яком случае,  не
добавлять лишний груз к непосильной ноше посланника, которому  доставалось
и без огорчений, причиняемых членами семьи. Утром каждый читал свой  номер
"Таймс", тыкая вилкой в тарелку; упаси бог не то  чтобы  произнести  вслух
"Очередной разгром войск федералистов",  но  даже  отвести  душу  невинным
ругательством! Проявлять сдержанность в кругу друзей оказалось во сто крат
труднее, чем сохранять веселую мину среди врагов. Больше всего мутили воду
великие люди. А личный секретарь улыбался - улыбался, когда однажды,  стоя
в  тронном  зале  среди  толпы,  наблюдавшей  за  бесконечной   процессией
приглашенных, отдававших поклоны королевской семье, услышал за спиной, как
один из членов кабинета сказал другому: "А федералисты снова  получили  по
шее!" Главное - это  было  правдой.  Но  даже  личный  секретарь  научился
контролировать свои интонации, следить за выражением лица и  не  проявлять
радости, когда "по шее" получали враги, в присутствии врага.
   По одному поводу в Лондоне особенно выходили  из  себя;  там  придумали
себе некое чудище в  образе  Авраама  Линкольна.  Рядом  с  ним  поместили
другого дьявола, еще чернее, насколько это было возможно,  и  назвали  его
Сьюардом. В своем злобном отношении к этим двум лицам английское  общество
не знало меры: оно просто безумствовало.  Защищать  их  не  имело  смысла,
объяснения были бы напрасны; оставалось ждать, когда страсти улягутся сами
собой. Даже добрые друзья  вели  себя  не  лучше  врагов:  убежденность  в
беспомощности  бедняги  Линкольна  и  свирепости  Сьюарда  стала  догматом
всеобщей  веры.  Последний  раз  Генри  Адамс  видел  Теккерея  перед  его
внезапной кончиной на  рождество  в  1863  году  в  доме  Генри  Холланда.
Явившись на званый вечер, Генри как раз входил  в  холл,  когда  Теккерей,
смеясь, натягивал пальто: по  рассеянности  он  забрел  не  в  тот  дом  и
обнаружил это, пожимая руку сэру  Генри,  которого  превосходно  знал,  но
который вовсе не был тем, к кому он шел  в  гости.  И  тут,  изменив  тон,
великий романист заговорил о  своей  -  впрочем,  и  Адамсов  -  давнишней
приятельнице, миссис  Фрэнк  Хэмптон  из  Южной  Каролины,  которую  он  в
молодости, когда знал ее еще под именем  Салли  Бакстер,  нежно  любил,  а
потом вывел под именем Этель Ньюком. И хотя он так  и  не  простил  ей  ее
замужества, он вновь испытывал к ней теплые чувства, узнав, что она умерла
от чахотки в Колумбии, куда  ее  родители  и  сестра  не  смогли  приехать
свидеться с ней, так как федералисты отказались пропустить их через  линию
фронта. Теккерей говорил об этом с  дрожью  в  голосе  и  с  полными  слез
глазами. Кому же  неизвестна  бесчеловечная  жестокость  Линкольна  и  его
подручных! Он ни на минуту не сомневался, что федералисты сделали для себя
правилом измываться над нежными чувствами  женщин  -  особенно  женщин,  -
вымещая на них свои неудачи. Не располагая  достаточными  свидетельствами,
он сыпал яростными упреками. Даже  будь  у  Адамса  в  кармане  бесспорное
доказательство подобной несправедливости и предъяви он его обвинителю, это
ничего бы  не  изменило.  Теккерею,  как  и  всему  английскому  обществу,
требовалось в эту минуту разрядиться - снять  нервное  напряжение  взрывом
чувств; окажись Линкольн не тем, кем они его считали, - кем бы пришлось им
считать себя самих?
   По той же причине  члены  миссии,  даже  в  частных  беседах,  отвечали
молчанием на грубые шотландские остроты Карлейля. Если Карлейль  ошибался,
его диатрибы давали точную цену ему самому, и очень низкую цену; вряд ли в
одних  своих  мыслях  он  был  правдивее  и  разумнее,  чем  в  других.  А
доказательство, что философ не знает того, о  чем  говорит,  может  только
огорчить  его  учеников,  прежде  чем  воздействует  на  самого  философа.
Разбивать идолы всегда мучительно, а Карлейль был идолом. Тень,  брошенная
на его авторитет, подобно теням при закатном  солнце,  протянется  далеко,
погрузив все во мрак. Если и Карлейль - фальшивка, что же такое его ученые
последователи и вся его школа?
   В обществе к членам миссии, как правило, относились любезно; у  них  не
было оснований жаловаться - не более, чем у других дипломатов, оказавшихся
в сходных обстоятельствах, зато редкие друзья в этом  обществе  сияли  им,
словно алмазы. В миссии и не мечтали повернуть общественное мнение.  Самое
большее, на что  могли  рассчитывать  американские  дипломаты,  -  это  не
подвергаться  оскорблениям,  но  к  описываемому  времени  отношения   уже
сложились настолько хорошо, что от подобных неприятностей посланник и  его
семья были полностью избавлены. Правда, не будем скрывать, что  кто-нибудь
нет-нет да отказывался посетить - или принять - посланника, но не было  ни
одного  случая  открытого  афронта  или  других  выступлений,  на  которые
посланнику пришлось бы  отвечать.  Дипломатия  всегда  служила  буфером  в
смутные времена, и ни один понимающий в  своем  деле  дипломат  не  станет
возмущаться тем, чего каждому дипломату приходится ожидать.  Генри  Адамс,
хотя он и не был дипломатом, защищенным своим  статусом,  мирно  шествовал
избранным путем, понимая, что общество  вовсе  не  жаждет  завести  с  ним
знакомство, но понимая также, что у общества нет причин открывать  в  нем,
Генри Адамсе, привлекательные черты, каких он сам в  себе  не  замечал.  А
потому он шел туда, куда его звали; ему всегда оказывали радушный прием; с
ним, как правило, обращались лучше, чем в  Вашингтоне,  а  он  придерживал
язык.
   По тысяче причин дом Пальмерстона считался в среде дипломатов лучшим  в
Лондоне, а дом лорда Рассела - худшим. Ни о том, ни о другом лорде личному
секретарю знать было не дано. Все равно как о Великом Ламе. К тому же лорд
Пальмерстон был последним человеком, о котором  осмотрительному  секретарю
захотелось  бы  что-либо  знать.  Вряд  ли  существовал  на  свете  второй
премьер-министр, который внушал бы дипломатам так мало доверия,  как  лорд
Пальмерстон: никто не брался решить, чьему слову отдать предпочтение - его
или лорда Рассела, а чтобы решить, можно ли им доверять и  в  какой  мере,
требовались годы опыта.  Сама  королева  в  известном  меморандуме  от  12
августа 1850 года выразила свое мнение о лорде Пальмерстоне в словах, мало
чем отличавшихся от слов, которые употребил  лорд  Рассел,  и  оба  они  -
королева и Рассел, - по существу, сказали то, что приватно говорили Кобден
и Брайт. Все дипломаты были полностью с ними  согласны,  хотя  доверие  по
дипломатическим меркам и по  парламентским,  видимо,  не  одно  и  то  же.
Профессиональные  дипломаты  не  смущаются  ложью.  Слова  для  них  форма
выражения, которая у каждого может быть своя, а лгут более или менее  все.
Больше всех те, кто говорит искренне. Дипломатам нужно знать, какие мотивы
скрываются за словами. Что же до  Пальмерстона,  то  дипломаты  единодушно
предупреждали  новых  коллег:   остерегайтесь,   ему   ничего   не   стоит
воспользоваться вами для своей сиюминутной цели. Каждый посланник усваивал
урок  -  надо  по  возможности  поменьше  привлекать   к   себе   внимание
Пальмерстона. Правило это не составляло тайны, и им  руководствовались  не
только  дипломаты.  Сама  королева  дала  ему  ход,  огласив  в  одном  из
официальных документов. Если Пальмерстону это было нужно для его целей, он
шел в палату общин и предавал или очернял любого  иностранного  дипломата,
не задумываясь о судьбе своей жертвы. И никто не давал ему достойной сдачи
- даже королева, - потому что, как сказал о нем барон Бруннов: "C'est  une
peau de rhinocere!" [У него кожа как у носорога! (фр.)] Добившись  своего,
Пальмерстон заливался смехом, и его публика смеялась вместе с ним. Средние
британцы - и американцы - любят, чтобы их потешали,  а  разве  не  потеха,
когда всяких там иностранцев в  лентах  и  звездах  подымает  на  рога,  и
подбрасывает,  и  бодает  этакий  жовиальный,  разгулявшийся   забияка   -
британский бык.
   Дипломаты не имеют права жаловаться, когда им  просто  лгут:  их  вина,
если они, при всей своей профессиональной выучке, попадаются на крючок; но
они горько  жалуются,  когда  им  строят  козни.  Пальмерстон  пользовался
репутацией великого  мастера  строить  козни.  Настоящий  enfant  terrible
[ужасный ребенок (фр.)] британского правительства!  В  то  же  время  леди
Пальмерстон пользовалась репутацией женщины доброй и верной. Такого мнения
о ней придерживались, по-видимому, все дипломаты и их жены; они  плакались
ей на свои неприятности и  невзгоды,  твердо  веря,  что  она  постарается
помочь. По этой причине, помимо прочих, званые вечера леди  Пальмерстон  -
субботние обозрения, как их называли,  -  пользовались  огромным  успехом.
Юному  простаку-американцу,  разумеется,  невозможно  было   это   понять.
Кембридж-хаус в его глазах ничем не выделялся среди дюжины-другой таких же
открытых домов. Леди Пальмерстон не привлекала ни молодостью, ни красотой,
да и в более раннем возрасте вряд ли отличалась большой  живостью.  Гости,
посещавшие ее дом, никогда не бывали людьми  особенно  светскими  и  редко
молодыми; одни принадлежали к дипломатическим  кругам,  а  дипломаты,  как
правило, народ пресный, другие - к политическим, а политики обыкновенно не
служат украшением званых вечеров; к  ним  добавляли  немного  писательской
братии  -  публика,  как  известно,  не  очень  респектабельная;  женщины,
разумеется, были не из тех, что блистают туалетами и юными годами; мужчины
по большей части имели унылый вид и, казалось, чувствовали себя не в своей
тарелке, и тем не менее Кембридж-хаус был,  несомненно,  лучшим,  если  не
единственным настоящим салоном в Лондоне, а своим успехом  целиком  обязан
леди Пальмерстон,  которая,  казалось,  не  прилагала  для  этого  никаких
усилий,  разве  только  дружески  всем  улыбалась.  В   смысле   светского
воспитания Кембридж-хаус преподносил неоценимый урок:  тут  было  над  чем
подумать. Рано или поздно на  вашем  пути  неизбежно  встречались  десятки
политических  деятелей  с  большим  весом  и  более  приятных,  чем   лорд
Пальмерстон, десятки светских дам, привлекательнее и усерднее  относящихся
к  своим  обязанностям,  чем  леди  Пальмерстон,  но  не  было  ни  одного
политического салона, пользовавшегося таким  успехом,  как  Кембридж-хаус.
Необъяснимая загадка! Иностранцы говорили  только,  что  леди  Пальмерстон
"очень мила".
   Мелкую сошку из посольств и миссий там тоже принимали или  терпели,  не
делая дальнейших попыток признать их существование, но  секретари  и  тому
подобные и этим были довольны, поскольку  их  редко  где  терпели,  а  тут
удавалось, стоя в углу, поглазеть на епископа или герцога. Других светских
развлечений юному Адамсу не перепадало. Он никому не был известен  -  даже
лакеям. В последнюю субботу, когда ему пришлось побывать в  Кембридж-хаус,
он, как обычно, вступая на лестницу,  назвал  свое  имя  и  был  несколько
ошарашен, когда услышал, что докладывают о "Гендрю Гадамсе". Он  попытался
поправить лакея, но тот прокричал еще громче: "Мистер Гэнтони Гадамс!"  Не
без досады Генри повторил свое имя и услышал: "Мистер Галександро Гадамс",
под  каковым  именем  он  в  последний  раз   и   раскланялся   с   лордом
Пальмерстоном, который знал о нем не больше, чем его лакей.
   Смех лорда Пальмерстона раскатывался до нижних ступеней лестницы, когда
он, стоя наверху у двери, приветствовал приглашенных и тут  же,  вероятно,
отдавал распоряжения одному из своих прихвостней - Делейну,  Бортвику  или
Хейуорду,  которые,  разумеется,  несли  вахту  поблизости.   Смеялся   он
совершенно  особенным,  механическим,  деревянным  смехом,  и,  когда   он
смеялся, ни один мускул не двигался  на  его  лице:  "Ха!..  Ха!..  Ха!.."
Каждое это "ха!" вылетало у него изо рта медленно, как бы  с  трудом;  все
были на одной ноте, словно он что-то ими подтверждал:  "Да!..  Да!..  Да!"
Смех, которым он смеялся в 1810 году и на Венском конгрессе. Адамса так  и
подмывало прервать его и спросить - а что, Уильям Питт и герцог Веллингтон
тоже смеялись таким смехом? Но молодым людям,  служившим  при  иностранных
миссиях,  вообще  не  полагалось  задавать  Пальмерстону  вопросов,  а  их
принципалы старались спрашивать его  как  можно  меньше.  Молодой  человек
отдавал, как принято, поклон, удостаивался, как  принято,  взгляда,  затем
подходил к леди Пальмерстон, которая всегда была само радушие, хотя  и  не
разменивалась на лишние слова, от нее шел к леди Джослин с дочерью, обычно
находившей нужным  обронить  несколько  дружеских  замечаний,  и,  миновав
дипломатический корпус -  Бруннова,  Музуруса,  Азелио,  Аппоньи,  Ван  де
Вейера, Билле, Трикупи - и прочих, попадал  наконец  в  руки  какой-нибудь
литературной пешки, такой же чуждой этому  дому,  как  он  сам.  Процедура
почти не менялась. Гостей и не пытались развлекать. Если бы  не  отчаянная
изоляция, в которой миссия оказалась в эти два сезона, даже  ее  секретари
не  стали  бы  отрицать,  что  вечера  в  Кембридж-хаус  были   такой   же
механической процедурой, как утренние приемы в Сент-Джеймсском дворце.
   Лорд Пальмерстон был премьер-министром, а не министром иностранных дел,
но любил заниматься  иностранными  делами  и  не  мог  устоять,  чтобы  не
попытаться сыграть "большой шлем" в дипломатии точно так же, как в игре  в
вист. Зная его привычки, министры иностранных держав пытались не  попадать
в его поле  зрения,  а  для  этого  им  приходилось  обхаживать  истинного
министра иностранных дел, лорда Рассела, который 30 июля 1861  года,  став
графом, перешел в палату лордов.
   Основываясь на сведениях, полученных по личным  каналам,  мистер  Адамс
сумел убедить себя, что лорду Расселу можно  доверять  больше,  чем  лорду
Пальмерстону. Но сын  посланника,  будучи  человеком  молодым  и  горячим,
считал, что они друг друга стоят. Англичане не видели между ними  большого
различия, и американцам ничего не оставалось, как следовать опыту англичан
по части английского характера. Посланнику Адамсу  нужно  было  учиться  и
учиться, хотя для  него,  как  и  для  его  сына,  каждый  месяц  обучения
оборачивался целой геологической эпохой.
   Как и предсказывал Бруннов, лорд Пальмерстон наконец все же бросился  в
атаку, как всегда неожиданно и с остервенением,  которому  позавидовал  бы
двадцатичетырехлетний секретарь. Только человек, чья  юность  пришлась  на
Трафальгарскую битву, мог сохранить в себе столько силы и  задора,  но  не
мистеру Адамсу  по  его  положению  было  рукоплескать  восьмидесятилетней
юности  английского  премьера:  над  посланником,  как  некогда  над   его
многочисленными предшественниками, нависла грозная  опасность.  Однажды  в
июне 1862 года, когда  Генри  с  отцом  вернулся  с  очередного  светского
визита, посланника на письменном столе ждала нота. Он  взял  ее  и,  молча
прочитав, кратко резюмировал: "Пальмерстон ищет ссоры".  В  этом,  как  он
понял, заключался весь смысл инцидента. Пальмерстон искал ссоры;  не  надо
идти ему  навстречу;  надо  его  остановить.  Поводом  для  ссоры  служило
небезызвестное предостережение генерала Батлера женщинам  Нового  Орлеана,
но  подоплека  была  иная  -  убежденность  в  бесчеловечности  президента
Линкольна,  глубоко  укоренившаяся  в  британских   умах.   Зная   повадки
Пальмерстона, посланник не  сомневался,  что  английский  премьер  намерен
сорвать дипломатический куш, огласив свою ноту в  палате  общин.  Если  он
сделает это немедленно, ставка посланника будет бита, ссора  неминуема,  а
новая жертва на алтарь страсти Пальмерстона к популярности принесена.
   Момент был крайне тревожный -  самый  критический  момент,  какие  знал
Генри Адамс из всех,  занесенных  в  анналы  американской  дипломатии;  но
эпизод этот принадлежит не воспитанию Генри Адамса, а истории,  и  каждый,
кто хочет, может о нем прочитать. В части воспитания Генри Адамса он  имел
свою, отличную от исторической цену. То, что  его  отцу  удалось  заткнуть
Пальмерстону рот, избежав публичного скандала, вполне достаточно  говорило
в пользу посланника,  но  недостаточно  говорило  его  личному  секретарю,
любившему бывать в Кембридж-хаус и ломавшему себе голову над неразрешимыми
противоречиями. Пальмерстон искал ссоры, это не вызывало сомнений,  однако
почему же в таком случае он столь покорно согласился на роль жертвы в этой
ссоре? Переписка, последовавшая за нотой, велась им вяло, ко всему прочему
он допустил, что посланник Соединенных Штатов  ее  прекратил,  отказавшись
получать дальнейшие сообщения иначе как через лорда Рассела.
   Это был  чрезвычайно  решительный  шаг,  означавший  разрыв  не  только
личных, но и светских отношений и стоивший личному секретарю приглашений в
Кембридж-хаус. Леди Пальмерстон прилагала все усилия,  чтобы  восстановить
согласие; но обе дамы не нашли иных средств, кроме слез. А им,  бедняжкам,
приходилось иметь дело с американским посланником, загнавшим себя в  угол.
Не то чтобы мистер Адамс потерял самообладание - напротив, никогда в жизни
он не чувствовал такого груза ответственности и  не  вел  себя  с  большим
спокойствием, но  он  не  мог  придумать  иного  хода  для  защиты  своего
правительства, не говоря уже о  себе  самом,  как  добиться  вмешательства
лорда Рассела. Только благодаря Расселу, полагал он, Пальмерстон пошел  на
попятный и замолчал. Возможно, так оно и было; в то время его  сын  был  в
этом уверен, но позднее на него напали сомнения. Пальмерстон искал  ссоры,
и по вполне ясным мотивам, но, когда дело  было  уже  на  мази,  пошел  на
попятный; почему-то он все же не  захотел  ссориться  -  по  крайней  мере
тогда. К тому же ни в то время, ни позже он не  выказывал  мистеру  Адамсу
никаких дурных чувств. И больше  ссоры  не  искал.  И  хотя  этому  трудно
поверить, держался с Адамсом как  всякий  хорошо  воспитанный  джентльмен,
чувствующий себя неправым. Возможно, эта перемена и в самом деле произошла
благодаря протестам лорда Рассела,  но  личный  секретарь  считал  бы  сей
полученный в политике урок более ценным, если бы мог окончательно  решить,
на кого - генерала Батлера или себя самого - лорд Пальмерстон злился из-за
своей непростительной в обоих случаях betise [глупость (фр.)].
   Тогда подобный вопрос вряд ли мог возникнуть: никто не сомневался ни  в
чувствах, ни в планах лорда Пальмерстона. Сезон подходил к концу; приемы в
Кембридж-хаус  вскоре  прекратились.  В  миссии   и   без   того   хватало
неприятностей,  чтобы  напрашиваться   на   новые.   Волна   неприязни   к
американским дипломатам поднялась в Англии крайне высоко, и им  оставалось
только уповать на то, что генерал Макклеллан облегчит  их  положение.  Год
1862-й  вошел  в  жизнь  Генри  Адамса  черным   пятном,   и   уроки,   им
преподнесенные, он по большей части  охотно  бы  забыл.  Друзей,  по  всей
очевидности, он не приобрел; врагов едва ли мог приобрести. Все же к концу
года он получил  лестное  для  себя  приглашение  от  Монктона  Милнса  во
Фрайстон -  одно  из  бесчисленных  благодеяний,  которые  Милнс  оказывал
молодежи, чем заслужил себе бессмертие. Милнс  считал  добрые  дела  своей
обязанностью. Все кому не лень объясняли, что он делает их не так,  но  не
делали и так, как делал он.  Естественно,  личный  секретарь,  потерянный,
подавленный, был ему безмерно  благодарен  и  никогда  не  забывал  такого
великодушия, но главное значение этот первый визит Генри  Адамса  в  глубь
Англии имел для него в части воспитания. Все подобные визиты  похожи  друг
на друга, но, так как сам Монктон Милнс ни  на  кого  не  был  похож,  его
гостеприимство служило особой  цели  -  перемешать  разнородные  элементы.
Фрайстон  не  принадлежал  к  разряду  поместий,  куда  ездят   любоваться
красотами природы, а йоркширские зимние  туманы  так  сильно  давали  себя
знать, что сама хозяйка от них сбежала,  и  разномастным  гостям,  которых
Милнс собрал под своей крышей, чтобы  скра