эскапады в застольных перестрелках кончались  весьма  рискованными
выпадами по адресу известных лиц или его самого. Так,  весной  1903  года,
как раз накануне намечавшегося в мае отъезда в Европу, он получил  записку
от невестки - миссис Брукс Адамс, где сообщалось, что она вместе со  своей
сестрой, миссис Лодж, и сенатором прибудут  к  нему  на  прощальный  обед;
такая же записка пришла от Бея Лоджа и его очаровательной  жены;  затем  к
этой компании присоединились миссис Рузвельт и,  наконец,  Майкл  Герберт,
решивший развеять  тоску,  которая  терзала  его  в  отсутствие  дражайшей
половины. Все собравшиеся за столом Адамса были людьми настолько близкими,
что могли вести себя вполне свободно, а потому, естественно,  не  отказали
себе в удовольствии пройтись насчет излюбленной их  хозяином  темы.  Адамс
тоже не остался в долгу.
   "Да, американский мужчина не состоялся!  Все  вы  не  то  -  не  то!  -
запальчиво заявил он. - Разве у моей невестки не больше  здравого  смысла,
чем у моего братца Брукса? Разве Бесси не стоит двоих таких,  как  ее  муж
Бей? Разве мы не предпочли бы выбрать сенатором миссис Лодж, а не  Кэбота?
Был бы у президента хоть малейший шанс им стать, если  бы  его  соперником
была миссис Рузвельт? Не хотите ли по пути домой завернуть в посольство  и
осведомиться, кто бы вел там лучше дела - мистер Герберт или его жена?"
   Мужчины посмеялись - немного! Каждый, надо полагать, соглашался в душе,
что его жена и впрямь незаурядная, даже выдающаяся  женщина.  Кто-то  даже
возразил,  что   присутствующие   за   столом   дамы   не   подходят   под
"статистическое среднее".  Но  и  присутствующие  там  мужчины,  парировал
Адамс, много выше "средних", и, более  того,  он,  пожалуй,  не  возьмется
назвать и полудюжины равных им личностей.
   В шутку или всерьез, проблема эта всегда задевала всех  за  живое.  Чем
умнее  была  женщина,  тем  острее  она  сознавала   незавидность   своего
положения. Тем больше горечи испытывала в душе. Даже семью ей не удавалось
сохранить: дети разлетались, едва успев опериться. Семья, как и рыцарство,
ушла в небытие. Американской женщине не только не  удалось  создать  новое
общество, которое бы ее удовлетворяло, но и отстоять свое место в  старом,
где господствовали государство и церковь; ей в основном предоставили  лишь
возможность украшать собою театральные ложи и  уличную  толпу.  Она  могла
ослеплять знаменитыми бриллиантами и блистать остроумием, сверкающим,  как
драгоценные камни, в залах великолепнее богатейших атриумов Рима в  лучшие
его времена, но встречалась только с представительницами собственного пола
- правда, достаточно  образованными,  чтобы  стоило  среди  них  сиять,  и
достаточно понимающими, чтобы ее должным образом оценить.  Ей  дозволялось
идти своим путем без принуждения или ограничений, но она не знала, что  ей
делать со своей свободой. Никогда еще мир не знал такой умелой и преданной
матери, но к сорока годам эта ее миссия была исчерпана, и ей не оставалось
иных занятий, как исполнять  прежние  домашние  обязанности  или  посещать
вашингтонское  общество,  где  уже  сто  лет  ей  были  предоставлены  все
возможности, но ничего не удалось создать, кроме пестрой толпы, в  которой
девять из десяти мужчин не желали, вопреки ее стараниям, следовать хорошим
манерам, а с десятым ей было смертельно скучно.
   Высказывая мнение  по  какому-нибудь  предмету,  следует  опираться  на
науку, но в данном случае суждение сенатора или  профессора,  председателя
государственного комитета или президента железнодорожной  компании  стоило
меньше, чем мнение  дамы  с  Пятой  авеню.  В  этой,  важнейшей  из  всех,
социальной проблеме мужчины явно разбирались  хуже  женщин,  поскольку  ни
одна женщина в мире со времен пресловутого змия  не  питает  ни  малейшего
почтения к ученым суждениям. К тому  же  и  собственные  научные  интересы
Адамса были от всего этого достаточно далеки. Он изучал законы движения  и
за этим  занятием  натолкнулся  на  две  существенно  важные  для  Америки
проблемы - инерции расы и инерции пола. Видя, как на протяжении  последних
двадцати лет граф Витте и  князь  Хилков  обрушивали  на  русскую  инерцию
искусственно  выработанную  энергию  стоимостью  примерно  в  три   тысячи
миллионов долларов, он непременно желал знать, какой это дало  эффект.  Он
видел, как начиная с  1840  года  искусственно  вырабатываемая  в  Америке
паровая энергия мощностью в двадцать - двадцать пять  миллионов  лошадиных
сил, и еще много больше сэкономленной, расходовалась, в социальном смысле,
на американскую женщину,  которая  составляла  главную  статью  социальных
расходов, и домашнее благоустройство - единственный  предмет  американской
расточительности. Какой же результат, согласно научным  представлениям  об
инерции и силе, это должно было дать?
   В России из-за ее расовых особенностей и гигантских размеров  результат
еще не дал себя  знать,  но  в  Америке  был  уже  очевиден  и  неоспорим.
Американская женщина стала свободной - ничем не связанная, она металась  в
разные стороны, словно молекулы в Максвелловом идеальном газе, и почти уже
дошла  до  состояния,  грозившего  взрывом.  Она  стала  свободной!  Чтобы
убедиться в этом, достаточно было провести неделю во Флориде или на  борту
любого океанского лайнера, пройтись по Вандомской площади или  отправиться
с туристской группой в Иерусалим. Скопища женщин! Такие же эфемерные,  как
тучи мотыльков, роящихся летом и исчезающих вместе  с  ним.  В  Вашингтоне
роились другие скопища - всевозможные комитеты дам и дочерей  американской
революции, относившихся к себе чрезвычайно  серьезно,  или  хороводы  юных
жен, помахивавших свежеотросшими крылышками.  Но  эти  преходящие  видения
лишь весьма поверхностно  приоткрывали  суть  явления.  За  ними  во  всех
городах теснились мириады  женщин  нового  типа:  секретарши-машинистки  и
стенографистки, телефонистки и телеграфистки, продавщицы и швеи-мотористки
- миллионы и миллионы женщин, о которых как  о  классе  ни  они  сами,  ни
историки ничего не знали. Даже школьные учительницы разводили руками.  Все
эти новые женщины начали появляться  после  1840  года,  и  к  1940-му  им
предстояло показать, что они такое.
   Такие или иные, они не чувствовали удовлетворения, доказательством чему
служили их порханье и суета, к тому же продолжали жить иллюзиями, упиваясь
ими даже больше, чем церковь на четвертый век своего существования, и это,
вероятно, помогало им выжить, но не позволяло увидеть  будущее.  Вопрос  -
способно ли движение по инерции с определенной  заранее  функцией  принять
иное направление - оставался нерешенным. А  решить  этот,  насущнейший  из
всех, вопрос необходимо было в течение жизни одного поколения американских
женщин.
   Американская женщина в лучшие свои годы - как и все женщины -  обладала
притягательностью для мужчины, но не той,  какая  исходит  от  примитивной
женщины.   Американка   сформировалась   в    результате    целого    ряда
самопожертвований, и ее главное очарование таилось именно в том,  чем  она
пожертвовала. Присмотревшись к ней поближе, нетрудно было  убедиться,  что
она, по-видимому, из последних сил старается во  всем  следовать  мужчине,
чей ум и руки отданы механизмам. Типичный американский мужчина не выпускал
из рук руля и не сводил глаз с петляющей дороги: вся его жизнь зависела от
того, сумеет ли он мчаться по ней со скоростью сорок миль в  час,  повышая
ее до шестидесяти, восьмидесяти и даже ста,  и  ему  было  не  до  чувств,
томлений или безумной любви, как было не до виски или других  возбуждающих
средств, если он  не  хотел  сломать  себе  шею.  Одновременно  заниматься
машиной и женщиной он не мог, и ему пришлось  предоставить  женщине,  даже
собственной жене, самой выбирать себе  дорогу,  и  она  -  чему  весь  мир
свидетель - пыталась найти ее там же, где и мужчина.
   Чаще всего это приводило ее к трагическому результату,  что  в  истории
женщины не ново. Трагедия  -  удел  женщины,  начиная  с  Евы.  Ей  всегда
недоставало физической силы - ее сила заключалась  в  том,  олицетворением
чего была Венера. Сила женщины состояла также в инерции вращения,  а  осью
ее вращения были колыбель и семья. Мысль, будто женщина  слаба,  поставила
историю человечества с ног на голову. Это  была  палеонтологическая  ложь,
над которой посмеялась бы даже самка обезьяны эпохи эоцена.  Однако  зерно
истины тут, несомненно, было: если женская сила  не  будет  прилагаться  к
своей извечной оси, она неизбежно найдет себе  новую  область  применения,
поплатится же за это семья. Преуспевая на новом  поприще,  женщина  станет
бесполой, подобно рабочей пчеле, и утратит энергию инерции  в  продолжении
рода.
   Старая как мир история! Женщины всегда  восставали.  Они  делали  своим
оплотом религию - уходили в монастыри, в самопожертвование, в добрые  дела
- или дурные. Изучая женщину  двенадцатого  века  или  четвертого,  времен
Гомера или первобытных  времен,  историк  видел  одну  и  ту  же  женщину,
вдохновленную иллюзиями рая или ада -  тщеславием,  интригами,  ревностью,
любовью к чудесам.  Но  американская  женщина  не  знала  ни  иллюзий,  ни
тщеславных стремлений, ни новых источников брожения; у нее не было  против
чего восставать - разве только против материнства. Тем не менее  с  каждым
годом восставших становилось все больше, пока они не заполонили все пути к
восстанию. Даже поприще добрых дел по сравнению с двенадцатым веком сильно
сузилось.   Социализм,   коммунизм,   коллективизм,   анархизм,   сулившие
блаженство на земле любому представителю мужского пола, отрезали женщине и
те немногие пути, которые ей открыл капитализм, и она увидела перед  собой
будущее, где ей  было  уготовано  место  только  в  качестве  штампованной
фабричным способом обобществленной самки.
   Рассчитывать на помощь мужчины ей не приходилось: инстинкт  силы  делал
его слепым. Церковь знала о женщине больше, чем когда-нибудь  будет  знать
наука,  и  историку,  изучавшему  истоки  христианства,   порою   невольно
приходило на ум, что церковь - создание женщины и что она создала  ее  как
протест против засилья мужчины. Порою  Адамс  готов  был  утверждать,  что
причина, по которой мужчина  ниспроверг  церковь,  таилась  в  ее  женском
начале. Но когда церковь была ниспровергнута, у женщины не осталось  иного
прибежища, кроме того, которое создал для себя мужчина. Она была свободна;
ее  разум  больше  не  туманили  иллюзии;  ее  не   тяготили   требования,
предъявляемые к ее  полу;  она  отбросила  все,  что  могло  не  нравиться
мужчине, и, хотя втайне сожалела об отброшенном, знала, что обратного пути
у нее нет. Ей  оставалось,  подобно  мужчине,  прилепиться  к  механизмам.
Американец уже не раз с удивлением отмечал, что не  пользуется  репутацией
привлекательного   мужчины;   американка,   напротив,   неоднократно,    к
собственному удивлению, отмечала, что стяжала себе  славу  привлекательной
женщины.
   Честный историк не вправе ни восхвалять, ни поносить те  силы,  которые
изучает.  Исследуй  он  даже  вымирание  рода  человеческого,  он   обязан
относиться к этому как к факту, который надлежит  классифицировать  наряду
со всеми прочими. В обществе,  без  сомнения,  горячо  обсуждался  женский
вопрос, хотя бы потому, что им интересовался президент, и видимое  течение
общественного мнения с такой же силой устремлялось в одну сторону, с какой
неслышная подспудная деятельность влеклась в другую, истина же  таилась  в
глубине подсознания  женской  души.  Что  мог  здесь  сделать  престарелый
джентльмен, пытающийся лишь познать закон  инерции  и  установить  пределы
социальных  отклонений?  Склонить  начальника  статистического  управления
раздать анкеты всем женщинам с  вопросом,  хотят  ли  они  иметь  детей  и
сколько? Потребовать, чтобы сенат, где заседали восьмидесятилетние старцы,
издал закон, обязующий всех женщин, замужних  и  незамужних,  под  страхом
пожизненного одиночного заключения родить до тридцати лет не менее  одного
ребенка, содержание которого возьмет на себя казна? Нет, это было  ему  не
под силу. А между тем именно к  этому  взывали  статистические  данные,  и
именно это требовалось для основания полноценного общества  в  будущем.  В
своих выводах Адамс  целиком  опирался  на  цифры  рождаемости.  С  самими
женщинами он, разумеется, не мог обсуждать этот важный вопрос, хотя они-то
были как раз не прочь это сделать, - Фауст бессилен помочь  женщине  в  ее
трагедии. Он ничего не может ей предложить. Маргарита будущего сама должна
была решить, лучше ей или хуже, чем Маргарите прошлых веков; сама  сделать
выбор, чьей жертвой предпочтет она быть: мужа, церкви или машины.
   Перед лицом эти двух различных форм раз и  навсегда  данной  инерции  -
пола и расы - исследователь множественности склонялся к мысли, что -  хотя
он ничего не знает ни о той, ни о другой - проблема России все же решается
легче, чем проблема Америки. Преодоление инерции расы и  необъятной  массы
требовало огромной силы, и  все  же  со  временем  их,  возможно,  удастся
преодолеть.  Но  преодолеть  инерцию  пола,  не   уничтожив   расу,   было
невозможно; тем не менее огромная  сила,  удваивающаяся  каждые  несколько
лет, неуклонно стремилась ее преодолеть. Оставалось только в  немом  ужасе
взирать на океан полнейшего невежества, уже захлестнувшего общество.  Вряд
ли можно было назвать второй такой же большой центр скопления человеческой
энергии,  который  жил  бы  ослепленный  столь  глубокими   и   архаичными
иллюзиями, как Вашингтон с его наивными деревенскими критериями, его южным
и  западным  жизненным  укладом  и  обычаями,  его  этическими  нормами  и
представлениями об истории. Но даже в Вашингтоне общество, ощущая какое-то
стеснение, понимало, что движений и брожений с него хватит.  Ах,  если  бы
стать рыбой-мечехвостом в заливе  Куинси!  Ах,  если  бы  знать,  что  все
неизменно - что ничто никогда не меняется -  и  что  женские  особи  будут
плавать в океане будущего точно так же, как  плавали  в  прошлые  времена,
вместе с сарганом и акулой, и никогда не смогут измениться.



        "31. ГРАММАТИКА НАУКИ (1903)"

   Из всех путешествий, предпринятых  человеком  после  Данте,  эта  новая
экспедиция вдоль берегов океана Множественности и Сложности  обещала  быть
самой длительной, хотя пока еще не коснулась даже  двух  более  или  менее
знакомых морей - Расы и Пола. Даже в этих небольших сравнительно водах наш
навигатор потерял ориентир и отдался воле ветров. Совершенно  случайно  на
помощь ветрам пришел Рафаэль Пампелли, который, оказавшись в Вашингтоне на
пути в Центральную Азию, часто беседовал с Адамсом  на  волновавшие  обоих
философские темы и однажды обронил, что, по мнению  Уилларда  Гиббса,  тот
много вынес из книги под названием "Грамматика науки", принадлежавшей перу
Карла Пирсона. Уиллард Гиббс, на взгляд  Адамса,  стоял  в  одном  ряду  с
немногими величайшими умами своего столетия, и то, что ученый такого ранга
"много вынес" из  какой-то  книги,  крайне  поразило  Адамса.  Получив  из
магазина названный том, он тут же за него засел. С того  времени,  как  он
отплыл в Европу и поселился в своем убежище на авеню дю Буа и вплоть до 26
декабря, когда вновь пустился из Шербура в обратный путь, Адамс только тем
и занимался,  что  пробовал  установить,  чему  Карл  Пирсон  мог  научить
Уилларда Гиббса.
   И  тут,  более  чем  когда-либо  прежде,  роковым  препятствием  встало
незнание математики. Дело было даже не в том, что  Адамс  не  владел  этим
необходимым орудием познания, а в том, что не мог судить  о  полученных  с
его помощью результатах. Не зная в совершенстве французского и немецкого и
часто ошибаясь в толковании изощренной мысли, скрытой в путанице языкового
узора, все же можно схватить общую тенденцию, которая подводит к пониманию
сложнейших значений даже у Канта и  Гегеля,  но  там,  где  орудием  мысли
является алгебра, у исследователя нет права даже на малейшую ошибку. В тех
частях "Грамматики", в которых Адамс сумел  разобраться,  он  видел  всего
лишь развитие мыслей, выраженных в двадцатилетней давности книге Сталло, и
так и не понял, чему же она могла научить такого титана науки, как Уиллард
Гиббс. Тем не менее значение "Грамматики"  далеко  выходило  за  рамки  ее
научного содержания: она была своего рода исторической вехой. До  сих  пор
ни один англичанин не осмелился  на  подобный  шаг.  Успехом  "Грамматики"
измерялся прогресс науки в эпоху, когда книгу Сталло  в  течение  двадцати
лет намеренно игнорировали, окружив обычным заговором молчания, неизбежным
всякий раз, когда дело  касалось  мысли,  требующей  нового  мыслительного
механизма.  Науке  требуется  время,  чтобы,  преобразовав  свои   орудия,
следовать  за  революцией  в  пространстве;  некоторое  отставание  всегда
неизбежно; даже  самые  быстрые  умы  не  способны  мгновенно  свернуть  с
накатанного пути. Однако значение подобных  революций  неоценимо,  и  даже
падение или возникновение полудюжины империй вызвало бы меньший интерес  у
историка, чем книга,  подобная  "Грамматике  науки",  -  в  особенности  у
Адамса, потому что влияние Ленгли подготовило  его  к  тому,  что  следует
ожидать от ее появления.
   Уже  несколько  лет  Ленгли  публиковал  в   "Докладах   Смитсоновского
института" различные революционные по духу статьи,  предсказывавшие  ломку
научной догмы девятнадцатого века, и среди первых - знаменитое "Обращение"
Уильяма Крукса по вопросу об исследованиях в  области  психики,  вслед  за
которым увидела свет серия статей о Рентгене и  супругах  Кюри,  и  каждая
такая статья  постепенно  выводила  законодателей  науки  от  Единства  на
открытые просторы. Однако только Карл Пирсон собрал их всех в кучу и отдал
на растерзание. Эта фраза - отнюдь не преувеличение по сравнению с той,  с
которой начинается его "Грамматика науки".
   "Трудно даже вообразить что-либо более беспомощное в своей алогичности,
- бросает он вызов  своим  ученым-коллегам,  -  чем  положения  о  силе  и
материи, обычно приводимые в элементарных учебниках по  физике",  и  далее
объясняет, что главным автором этих "элементарных учебников"  является  не
кто иной, как сам лорд Кельвин. Пирсон изгоняет из науки все, что  внес  в
нее девятнадцатый  век.  Он  заявляет  своим  ученикам,  что  им  придется
удовлетвориться лишь частицей Вселенной - причем крайне малой ее частицей,
- тем ее крохотным участком, который объемлют  их  чувства,  единственным,
где  причинно-следственная  связь   может   считаться   достоверной.   Так
глубоководная рыба признает достоверным лишь тот крохотный  участок  моря,
на который падает от нее же исходящий луч. "Порядок и разумность,  красота
и доброта суть свойства и понятия, присущие  лишь  человеческому  разуму".
Это утверждение как общая истина вызывает, однако, сомнение, поскольку и в
"разуме"  кристалла,  как   подсказывают   наши   ощущения,   по-видимому,
присутствует и гармония, и  красота.  Однако,  с  точки  зрения  историка,
интерес  представляет  здесь  не   общая   истина,   которую   приписывают
положениям, высказываемым Пирсоном, или  Кельвином,  или  Ньютоном,  а  то
направление  или  течение,  которому  они  следуют;  Пирсон  же  неуклонно
утверждает, будто все наличные концепции должны быть упразднены, ибо:  "Мы
не можем с научной точки зрения выносить их за пределы  наших  чувственных
восприятий". И далее: "В хаосе, существующем за пределами наших чувств,  в
"запределье" чувственных восприятий,  мы  не  можем  предполагать  наличие
необходимости,  порядка,  системы,  ибо  все  это  -  понятия,   созданные
человеческим разумом по эту сторону чувственных восприятий".
   Следовательно, для всего, что находится за пределами наших  восприятий,
мы должны предполагать наличие хаоса:
   "Короче, хаос - вот все, что наука может логически  вывести  для  того,
что находится за пределам