несчастьях, а не наша достойная мать, ослепляет тебя, - и ты  видишь
признаки ненависти там, где должен был бы найти доказательства любви, если
бы решился приблизиться к сердцам, нежно любящим  тебя...  Настанет  день,
когда ты увидишь в истинном свете адское созданье,  о  котором  я  говорю,
придет час нашего мщения; мы вновь обретем своего отца..."

   Катрин Тома, или "Мадам", как называл  ее  в  своей  переписке  генерал
Гюго, возмутившись письмом Абеля, добилась, чтобы ее любовник  не  ответил
ему. Пропасть, отделявшая отца  от  трех  его  сыновей,  все  ширилась.  3
февраля  1818  года  произошло  важнейшее  событие:  суд  вынес  приговор,
утверждавший раздельное жительство  супругов  Гюго.  Дети  оставались  при
"госпоже Требюше", и она должна была получать от мужа содержание  в  сумме
трех тысяч франков. Эжен и Виктор пробыли в пансионе до августа. Затем они
послали отцу почтительное письмо, в  котором  просили  у  него  разрешения
поступить на юридический факультет, так  как  юриспруденция  -  кратчайший
путь к прибыльной карьере.
   20 июля 1818 года  Виктор  Гюго  писал:  "Дорогой  папа,  ты,  конечно,
понимаешь, что нам нельзя дольше оставаться у господина Декотта - ведь  мы
уже закончили курс учения. Просим тебя выдавать нам  на  наши  расходы  по
восемьсот франков каждому. Хотелось бы попросить меньше,  но  ты  поймешь,
конечно, что это для нас невозможно, - ведь ты сейчас даешь нам по  триста
франков, а когда добавишь пятьсот франков,  то  просимой  суммы  лишь  при
строжайшей экономии хватит нам на расходы по  питанию,  на  покупку  книг,
плату за правоучение и т.д."
   Генерал проявил щедрость, если учесть, что  он  сам  был  в  стесненных
обстоятельствах:  "Я  вовсе  не  нахожу  ваши  притязания   чрезмерными...
Поступайте на юридический. Я отдам распоряжение,  чтобы  вам  высылали  по
восемьсот франков в год, в месячных долях..."
   В августе оба брата, ликуя, расстались с пансионом Декотта и  Кордье  и
поселились у матери,  в  доме  N_18  по  улице  Пти-Огюстен.  Квартира  их
находилась на четвертом  этаже  и  была  меньше,  чем  прежняя,  на  улице
Шерш-Миди,  сумма  содержания,   выплачиваемая   отставным   генералом   с
половинным окладом пенсии, не позволяла снять квартиру с  садом.  Из  окна
своей  комнаты  братья  Гюго  видели  двор  музея,   весь   загроможденный
гробницами королей Франции, которых Революция изгнала из их  усыпальниц  в
аббатстве Сен-Дени. Сидя друг против друга за маленьким столом, юные поэты
целыми днями  сочиняли  стихи.  В  шестнадцать  лет  Виктор  Гюго  написал
стихотворение "Мое прощание с детством":

   Что стало с этою порой?
   Вернее, что со мною стало?
   Я - как безумец, что устало
   И тщетно разум ищет свой...
   [Виктор Гюго. "Оды и баллады"]

   Он сетовал, что приближается старость,  и  в  утешение  себе  взывал  к
славе, постоянному предмету своих мечтаний.

   О Слава, гений всемогущий,
   Певцам своим в дали грядущей
   Ты даришь место, возлюбя;
   К тебе - все помысли и цели;
   Так сделай так, чтобы сумели
   Мои стихи достичь тебя
   [Виктор Гюго, "Жажда славы" ("Океан", VI)].

   Был на свете человек, нисколько не сомневавшийся, что  слава  придет  к
поэту: мать крепко верила в великое будущее своего сына.



2. ПЕРВЫЕ ВЗДОХИ

   Нет ничего прекраснее веры любящей матери в гениальность  своих  детей.
Госпожа Гюго не принуждала своих сыновей к занятиям  юриспруденцией.  Ведь
изучение  права  было  просто   ширмой,   скрывающей   их   от   отца.   В
действительности Эжен и Виктор в течение двух лет, которые они провели  на
юридическом факультете, хоть и платили за "нравоучение", но на  лекции  не
ходили и не сдали  ни  одного  экзамена.  Мать,  уже  гордившаяся  будущим
триумфом сыновей, не хотела, чтобы они готовились к карьере адвокатов  или
чиновников, - нет, Софи Гюго мечтала, что они станут великими  писателями.
Ни больше ни меньше. День за днем она предоставляла им спокойно работать в
их комнатушке с окном во двор, населенный статуями королей, возлежащих  на
своих гробницах. Мать и сыновья выходили после обеда прогуляться, и  можно
себе представить эту трогательную картину:  Софи  Гюго,  женщина  строгого
облика,  подобная  матери  Гракхов,  одетая   в   парадное   свое   платье
амарантового цвета, с кашемировой, затканной  пальмовым  узором  шалью  на
плечах, выступала неторопливо, а по бокам матери двое  юношей,  любящие  и
покорные ее сыновья. Каждый вечер они ходили пешком  на  улицу  Шерш-Миди,
где в здании Тулузского подворья по-прежнему квартировал Пьер  Фуше,  хотя
теперь он уже был начальником канцелярии в военном министерстве.
   Гостей принимала госпожа Фуше, дама набожная, кроткая, моложавая, и  ее
дочь Адель, похожая красотой на испаночку, - когда-то она была товарищем в
детских играх трех братьев Гюго. Tres para una [трое  для  одной  (исп.)].
Теперь им не верилось, что десять лет назад они катали эту  очаровательную
девушку в тачке по дорожкам сада на улице  Фельянтинок  и  раскачивали  на
качелях. Госпожа Гюго доставала из  мешочка  рукоделье  и  принималась  за
работу,  так  же  как  госпожа  Фуше  и  Адель.   Фуше,   человек   худой,
аскетического вида, с ермолкой на голове  и  в  люстриновых  нарукавниках,
садился поближе к свече  и  рылся  в  папках  с  делами.  Эжен  и  Виктор,
вышколенные матерью, привыкли молчать, пока к ним не обратятся, но  в  эти
безмолвные вечера, когда слышалось только, как потрескивают дрова, горящие
в камине, им совсем не было скучно - они  смотрели  на  Адель,  склонявшую
головку над шитьем, они  не  могли  наглядеться  на  "ровные  дуги  черных
бровей, на алые губки и золотистые веки", - ведь оба были в нее  влюблены.
А она если и посматривала иногда украдкой на одного из них,  то,  конечно,
на Виктора: этот белокурый юноша с волосами до плеч,  с  высоким  лбом,  с
глубоким и простодушным взглядом, производил впечатление уверенной в  себе
силы и был уже знаменит в их маленьком мирке. Верный друг, Феликс Бискара,
переехавший из Парижа  в  Нант,  почтительно  писал  своему  воспитаннику:
"Когда-нибудь вы займете место в ряду лучших наших  поэтов.  Я  как  будто
слышу Расина", а в другом письме он сказал: "Вы всегда пишете  хорошо,  но
на этот раз вы написали лучше, чем хорошо..." Однако юный поэт  знал,  что
истинную славу трудно завоевать. Он мог бы уже и в  этом  возрасте  писать
хорошие стихи. Упражнения, которыми послужили  для  него  переводы  поэтов
Древнего Рима, научили его гибкости в  стихосложении.  Трудолюбия  у  него
было достаточно; он обладал также врожденным чувством  языка.  Он  овладел
формой стиха, она у него уже была прекрасна, но не наполнена  содержанием.
"Сын госпожи Гюго и Реставрации" еще не нашел в 1819 году горячего сплава,
который его дарование могло бы  вливать  в  приготовленные  им  изложницы.
Достигнуты первые  успехи  на  академических  конкурсах,  его  подстерегал
опасный соблазн - идти и дальше по этому легкому пути, что сделало бы  его
рабом моды. Жаргон французской поэзии был  тогда  мертвым  языком.  Вместо
того чтобы сказать:  "Военной  славе  можно  предпочесть  радости  любви",
полагалось писать примерно так:

   Пояс Киферы
   Не хуже эгиды Паллады!

   "Идеалом считалось традиционное сочетание благородного  прилагательного
с благородным  существительным":  сладостный  мир,  целомудренная  любовь,
святая и чистая дружба.  Что  касается  сюжетов,  то  во  времена  недавно
воцарившейся реакции  они  диктовались  молодому  поэту  его  политической
позицией. Что мог бы Виктор Гюго сказать, будь он искренним? Несомненно, в
его творчестве отразились трагические впечатления  детской  души,  слишком
рано впитавшей страшные картины, и чувственные мечтания юноши,  чистого  в
жизни, сладострастного в воображении.  В  пансионе  Декотта  и  Кордье  он
сочинял для собственного удовольствия анакреонтические стихи:

   Сон, ты влюбленных утешенье,
   Хоть и бежишь от их очей;
   Мужья тебя зовут для мщенья,
   Но усыпляешь ты мужей.

   Приходят к парижанам в гости
   Сны в двери разные, поверь:
   К влюбленным - в дверь слоновой кости,
   К ревнивцам - в роговую дверь.

   Мне снилось, Хлою я в объятья
   Привлек, - и так был упоен,
   Что, право же, не мог бы спать я,
   Коль стал бы явью дивный сон
   [Виктор Гюго "Во сне" ("Оды и баллады")].

   Это напоминало Бертена и Парни, было не лучше и не хуже, чем у них. Что
касается Академии, она требовала помпезных  од,  украшенных  риторическими
фигурами, апострофами и прозопопеями,  насквозь  пропитанных  возвышенными
чувствами, или же (предел академической фантазии) экзотических пасторалей,
вдохновленных творениями Шатобриана и смутно  их  напоминавших.  "Индианка
Канады, подвешивающая к ветвям пальмы колыбель своего  ребенка",  и  "Дочь
Таити" были опытами Гюго  в  этом  духе,  стихотворной  переделкой  романа
"Атала".
   Вскоре он завязал  отношения  с  Литературной  академией  в  Тулузе,  с
которой еще была связана  память  о  трубадурах  и  о  Клеманс  Изор,  что
придавало  ей  ореол  старины,  -  она  венчала  поэтов,  побеждавших   на
состязании, и под звуки флейт в награду за труды преподносила им золотые и
серебряные фиалки, ноготки или амаранты. Эжен послал на  конкурс  "Оду  на
смерть герцога Энгиенского" и получил "ноготки из резерва". Молодые  поэты
чувствовали, что в капитолии Тулузы им оказывают более радушный прием, чем
во дворце Мазарини. Виктор Гюго представил также "Оду о верденских девах",
казненных во время Революции за то, что они  появились  на  балу,  который
давали пруссаки; кроме того,  он  принял  участие  в  конкурсе  стихов  на
предложенную тему - "Восстановление статуи Генриха IV". До последнего  дня
он не смог взяться за  перо,  так  как  ухаживал  за  матерью,  заболевшей
бронхитом;  больная  приходила  в  отчаяние,  что  сын   упускает   случай
выдвинуться, и тогда он за одну ночь написал оду:

   Геройством равен ты Баярду, Дюгесклену,
   Земному неподвластен тлену,
   И чтит тебя весь наш народ.

   Нерасторжимые с тобой нас вяжут узы,
   С любовью этот дар приносим мы, французы,
   Защитнику вдов и сирот.

   Школьное упражнение, показавшее, однако, столь очевидное  мастерство  в
употреблении  александрийского  стиха  вперемежку  с  восьмисложником,   в
ритмическом равновесии мысли и стиха, что оно принесло поэту Золотую лилию
-  первую  премию  на  этом  конкурсе,   где   он   одержал   победу   над
многочисленными соперниками, в том числе и  над  Ламартином,  который  был
старше его на десять лет. Член Тулузской литературной  академии  Александр
Суме написал Виктору Гюго письмо, расхвалил его "прекрасный талант" и  уже
заговорил  о  "чудесных  надеждах",   которые   он   внушает   французской
литературе: "Если Академия разделяет мои чувства, то  у  Клеманс  Изор  не
хватит лавровых венков для двух братьев-поэтов. Здесь,  в  Тулузе,  у  вас
одни лишь поклонники, и им с трудом верится, что вам всего семнадцать лет.
Для нас вы загадка, тайну которой знают лишь Музы..." Эта жеманная похвала
исходила от писателя, известного не только в Тулузе, но и в Париже, -  его
даже именовали "наш  великий  Александр".  Суме  весьма  любезно  встречал
начинающих поэтов.  "В  нем  все  дышало  поэзией.  Казалось,  сердце  его
переполнено чувством любви к людям". В  1811  году  (то  есть  в  возрасте
двадцати пяти лет) он получил большой Золотой  амарант  за  свою  "Оду  на
рождение Короля Римского". С  переменой  политического  строя  меняются  и
сюжеты. После возвращения к власти Бурбонов Александр Суме счел  за  благо
удалиться на некоторое время в Тулуз и написать там  оду  "Хвала  Людовику
XVI". "Можно, - говорил он,  -  видеть  в