не крутило там во все стороны. Каждый атом источал энергию, и ее столько
бесплодно истекало из всех пор материи, что хватило бы на весь подзвездный
мир. Человек уже не мог с нею совладать. Силы били его по рукам, словно он
схватился за обнаженный электрический провод  или  бросился  останавливать
мчащийся автомобиль. Впрочем, так оно и было для  некоего  пожилого  и  не
слишком уверенного в себе одинокого джентльмена, обретавшегося  в  Париже,
где всякий раз, выезжая на Елисейские  поля,  он  опасался  стать  жертвой
несчастного случая, которые  наблюдал  повседневно,  а  оказавшись  вблизи
государственного чина, ожидал взрыва бомбы. Ведь пока прогресс шел  в  том
же  темпе,  эти  бомбы,  по  закону  ускорения,  должны   были   неизменно
удваиваться в мощи и числе!
   На свете уже не было ничего  невозможного.  То,  что  прежде  считалось
невозможным, теперь услаждало жизнь. Только  за  первые  шесть  лет  после
рождения Генри Адамса четыре изобретения  из  числа  неосуществимых  стали
реальностью - океанский пароход, железная дорога, беспроволочный  телеграф
и дагерротип, и Генри так и не выяснил, которое из них ускорило  появление
остальных. На его веку добыча угля в Соединенных Штатах выросла от нуля до
трехсот миллионов тонн, если не больше. Но что еще  важнее,  на  его  веку
число умов, занятых поисками новых сил, увеличилось - верное свидетельство
притягательности! - от нескольких десятков и сотен в 1838 году до десятков
тысяч в 1905-м, -  умов,  натренированных  до  такой  степени  цепкости  и
остроты, какой еще никто никогда не достигал, и, вооруженных инструментами
и приборами, превосходящими органы чувств по своей неисчерпаемой  мощности
и точности восприятия, с помощью которых они отыскивали  энергию  в  таких
тайниках  природы,  где  сама  она  не  подозревала  о  ее  существовании,
проводили  анализы,  опровергавшие  самое  бытие,  и  достигали  синтезов,
угрожавших  самим  стихиям.  Теперь  уже  никто  не   мог   сказать,   что
общественный разум не интересуется новой силой, даже когда она его пугает.
Сопротивлялась яростно природа, ежедневно учиняя так называемые несчастные
случаи с огромными  материальными  потерями  и  человеческими  жертвами  и
насмехаясь над человеком, который беспомощно стонал, вопил, содрогался, но
остановиться все равно не мог. Одни только железные дороги уносили столько
жизней, что почти сравнялись с кровавой войной; автомобили и огнестрельное
оружие наносили обществу такой огромный урон, что землетрясения стали  для
натянутых  нервов  чуть  ли  не  облегчением.  Колоссальные  объемы   силы
высвобождались из неизвестного доселе мира энергии, и еще большие  запасы,
видимо неисчерпаемые, постепенно открывались  человечеству,  притягивая  к
себе упорнее, нежели все Понтийские моря, и божества,  и  золото,  и  иные
приманки. И этому не было конца.
   В 1850 году в науке лишь посмеялись бы над подобными фантазиями,  но  в
1900-м большинству ученых, насколько мог судить историк, было  уже  не  до
смеха. Но если бы какой-нибудь растерявшийся,  но  усердный  последователь
великих умов нашел в себе достаточно смелости  спросить  своих  собратьев,
куда их несет, то, скорее всего, получил бы ответ, что они и сами не знают
- куда-нибудь между миром анархии и порядка. Но в будущем им, как  никогда
прежде, надлежало  быть  честными  перед  самими  собой,  иначе  их  ждали
потрясения даже большие, чем их последователей, когда те дойдут до  конца.
Если рассуждения Карла Пирсона о вселенной  были  справедливыми,  Галилею,
Декарту, Лейбницу, Ньютону и иже  с  ними  следовало  остановить  прогресс
науки еще до 1700  года.  В  1900  году  ученые  были  попросту  вынуждены
вернуться к единству, так никем  и  не  доказанному,  и  порядку,  ими  же
нарушенному. Они свели мир к ряду  связей  с  собственным  сознанием.  Они
свели свое сознание к движению в мире движения, происходящем в том, что их
касалось, с головокружительным ускорением. Оспаривать правильность выводов
науки история не имела права: наука вступила в такие области, где едва  ли
сотня-другая умов во всей вселенной могли разобраться в ее  математических
процессах. Но бомбы хоть кого научат, и даже беспроволочного  телеграфа  и
воздушного корабля  было  вполне  достаточно,  чтобы  сделать  необходимым
преобразование общества. Человеческий ум - коль  скоро  возможна  аналогия
между ним, с одной стороны, и законами  движения,  с  другой,  -  вошел  в
сверхмощное поле притяжения, из которого ему  необходимо  было  немедленно
вырваться, обретя состояние нового  равновесия,  подобно  комете  Ньютона,
чтобы затем полностью разрушиться, подобно метеоритам в земной  атмосфере.
Раз  человеческий  ум  стал  вести  себя  как  взрывчатое  вещество,   ему
необходимо было восстановить  равновесие;  раз  он  стал  вести  себя  как
растительный организм, ему необходимо было достичь пределов своего  роста;
раз он стал вести себя как первые  создания  мировой  энергии  -  ящеры  и
акулы, он, стало быть, уже достиг пределов  своего  распространения.  Если
сложности, встающие перед наукой, будут расти вдвое  или  вчетверо  каждые
десять лет, то вскоре даже математика не сможет этого  выдержать.  Средний
человеческий ум не выдерживал уже в 1850 году,  а  в  1900-м  и  вовсе  не
понимал стоящей перед ним задачи.
   К счастью, историк не нес ответственности за эти проблемы; он  принимал
их так, как предлагала наука, и ждал, когда его научат. Ни с наукой, ни  с
обществом у  него  не  было  разногласий,  и  на  роль  авторитета  он  не
претендовал. Он так и  не  сумел  обрести  знаний,  тем  паче  кому-то  их
передать; и если порою расходился во мнениях с американцами девятнадцатого
века, с американцами двадцатого он не расходился  ни  в  чем.  Этим  новым
существам, родившимся после 1900 года, он не годился ни в  наставники,  ни
даже в друзья и просил лишь об одном - чтобы самого его взяли  в  ученики,
обещая быть на этот раз во всем послушным, даже если его будут попирать  и
топтать ногами, ибо видел, что новый американец  -  детище  энергии  угля,
явно неисчерпаемой, и химической, и электрической,  и  лучевой,  и  других
новых видов энергии, еще не получивших наименования,  -  по  сравнению  со
всеми иными прежними созданиями природы есть  не  иначе  как  бог.  И  при
современном темпе развития начиная с 1800 года все американцы, дожившие до
2000  года,  надо  полагать,  будут  уметь  справляться  с  беспредельными
мощностями. Все они смогут разобраться в сложнейших явлениях, не доступных
даже воображению нынешнего и более  раннего  человека.  Они  будут  решать
задачи, далеко выходящие за пределы компетентности  общества  нынешнего  и
более ранних периодов. Девятнадцатый век будет восприниматься ими в той же
плоскости, что и четвертый - оба в равной мере младенческие, - и  вызывать
удивление тем, что жившие тогда люди при всей скудости  своих  познаний  и
ограниченности средств сумели столь  многое  сделать.  Возможно,  им  даже
захочется вернуться назад, в год 1864-й, и посидеть с Гиббоном на ступенях
Арачели.
   А пока Адамс не упускал возможности взять у жизни еще несколько уроков.
В этом учитель, не сумевший дать образование и воспитание  даже  поколению
1870 года, не мог ему помешать.  Обучали  новые  силы.  История  видела  в
прошлом лишь считанные уроки, которые могли быть полезны для будущего.  Но
один урок по крайней мере она сумела извлечь. Вряд  ли  можно  было  найти
что-либо несуразнее, чем попытка американца 1800 года воспитать американца
1900 года, а с 1800 года силы, действующие в мире,  возросли  и  числом  и
сложностью не меньше чем в тысячу раз. Следовательно,  попытка  американца
1900 года воспитать своего  потомка  2000  года  будет,  вероятно,  совсем
бессмысленной - бессмысленнее даже, чем деятельность конгрессменов в  1800
году,  исключая  разве  ту,  в  которой  им  открывалась  вся  степень  их
невежества. На протяжении миллиона, а то и двух миллионов лет поколение за
поколением  надрывались,  не  щадя  собственных  жизней,  чтобы   овладеть
энергией, не переставая при этом дрожать от страха и ужаса перед той самой
энергией, которую создавали. Что мог делать учитель 1900 года? Безрассудно
смелый   -   содействовать;   непроходимо   глупый    -    сопротивляться;
осмотрительный - балансировать между тем и другим, что испокон  веку  чаще
всего пытались делать и умные и глупые. Но что бы они ни делали, сами силы
будут  продолжать  воспитывать  человека,  а  человеческий  ум  -  на  них
реагировать. Все, на что  мог  рассчитывать  учитель,  -  это  учить,  как
реагировать.
   Но и эта задача сопряжена  с  огромными  трудностями.  Даже  простейшие
учебники обнаруживали несостоятельность прежних орудий мышления. Глава  за
главой заканчивались фразами,  каких  прежде  не  встречалось  в  подобной
литературе: "причина этого явления остается  непонятной",  или  "наука  не
рискует трактовать причины", или "первые шаги в истолковании причины этого
явления еще предстоит сделать", или "мнения тут полностью расходятся", или
"вопреки имеющимся  противоречиям",  или  "наука  развивается  единственно
благодаря тому, что допускает различные теории,  нередко  противоречивые".
Воистину новому американцу придется мыслить, оперируя противоречиями, и, в
отличие от четырех знаменитых кантовских антиномий, в новой  вселенной  не
будет ни одного закона, верность  которого  нельзя  было  бы  доказать  от
обратного.
   Воспитание - начиная с воспитания самого  себя  -  было  главным  делом
Генри Адамса на протяжении  шестидесяти  лет,  и  трудности  в  этом  деле
возрастали вместе с удвоением  добычи  угля,  пока  перспектива  дождаться
следующего десятилетия, чтобы в очередной -  седьмой  -  раз  убедиться  в
удвоении существующих сложностей, уже перестала манить воображение.  Закон
ускорения действовал исправно, и для его изучения вовсе не требовалось еще
одного десятилетия, разве только, чтобы удостовериться, что он остается  в
силе. Никакой программы новому  американцу  Адамс  предложить  не  мог,  а
заниматься выискиванием ошибок или сетованиями по  их  поводу  было  ни  к
чему; к тому же, по всей очевидности, очередной огромный приток новых  сил
был не за горами, а вместе с ним и новые формы воспитания, которые обещали
быть принудительными и жесткими. Движение от единства  к  множественности,
происходившее  между  1200  и  1900  годами,  шло  непрерывно,   отличаясь
стремительным нарастанием ускорения.  Уже  через  поколение,  и  даже  при
нынешнем, если жизнь его продлится, оно потребует  иных  форм  воспитания.
Мышление, словно поваренная соль, брошенная в некий раствор, должно  будет
вступить в новую фазу, где будут действовать новые законы. И  так  как  до
сих пор в течение пяти или десяти тысяч лет человеческий ум справлялся  со
стоящими перед ним сложностями, ничто не вызывало опасений, что он  сумеет
делать это и впредь - только ему придется совершить скачок.



        "35. NUNC AGE - ТЕПЕРЬ ИДИ (1905)"

   Почти сорок лет прошло с тех пор, как бывший личный  секретарь  бывшего
посланника Адамса вместе с ним самим и историком Мотли спустился по  трапу
в Нью-Йорке, и  американское  общество  представилось  их  взору  огромным
караваном, чей хвост затерялся в прериях.  Теперь,  5  ноября  1904  года,
когда Генри Адамс вновь сошел на тот же берег, - стариком,  которому  было
больше лет, чем его отцу и Мотли в 1868 году,  -  он  увидел  перед  собой
картину потрясающую -  удивительную  -  не  похожую  ни  на  что  виденное
человеком доселе, и меньше всего на то, что он  хотел  бы  видеть.  Силуэт
города  вздымался  нагромождением  чудовищ,  неистовствовавших  в  попытке
объяснить то, что попирало смысл. Казалось, какая-то тайная сила вышла  из
повиновения и обрела  полную  свободу.  Гигантский  цилиндр  взорвался,  и
огромные массы камня и пара взметнулись в небо. Во всем  городе  -  в  его
облике и движении - присутствовало что-то истерическое,  и  его  жители  в
гневе и страхе требовали на все лады, чтобы  на  новые  силы  любой  ценой
надели узду. Процветание, о котором даже не мечталось, могущество, какое и
не снилось человеку, скорость, какой достигали разве только небесные тела,
сделали  мир  раздражительным,  взвинченным,  бранчливым,   неразумным   и
напуганным. Нью-Йорк нуждался в новых людях, и новые силы, спрессованные в
корпорации и тресты, нуждались в человеке нового типа - человеке в  десять
раз выносливее и энергичнее, крепче волей и быстрее умом, чем прежний, - и
за такого человека охотно заплатили бы миллионы.  Трясясь  по  мостовым  и
читая вчерашние газеты, нельзя было не прийти к заключению, что этот новый
тип человека вот-вот объявится, потому что старый уже полностью выдохся, и
его неспособность идти в ногу с  веком  стала  катастрофической.  Все  это
видели, и на всех муниципальных выборах царил хаос. Из окна клуба на Пятой
авеню наш путешественник по магистральным трассам истории взирал на  суету
внизу, и ему казалось, будто он в Риме, в  годы  правления  Диоклетиана  -
видит анархию, сознает насилие, жаждет хоть какого-нибудь  избавления,  но
не может понять, откуда грянет очередной удар и какое окажет действие. Две
тысячи лет несостоятельности христианской веры бушевали внизу на  Бродвее,
а Константина Великого нигде не было видно.
   Не имея иного занятия, наш  путешественник  отправился  в  Вашингтон  -
ждать конца.  В  Вашингтоне  Рузвельт  обучал  Константинов  и  боролся  с
трестами. Борьба с трестами вызывала у  Адамса  полное  сочувствие,  и  не
только как делу политическому и общественному, но и как способу  движения.
Тресты и корпорации стояли, как правило, за новую силу, рвущуюся к  власти
с  1840  года,  и  внушали  отвращение  своей  неуемной  и  беззастенчивой
энергией. Они круто ломали прежнее, круша все вековые  устои  и  ценности,
как винты океанского парохода - сельдяной косяк. Они разрывали общество на
клочки и топтали его  ногами.  Одна  из  первых  жертв,  гражданин  города
Куинси, 1838 года рождения, давно уже научился подчиняться и  молчать:  он
знал,  что,  согласно  законам  механики,  всякое  изменение  в   движении
действующих сил может только ухудшить положение. Но при всем при  том  ему
было крайне любопытно увидеть, появится ли в результате этого столкновения
сил человек нового типа, ибо никаких иных  энергий,  способных  произвести
его на свет, по-видимому, уже не оставалось. Новый  человек  мог  родиться
только из связи между новыми энергиями и старыми.
   И те и другие, как видно из всего здесь сказанного, были знакомы Адамсу
с детства, и ни те, ни другие не склоняли его как судью на свою сторону. А
если у какого-нибудь судьи имелись основания быть беспристрастным,  то  им
был Адамс. Ничто так не интересовало его и не вызывало симпатии, как новый
человек, однако чем дольше  он  вглядывался  в  происходящее  вокруг,  тем
меньше ему удавалось этого нового человека различить.  Что  касается  сил,
стоящих за трестами, то они были более или менее на виду: тресты  обладали
крепкой организацией,  оснащенной  школами,  соответствующей  подготовкой,
средствами  и  четкой  задачей.  Что  же  касается   сил,   поддерживающих
Рузвельта, то тут почти ничего не было известно: ни  крепкой  спаянностью,
ни правильной подготовкой, ни ясными целями они похвастать не могли. Народ
не имел ни малейшего понятия, какой практической системы ему добиваться  и
какого рода люди могли бы ею  управлять.  Главная  задача  заключалась  не
столько в том, чтобы контролировать тресты, сколько в том,  чтобы  создать
общество, способное ими управлять. Новый американец мог быть  только  либо
порождением новых  сил,  либо  случайной  мутацией  в  природе.  Увлечение
механической энергией уже достаточно исковеркало  мышление  американца,  и
Рузвельт, предпринимавший героические усилия, чтобы  вернуть  ему  прежний
прямой ход, несомненно, заслуживал активной поддержки и всеобщей симпатии,
и прежде всего со стороны тех же трестов,  если  в  них  сохранилось  хоть
что-то человеческое. Тем не менее по-прежнему открытым  оставался  вопрос:
что является главным фактором воспитания - человек или природа, разум  или
движение? Механическая теория, в основном  принятая  наукой,  по-видимому,
требовала, чтобы правил закон массы. А если так,  поступательное  движение
будет продолжаться, как прежде.
   Так или иначе, воспитание по канонам девятнадцатого  века  было  теперь
так же бесполезно, даже превратно, каким было  бы  воспитание  по  канонам
восемнадцатого века для ребенка, родившегося в  1838  году.  Но  у  Адамса
находились и более веские причины придерживать язык.  Динамическая  теория
истории волновала его теперь не больше,  чем  кинетическая  теория  газов.
Однако,  пожалуй,  с  ее  помощью  все  же  можно  было  оценить  движение
человечества,  а  чтобы  выяснить,  верна  она  или  неверна,  требовалось
тридцать лет. При подсчитанном ускорении голова метеорного  потока  должна
была  скоро  пройти  перигелий.  А  потому  спорить  казалось  бесцельным,
дискутировать - бесполезным, и  молчание,  как  и  добрый  нрав,  являлось
выражением  здравого  смысла.  Если  ускорение,  измеряемое  развитием   и
рациональным использованием сил, будет происходить в том же темпе, в каком
шло начиная с 1800 года, математику 1950 года не составит труда  начертить
орбиту для прошлого и будущего движения человеческой  расы  с  не  меньшей
точностью, чем для ноябрьского потока метеоритов.
   Подобная точка зрения, естественно,  раздражала  участников  игры,  как
решение судьи нередко возмущает зрителей. Сверх того, такая  точка  зрения
была глубоко аморальна и вела к отказу от усилий. Но,  с  другой  стороны,
она поощряла предвидение и помогала  избавиться  от  тщетной  работы  ума.
Пусть  это  еще  не  было  воспитанием,  но  здесь   открывался   путь   к
рациональному  использованию  сил,  необходимых  для   воспитания   нового
американца. И на этом Адамс мог считать свое дело конченым.
   На этом с жизнью тоже было кончено. Природа сама воспитала своего  рода
сочувствие к смерти. В Антарктике на леднике, поднимавшемся на пять  тысяч
футов над уровнем моря, капитан Скотт обнаружил мертвых тюленей: животные,
собрав  последние  силы,  выбросились  на  ледяное  поле,  чтобы  спокойно
умереть. "Если бы мы не видели эти останки собственными глазами, - записал
Скотт, - то ни за что бы не поверили, что умирающий тюлень мог протащиться
пятьдесят миль по бугристому крутому склону  ледника",  но  "тюлени  перед
смертью, видимо, часто выползают на  берег  или  на  лед  -  возможно,  из
инстинктивного страха перед  морскими  хищниками".  В  Индии  Пуран  Дасс,
завершив свою политическую деятельность, предпочел  уединиться  и  умереть
среди ланей и обезьян, а не среди людей.  Даже  в  Америке  золотая  осень
жизни, как и само это время года, должна быть немного солнечной и  немного
грустной, со всем богатством и глубиной тонов, - только  не  суетной.  Вот
почему  Адамсу  нередко  казалось,  что  его  пассивное  существование   в
неизвестности ближе природе, чем популярность Хея. У нормального животного
инстинкт охоты в крови, и историки не являются здесь исключением:  каждому
хочется травить своих медведей, но и тюлень в свою очередь  не  испытывает
ни малейшего желания быть в старости замученным тварями, у которых нет  ни
силы, ни зубов, чтобы покончить с ним разом.
   Прибыв в Вашингтон 14 ноября 1904 года, Адамс тотчас  увидел,  что  Хею
необходимо отдохнуть. Миссис Хей также просила Адамса быть готовым  помочь
ей сразу по окончании сессии конгресса вывезти мужа в Европу, и, хотя  сам
он вначале заявлял, что об этом не может быть и речи, силы  его  с  каждым
днем таяли, спорить он уже не мог и в конце  концов  сдался  без  боя.  Он
охотно оставил бы свой пост и ушел на  покой,  подобно  Пурану  Дассу,  не
восстань против этого президент и пресса.  Тем  не  менее  он  то  и  дело
заговаривал