сутствие  равновесия,  тогда  как  здоровая  психика  -   искусственное,
неустойчивое состояние. Нормальным для мышления является  дисперсия,  сон,
греза, алогичность, одновременное действие разных мыслительных центров без
центрального  контроля.  Искусственное  равновесие  -   благоприобретенное
свойство. И сам он - акробат, который  с  карликом  на  спине  идет  через
пропасть по канату и, как правило, ломает себе шею.
   На этом пути - пути новейшей науки - никакого единства впереди не  было
видно - ничего, кроме распадающегося разума, - и историк  чувствовал  себя
отброшенным назад к концепции постоянной Силы,  без  таких  факторов,  как
Раса, Пол, Школа, Страна или Церковь.  К  этому  неизменно  приходили  все
сколько-нибудь серьезные мыслители, и это неизменно  служило  к  их  вящей
славе - так было с Гиббоном, Боклем и Огюстом Контом. Благодаря их  методу
в исторической науке был сделан пусть небольшой, но все же  рывок  вперед.
Они по крайней мере вывели закон, согласно которому, если история имеет  в
виду исправлять допущенные ею  отдельные  ошибки,  ей  необходимо  обрести
шкалу ценностей для всего процесса в целом.  И  сколько  бы  те  или  иные
историки ни пренебрегали этим выводом в своих оценках, необходимость такой
шкалы для оценки деяний человеческих, как и для пространства и времени, не
подлежит сомнению, и без нее историк всегда останется в науке младенцем.
   Любому школьнику  ясно:  если  полагать,  что  человек  есть  сила,  то
измерять ее следует движением относительно точки покоя. Психология помогла
здесь тем, что подсказала  отправную  точку  -  момент  в  истории,  когда
человек видел  в  себе  перл  творения  и  считал  себя  частицей  единого
мироздания. Восемь, а то и десять лет занятий историей  привели  Адамса  к
заключению, что таким периодом в жизни человечества был  промежуток  между
годами 1150-м и 1250-м, воплотившийся в Амьенском  соборе  и  трудах  Фомы
Аквинского, и что именно эту эпоху следует взять  за  начало  отсчета,  от
которого,  не  углубляясь  в  детали,  а  лишь  устанавливая   необходимые
соотношения, можно измерять движение человечества вплоть до  его,  Адамса,
времени. Изучать это движение можно в двух аспектах одновременно -  в  его
философском и механическом развитии. Поставив себе задачу, Адамс приступил
к написанию книги, которую мысленно  озаглавил  "Мон-Сен-Мишель  и  Шартр.
Исследование единства тринадцатого века". Отсюда, как ему казалось, он мог
сделать шаг к следующей точке, которую предполагал, скорее всего,  назвать
"Воспитание Генри Адамса. Исследование множественности двадцатого века". С
помощью этих двух отправных точек он рассчитывал наметить свои  ориентиры,
предоставляя любому более, чем он, сведущему человеку вносить в  них  свои
коррективы. На этом он и отплыл домой.



        "30. VIS INERTIAE - СИЛА ИНЕРЦИИ (1903)"

   Вашингтон всегда вызывал к себе интерес, но в 1900 году, как,  впрочем,
в 1800-м, главное его достоинство состояло в той дистанции,  что  отделяла
его от Нью-Йорка. Нью-Йорк стал вселенским городом - почти  неуправляемым,
- и назначение Вашингтона в 1900 году, как, впрочем, и в 1800-м,  состояло
в том, чтобы все же им управлять. В прошлом веке  Вашингтон  мало  в  этом
преуспел, и не было оснований ждать успехов в будущем.
   Для  исследователя,  чьи  лучшие  годы  прошли   в   размышлениях   над
политическими концепциями Джефферсона, Галлатина и  Медисона,  задача,  за
которую  теперь  взялся  Рузвельт,  представляла  несомненно  исторический
интерес, хотя результата можно было ожидать не ранее  чем  через  полвека.
Измерить силы,  как  и  понять  их  расстановку,  на  данный  момент  было
невозможно: пока они даже никак не определялись, разве  только  в  области
иностранных дел; поэтому при поисках разумного пути Вашингтон  можно  было
как бы и не принимать во внимание. Президент не мог  оказывать  серьезного
влияния на ход иностранных дел, правда, мог за ними по крайней мере  более
или менее пристально следить.
   Хей достиг вершины своей карьеры, но понимал, что силы его  на  исходе.
Выполняя взятую  на  себя  задачу  держать  двери  Китая  "открытыми",  он
чувствовал, что они вот-вот закроются. Практически он единственный во всем
мире выступал за политику "открытых дверей", хотя и знал, что они же его и
прихлопнут. Но удача сопутствовала ему и на этот раз.  Даже  когда  в  мае
1902 года умер сэр Джулиан Паунсфот, исполнявший свои обязанности с  таким
блеском, что бывший личный секретарь 1861 года только  диву  давался,  его
преемником назначили Майкла Герберта, стоившего двух обычных дипломатов, -
Хею повезло и здесь. Дружеские отношения - лучший способ ослабить  трение,
а в политике потери от трения самые тяжкие. Перед Гербертом  и  его  женой
широко распахнулись двери и сердца в домах-близнецах на Лафайет-сквер -  в
этом  маленьком  мирке,  придерживавшемся  единого  взгляда   на   внешнюю
политику, - супруги стали там своими, и симпатия к ним продлила Хею жизнь,
избавив от ненужного напряжения, но  в  то  же  время  привела  к  крутому
повороту в политике Германии. Вплоть до этого момента кайзер слыл -  верно
или неверно? - союзником русского  царя  по  всем  вопросам,  связанным  с
Востоком. Холлебен и Кассини считались единой силой в восточных  делах,  и
этот предполагаемый альянс внушал  Хею  немалую  тревогу  и  причинял  ему
достаточно хлопот. И вдруг  Холлебен,  который,  казалось,  не  имел  иных
помыслов, как любой ценой предупреждать малейшие желания кайзера,  получил
телеграмму,  предписывавшую  ему,  сославшись   на   болезнь,   немедленно
возвратиться в Германию, что он и выполнил в двадцать четыре  часа.  Меры,
применявшиеся германским министерством иностранных дел в  отношении  своих
сотрудников, всегда были крутыми, даже  безжалостными,  но,  как  правило,
подкреплялись теми или иными убедительными доводами. На сей же раз никаких
видимых причин для немилости кайзера к Холлебену не было, и  его  отставку
можно  было  истолковать  только   желанием   немецкого   государя   иметь
представителем  в  Вашингтоне  более  близкого  себе   человека.   Вопреки
установившемуся порядку он  прислал  в  Вашингтон  Шпека  фон  Штернберга,
который должен был противостоять Герберту.
   Шпека встретил вполне теплый прием,  а  его  присутствие  в  Вашингтоне
оказалось полезным Хею, но не в личном плане - здесь выигрыш был  невелик,
- в политическом. Об официальных делах Хея Адамс  знал  не  больше  любого
газетного репортера, но  что  касается  дипломатического  самообразования,
последовательные шаги на этом поприще привели его к значительным  успехам.
Впрочем, он изучал ситуацию не ради Хея, а для собственных нужд. Он видел,
как в 1898 году Хей склонил Англию к  союзу  с  Америкой;  он  видел,  как
постепенно и неуклонно подводили Францию к решению вернуться в содружество
атлантических стран; а теперь на его глазах  произошел  внезапный  поворот
Германии к Западу - бросок, рассчитанный с математической точностью. Хотел
того  кайзер  или  нет,  но  создавалось  впечатление,  что  он  намеренно
демонстрирует свою независимость от России;  Хею  такое  изменение  фронта
играло на руку. Этот поворот в политике Германии, по-видимому,  изолировал
Кассини и обнажал намерения  России  в  отношении  Маньчжурии,  которые  с
каждым месяцем становились все более угрожающими.
   Излишне  говорить,  что  кайзеровский  coup  d'etat  [переворот  (фр.)]
открывал историку целые неведомые континенты.  При  всей  тщательности,  с
какой он следил за карьерой Вильгельма, ему и в голову  не  могло  прийти,
что тот способен на столь тонкие ходы, которые сильно повысили оценку  его
интеллектуальных  данных  в  глазах  историка  и   нарушили   традиционную
расстановку сил в искусстве управлять государством. То, что  Германия  так
стремительно  отказалась  от  ряда  отдельных  притязаний  и  была  готова
присоединиться   к   странам   Атлантики,   казалось   парадоксом    более
убедительным, чем те, какими был усыпан жизненный путь Адамса,  состоявший
почти из одних парадоксов. Если бы удалось  удержать  Германию  в  системе
стран Атлантики, мир был бы избавлен от разногласий лет на сто. За это  не
жалко было заплатить любую цену, хотя конгресс, скорее всего, не  стал  бы
раскошеливаться.  Так  или  иначе,  кайзер  одним   энергичным   поступком
полностью развязал Хею руки, и  теперь  перед  государственным  секретарем
оставалась лишь одна проблема - Россия.
   Россия,  несомненно,  представляла  собой  проблему  неизмеримо   более
сложную. За два прошедших столетия Европе удалось выявить  всего  один-два
аспекта русского вопроса. Год, проведенный юным Адамсом в Берлине, не  дал
ему знаний по части гражданского права, зато открыл глаза на существование
русской загадки, над которой немецкие и французские историки,  подавленные
ее гигантскими масштабами, бились почти  с  мистическим  ужасом.  Из  всех
стран загадка эта больше всего волновала Германию,  но  весною  1903  года
даже перед глазами  затворника  с  Лафайет-сквер,  занятого  исключительно
попытками  измерить  движение  исторического  развития   после   крестовых
походов, встала пугающая картина будущего миропорядка  -  или  анархии?  -
перед которой будут бессильны его телескопы и теодолиты.
   С каждым днем развертывающаяся  в  мире  драма  становилась  все  более
захватывающей:  в  русском  правительстве  обнаружились   явные   признаки
разногласий; распоряжения, исходившие от Ламсдорфа  и  Витте  в  отношении
Маньчжурии, не исполнялись. Историки и исследователи  не  имеют  права  на
симпатии и антипатии, но у Адамса были личные основания хорошо  относиться
к русскому царю и его народу и желать им добра. В  нескольких  подробно  и
тщательно разработанных главах написанной им истории он уже рассказал, как
в 1810 году благожелательность Александра I определила судьбу Дж.К.Адамса,
заложив основу для его блестящей дипломатической карьеры, которая в  итоге
привела его в Белый дом. У самого Адамса -  человека,  ведшего  незаметное
существование,  -  также  имелись  достаточно  веские  причины  испытывать
благодарность к Александру II, чья политика твердого нейтралитета  в  1862
году уберегла его от многих гнетущих дней и ночей. К  тому  же  он  немало
повидал в России  и  теперь  радовался  железным  дорогам,  прокладываемым
Хилковым, и промышленным предприятиям, возводимым графом Витте. По  мнению
Адамса, последним и величайшим триумфом в истории  было  бы  присоединение
России к странам Атлантики и честный и справедливый раздел зон  влияния  в
мире между цивилизованными державами. Если бы их объединение  продолжалось
в том же темпе,  в  каком  шло  после  1840  года,  эта  цель  могла  быть
достигнута в ближайшие шестьдесят лет и Адамс мог бы уже сейчас  составить
предположительную карту-схему международного единства.  Однако  на  данный
момент картину застилал туман глубочайших  сомнений  и  неведения.  Никто,
по-видимому, ничего не знал - ни царь, ни дипломаты, ни кайзер, ни микадо.
Отдельные  русские  были  видны  насквозь:  их  дипломатические  ходы   не
отличались глубиной, и Хей, возможно, потому и покровительствовал Кассини,
что тот не умел скрывать свои чувства и почти открыто сожалел, что, двигая
на Китай гигантский вал русской инерции, он тем самым  двинул  его  против
Хея. Куда охотнее он двинул бы его против Ламсдорфа и Витте.  Политическая
доктрина Кассини, как и  всех  русских,  состояла  из  единственной  идеи:
Россия должна наступать и силой своей инерции крушить все, что окажется  у
нее на пути.
   Для Хея, как и для его политики  блоков,  унаследованной  от  Маккинли,
непреодолимость русской инерции означала  провал  его  идеи  американского
лидерства. Когда русский вал накатывался на соседний  народ,  он  поглощал
его энергию, вовлекая в развитие собственных нравов  и  собственной  расы,
которые ни царь, ни народ не могли,  да  и  не  хотели,  перестраивать  на
западный образец. В 1903 году Хей  видел,  что  Россия  сметает  последние
преграды на пути движения ее необъятной массы к  Китайскому  морю,  Стоило
гигантской силе инерции, именуемой Китаем, слиться с огромным  колоссом  -
Россией -  в  единое  целое,  их  совместное  движение  уже  не  могла  бы
остановить никакая, даже сверхмощная, новая сила. И  тем  не  менее,  даже
если   бы   русское   правительство   в   момент   высочайшего    озарения
воспользовалось для этой цели десятком-другим людей типа Хилкова и  Витте,
да к тому же позаимствовало ресурсы своих европейских соседей, ему вряд ли
оказался бы по плечу подобный груз; впрочем, оно и  не  пыталось  взвалить
его на себя.
   Таковы были основные пункты, которые вашингтонский комарик нанес в свою
схему политического единения весной  1903  года  и  которые  казались  ему
незыблемыми. Россия крепко зажала в кулак Европу и Америку,  а  Кассини  -
Хея. С открытием  Транссибирской  железной  дороги  любое  противодействие
России стало нереальным. Японии оставалось лишь  смириться,  выговорив  по
возможности лучшие для себя условия. Англии - пойти на уступки. Америке  и
Германии -  наблюдать  за  продвижением  лавины.  Стена  русской  инерции,
отгородившая Европу от Балтики, неизбежно должна была отгородить и Америку
от Тихого  океана,  а  политика  "открытых  дверей",  проводимая  Хеем,  -
потерпеть крах.
   Таким  образом,  несмотря  на  блестящий  ход  кайзера,  игра  казалась
проигранной, а движение России на восток должно было в  силу  одной  своей
массы  увлечь  за  собой  Германию.  На  взгляд   скромного   историка   с
Лафайет-сквер, проигрыши в игре Хея били только по Хею,  для  него  самого
главный интерес заключался в игре, а не в ставках,  и  так  как  он  питал
отвращение  к  газетам,  просеянным  цензурой  -   поскольку   предпочитал
отсеивать сообщения сам, - ему так  или  иначе  необходимо  было  провести
какое-то время в Сибири или в Париже, а подбить свои  бесконечные  столбцы
вычислений он мог с равным  успехом  в  любом  из  этих  мест.  Его  схема
опиралась не на цифры, а  на  факты,  и  он  стал  решать  следующее  свое
уравнение. Атлантике предстояло  иметь  дело  с  огромной  континентальной
массой, наступавшей на нее подобно леднику, причем наступавшей  осознанно,
а не только движимой силами механического тяготения. Именно  такой  видела
себя Россия, и такой следовало видеть ее американцу; ему  оставалось  лишь
измерить, если это было в его возможностях,  ее  массу.  Что  было  в  ней
сильнее - объем или сила движения? Чем и где была  vis  nova  [новая  сила
(лат.)], которая могла устоять под натиском этого необъятного ледника  vis
inertiae? Что представляло собой движение инерции и каковы его законы?
   Разумеется, законов механики Адамс не знал, но, полагая,  что  может  в
них  разобраться,  обратился  к  книгам.  Оказалось,  что  силой   инерции
занимались люди помудрее, чем он. Словарь определял инерцию  как  свойство
материи оставаться в состоянии покоя, пока она находится в этом состоянии,
а находясь в движении, двигаться по  прямой.  Однако  его  собственный  ум
отказывался вообразить себя в состоянии покоя или движения  по  прямой,  и
Адамсу, как всегда, пришлось позволить ему вообразить нечто третье, а  так
как дело касалось ума, то есть сознания, а не материи, он по  собственному
опыту знал, что его ум никогда  не  бывает  в  покое,  а  -  в  нормальном
состоянии - всегда движется относительно чего-то, называемого  им  мотивом
или импульсом, и не движется без мотивов или импульсов, приводящих  его  в
движение. Пока мотивы эти привычны,  а  интерес  к  ним  носит  постоянный
характер, производимый результат можно для удобства назвать  движением  по
инерции  в  отличие  от  движения,  вызываемого  новым  и  более   сильным
интересом. Но чем больше масса, которую нужно  привести  в  движение,  тем
больше должна быть сила, чтобы придать ей ускорение или его погасить.
   Это казалось просто, как течение воды; но простота - самая коварная  из
всех возлюбленных, когда-либо водивших за нос  мужчину.  Год  за  годом  и
ученики  и  учителя  жаловались  на  то,  что  человеческие  умы   инертны
по-разному.  Различия  доходили   до   полных   противоположностей.   Одни
откликались только на привычное, другие - только на  новое.  Тип  мышления
классифицировался по расам. Ум и способности классифицировались баллами  в
классных журналах. Нет двух людей, мыслящих одинаково, ни среди мужчин, ни
среди женщин, а женщины в целом думают иначе, чем мужчины.
   Инерция расы была, по-видимому, постоянным свойством и в случае русских
составляла главную трудность для их будущего. История уходила от ответа на
вопрос, удавалось ли преодолеть инерцию расы, воссоздавая  ее  заново,  не
разрушив при  этом  самой  расы.  Преодолеть  инерцию  пола  не  удавалось
никогда. Из всех видов этой инерции самыми типичными  были  материнство  и
продолжение  рода;  свойство  женщины  идти  по  этому  пути,  данному  ей
навсегда, оставалось неизменным,  связывая  историю  человечества  единой,
непрерывной и непрерываемой  последовательностью.  Все  что  угодно  могло
иссякнуть, но женщина должна была продолжать род,  как  продолжала  его  в
силурийском царстве Pteraspis; пол - важнейшее условие существования жизни
на Земле, раса  -  преходящее.  Если  законы  инерции  и  должны  где-либо
непременно  существовать,  так  это  в  женском  уме.  Американцы   всегда
подчеркнуто игнорировали аспект пола, и в американской  истории  почти  не
упоминалось женских имен, в  английской  же  к  ним  проявляли  предельную
осторожность, словно речь шла о новом, пока еще не описанном  наукой  виде
живых существ. Однако если проблема инерции суммирует  основные  трудности
для расы, то для пола она имеет еще  большее  значение,  в  особенности  у
американцев. Задача проследить за ускорением или  замедлением  в  развитии
американской женщины представляла для Адамса несравненно больший  интерес,
чем задача изучить  развитие  любой  расы,  будь  то  русская,  китайская,
азиатские или африканские.
   В  отношении  этого  предмета,  равно  как  сената  и   банков,   Адамс
придерживался мнения, явно уводившего в восемнадцатый век.  С  годами  его
все меньше интересовали социальные устои прошлого, зато  женщина  прошлого
стала для него своего рода страстью. Без понимания того,  как  развивались
взаимоотношения между мужчиной и женщиной, история, с  его  точки  зрения,
была пустой проформой. Мысль о роли женщины в развитии человечества  стала
навязчивой идеей и так его захватила, что, беседуя с женщинами, он  только
об этом и говорил, а исходя из  того,  что  женский  ум  сильнее  в  своей
подсознательной сфере и чрезвычайно чувствителен ко всякого рода  намекам,
использовал всевозможные уловки и приемы, чтобы заставить его  раскрыться.
Женщина редко осознает ход своих мыслей, но ей  так  же  любопытно  понять
самое себя, как мужчине понять ее, и она намного быстрее мужчины реагирует
на неожиданную мысль. Иногда на званом обеде, улучив момент,  когда  общая
беседа  затухала,  Адамс  предлагал  какой-нибудь  очаровательной  соседке
неожиданный вопрос, придав ему наиболее мягкую  форму.  Не  может  ли  она
объяснить  ему,  спрашивал  он,  почему  американская  женщина  так  и  не
состоялась. Ответ следовал без промедления и был почти  всегда  неизменен:
"Потому что не состоялся американский мужчина". Вот так-то!
   Американской женщине Адамс был обязан больше, чем  всем  известным  ему
соотечественникам-мужчинам,  и   не   испытывал   ни   малейшего   желания
заступаться за свой пол, который и сам умел за себя постоять. Все  же  ему
было любопытно узнать, в какой мере  женщина  здесь  права,  и,  продолжая
выпытывать, он обычно пускал в  ход  еще  одну  уловку  -  утверждал,  что
женщина духовно выше мужчины. Если это и не было  полной  правдой,  то  по
крайней мере комплиментом, который он считал своим долгом сказать.  Иногда
эти его