е.
   В воспитательных и развлекательных целях мистер Адамс часто, к великому
удовольствию своих детей, читал им вслух и,  конечно,  не  упускал  случая
познакомить  молодую  поросль   с   политическими   памфлетами,   особенно
сатирического толка - такими, как речи Хорейса  Манна  или  "Записки  Хоси
Биглоу". Читал он  им  также  стихи  Лонгфелло  и  Теннисона  по  мере  их
появления, сами же дети зачитывались Диккенсом и Теккереем. Взрослым,  чьи
вкусы воспитывались на Попе и докторе Джонсоне, они оба казались  чересчур
современными. Вскоре мальчик Генри стал читать без  разбору  любые  книги,
какие его занимали: по большей части сочинения  историков  прошлого  века,
которыми была набита библиотека  отца.  Не  имея  практической  жилки,  он
праздно  качался  на  волнах  истории.   Он   томами   заглатывал   поэзию
восемнадцатого  века,  однако,  когда  отец  предложил  дать  ему  сборник
стихотворений Вордсворта, поставив условием, чтобы сын прочел его от корки
до корки, Генри от подарка отказался. Поп и Грей не  требовали  умственных
усилий: они читались легко, и только когда Генри было уже за тридцать,  он
наконец дорос до Вордсворта.
   Это книга о воспитании, и лицо или лица,  которые  упоминаются  в  ней,
выступают лишь в одном значении - воспитателя или воспитуемого.  Жизненные
обстоятельства  также   включены   в   нее   лишь   постольку,   поскольку
воздействовали на процесс воспитания. Самнер, Дана, Полфри - люди, имевшие
огромное значение сами по себе - как Юм, Поп и Вордсворт, - в  чем  каждый
может убедиться, ознакомившись с их сочинениями, но здесь  они  фигурируют
лишь в одном качестве - как люди, оказавшие воздействие  на  ум  мальчика,
скорее всего  не  более  чем  среднего  в  физическом  и  интеллектуальном
отношении. И их воздействие сказалось исключительно на его политических  и
литературных  интересах.  Отец  не  стремился  насиловать   ум   мальчика,
предоставляя ему полную свободу, и это, пожалуй, было к лучшему.  В  одном
все же отец оказал сыну бесценную  услугу:  он  обучил  его  французскому,
привив правильное французское произношение. Семья также  не  оказывала  на
Генри давления, а была скорее атмосферой, в которой он  жил.  Мальчик  рос
среди многочисленного и  мощного  клана  сестер  и  братьев,  которые  все
повторяли и воспроизводили один и тот же человеческий  тип.  Они  получали
одно и то же образование, сражались с теми же проблемами, одинаково  решая
их или не решая. Они, как и он, не имели жизненной цели и не знали, как ее
искать, но каждый в душе знал, что хотел бы главенствовать на каком-нибудь
жизненном поприще. (То же можно было бы сказать о муравье или о слоне!) Их
поприщами были политика и литература. И все они являли собой как  бы  одну
человеческую  особь,  наделенную   полудюжиной   сторон   и   граней;   их
темпераменты влияли друг на друга и делали друг  на  друга  похожими.  Это
тоже был элемент воспитания - воспитания определенного человеческого типа,
типа бостонца или жителя Новой Англии, который  был  достаточно  известен.
Неизвестно  было  другое  -  насколько  такого  рода  человеческая  особь,
считавшая себя представительницей этого  типа,  была  способна  сладить  с
жизнью.
   По всем внешним данным такая семья с оравой  мятущихся  детей,  которых
родители полностью предоставляли самим себе и вовсе не стремились  держать
в узде, должна была плохо кончить. У кого бы хватило  сил  ими  управлять?
Меньше всего у матери, на которую падало девять десятых семейной  ноши,  -
матки этого  пчелиного  роя,  от  чьей  силы  он  зависел,  но  чьи  дети,
своевольные и  самонадеянные,  не  следовали  ни  ее,  ни  чьим-либо  иным
указаниям, разве только их  направляли  на  путь,  по  которому  они  сами
рвались идти. Отец и мать оказались одинаково беспомощными. В то  время  в
многодетной семье редко обходилось без урода, хотя бы одного,  но  молодое
поколение Адамсов избежало  общей  участи:  все  дети  выросли  достойными
гражданами. Однако, оглядываясь назад, Генри, подобно человеку, спасшемуся
от неминуемой беды, считал это чудом. Факт этот говорил, пожалуй,  о  том,
что дети Адамсов рождались, как птенцы, с природным чувством равновесия. В
Новой Англии влияние семьи еще никого не спасало от гибели - напротив,  не
раз ей содействовало;  влияния  же  извне  калечили  даже  больше.  Иногда
вывозила школа, но исключительно потому, что оказывала обратное  действие.
Острая неприязнь детей к  школе  сказывалась  положительно.  Их  страстная
ненависть к школьной системе ценностей была сама по себе системой. Тем  не
менее тогдашняя школа пользовалась в обществе хорошей репутацией, Генри не
на что было жаловаться. Да он и не жаловался. Он ненавидел  школу,  потому
что там его, затерянного в толпе других мальчиков, принуждали зубрить тьму
вещей, которые нисколько его не интересовали.  Запоминал  он  медленно,  с
мучительными  усилиями.  К  тому  же  сознание,  что  его  память   должна
оспаривать школьные призы у более  сильных  запоминающих  машин,  угнетало
его: ему беспрерывно доказывали не только, что у него слабая память, но  и
что ему недостает ума. Он же считал, что  наделен  исправным  мыслительным
механизмом, работающим как надо, когда его не ограничивают во  времени,  и
плохо, когда его торопят. Учителя всегда ограничивали его во времени.
   Мальчик испытывал отвращение к школе во всех ее проявлениях,  с  годами
это чувство только усилилось. Время, проведенное в школе -  от  десяти  до
шестнадцати, - он считал потраченным впустую.  Возможно,  его  потребности
были исключительными, но вся его жизнь была исключительной. Жизнь  каждого
человека между 1850 и 1900 годами была исключительной. Для успеха  в  том,
чем ему пришлось заниматься  в  дальнейшем,  требовалось,  как  выяснилось
много позже, свободно владеть четырьмя орудиями: математикой, французским,
немецким и испанским. Пользуясь ими, он  мог  в  кратчайший  срок  освоить
любую специальную область знаний и  чувствовать  себя  как  дома  в  любом
обществе. За шесть месяцев осмысленной работы  он  с  помощью  современных
языков выучил латынь и греческий лучше, чем за шесть лет,  потраченных  на
их изучение в школе. Четыре упомянутых  орудия  были  необходимы  для  его
успеха в жизни, но, вступая в нее, он не умел с ними управляться.
   Таким образом, с первых шагов по жизни он  был  обречен  на  более  или
менее сокрушительный провал, как и его товарищи, которых ожидала такая  же
участь. По правде говоря, если бы отец оставил его дома  и  сам  ежедневно
обучал по полчаса, он сделал бы для сына несравненно больше, чем школа для
всех своих учеников. Разумеется, те, кто заканчивал  школу  или  учился  в
ней, смотрели сверху  вниз  на  получивших  домашнее  образование  и  даже
гордились своим невежеством. Но в шестьдесят лет человеку виднее, что  ему
требовалось в жизни, а по мнению Генри Адамса, школа ему не дала ничего.
   Школа, как правило, мало чем радовала. Общение со  своими  сверстниками
тоже особой пользы не приносило. По  части  здорового  времяпрепровождения
для мальчиков и мужчин тогдашний Бостон располагал скудными возможностями.
Бары и биллиардные посещались куда чаще, чем об этом сообщалось родителям.
Мальчики, как правило, катались на  коньках,  плавали  в  море,  обучались
танцам; они немного умели играть в бейсбол, футбол  и  хоккей;  более  или
менее управлялись с парусом, ходили изредка стрелять  куликов  и  залетных
уток; кое-кто разбирался в естественной истории, да и то лишь те, кто  был
родом из Конкорда; никто  не  совершал  прогулок  верхом,  а  об  охоте  с
собаками даже понятия не  имели.  Спортом  никто  не  увлекался,  о  таком
времяпрепровождении не было и речи. Состязания в гребле начали проводиться
с 1850 года. Скачки ограничивались рысистыми испытаниями.  Из  развлечений
самым веселым и популярным по-прежнему оставалось катание на салазках.  Ни
одно из этих занятий не могло научить ничему, что пригодилось бы  Генри  в
дальнейшей жизни. Как и в восемнадцатом веке, источником знаний оставались
книги, и по мере того как книги Теккерея, Диккенса,  Бульвера,  Теннисона,
Маколея, Карлейля  выходили  в  свет,  они  тотчас  заглатывались  жадными
читателями. Но если говорить о счастливых часах,  то  счастливейшими  были
те,  что  выпадали  летом,  когда,  лежа  на  отдававших  плесенью   кипах
протоколов конгресса в старом доме Куинси,  Генри  зачитывался  "Квентином
Дорвардом", "Айвенго", "Талисманом" или когда в перерывах совершал  набеги
на фруктовые сады за персиками и грушами. Главное из того, что он  выучил,
он выучил именно тогда.



        "3. ВАШИНГТОН (1850-1854)"

   Воспитание на Маунт-Вернон-стрит,  если  отвлечься  от  политики,  было
хорошо  уже  тем,  что  не  лишало  мальчишеский  ум  природной  гибкости,
возможности изменяться вместе с миром, и пусть там  ничему  не  учили,  то
малое, чему научили, не пришлось переучивать. Наружная оболочка приняла бы
любую форму, какую выкроило из нее воспитание, но  Бостон  с  удивительной
прозорливостью  отказался  от  старых  лекал.  Какого   рода   трафаретами
пользовались в других местах, бостонцы не знали и за неимением собственных
избежали большого зла, не применяя чужие, и это касалось не только  школы,
но и общества в целом. Бостон не прививал навыков, которые пригодились  бы
за его пределами. Кто только нынче не смеется над дурным  вкусом  королевы
Виктории и Луи-Филиппа - общества сороковых годов. Но ведь этот вкус  лишь
отражал время застоя между отливом и приливом, который вот-вот должен  был
начаться. Бостон оставался самим собою, не принадлежа никому,  даже  самой
Америке. Бостонские мальчики  и  девочки,  росшие  вне  аристократических,
промышленных и бюрократических кругов, были почти так  же  лишены  внешней
формы, как и их английские ровесники, с тою разницей, что у юных бостонцев
было меньше возможностей обрести ее с годами. Роль  женщины  сводилась  до
минимума. Лет с семи мальчик почти всегда был  влюблен  в  одну  из  своих
сверстниц - чаще всего в одну  и  ту  же,  которая  ничему  не  могла  его
научить, как и  у  него  научиться,  разве  что  развязным  провинциальным
манерам, а с годами, поженившись, они рожали  детей,  и  те  повторяли  их
путь. Мысль о том, что юноша  может  искать  любви  замужней  женщины  или
пытаться  обрести  более  утонченные  манеры,  чтобы  войти   в   общество
тридцатилетних, вряд ли могла даже появиться в уме  молодого  человека,  и
если бы возникла, повергла бы его родителей  в  ужас.  У  женщины  мальчик
учился только домашним добродетелям. Ему и в голову не могло  прийти,  что
женщина способна дать ему больше. Пожалуй, примитивнее отношения не  могли
сложиться даже в раю.
   Добродетель нуждалась в противовесе, поэтому в  городе  пуритан  всегда
существовало и темное начало. В смысле воспитания преступный Бостон трудно
переоценить:  редкий  мальчишка  не  проявлял  к  нему  острого  интереса.
Настоящему негодяю надо обладать хорошим физическим развитием и  талантом,
а Генри Адамс был лишен и того и другого, тем не менее он наравне со всеми
мальчиками не избежал соприкосновений с грехом самого  низкого  пошиба.  В
поле зрения юных бостонцев постоянно попадало чье-то преступное поведение,
зачаровывая их ореолом силы и свободы, преимуществом над цивилизованностью
и благонравием. Преступать еще  могли  бояться,  но  преступивших,  честно
говоря, не  презирал  никто.  А  поступки  подобного  рода,  закаляя  дух,
сказывались на воспитании сильнее школы. Одной из излюбленных мальчишеских
зимних игр, доставшейся в  наследство  непосредственно  от  восемнадцатого
века, была игра в войну на бостонском поле. В  старину  противные  стороны
назывались "северяне" и "южане".  К  1850  году  название  "северяне"  еще
сохранилось, но практически сражение шло между учениками Латинской школы и
всеми желающими, и на время снежной баталии  Латинская  школа  включала  в
себя всех мальчиков из Вест-Энда. Если в предпраздничный  день  выдавалась
не слишком морозная погода и  снег  становился  помягче,  бостонское  поле
превращалось в поле битвы, которая начиналась  засветло,  когда  Латинская
школа, выйдя на бой в полном составе, гнала противников до  Тремонт-стрит,
и кончалась уже в  темноте,  когда  ряды  школьников,  постепенно  убывая,
полностью рассеивались. По мере того как Латинская школа теряла силы, стан
головорезов укреплялся. Пока в ход шли только снежки, это оружие никому не
причиняло большого вреда, но снежок можно начинить  камнем,  а  в  темноте
палка или рогатка в руках мальчишки разят не  хуже  ножа.  Мальчику  Генри
запомнилось одно из сражений, долгое и изнурительное.  Вместе  со  старшим
братом Чарлзом,  которому  он  по  обыкновению  во  всем  следовал,  Генри
принимал участие в игре, и у  него  сильно  поубавилось  удали,  когда  он
увидел, как одному  из  их  самых  стойких  лидеров,  Генри  Хиггинсону  -
по-школьному Гроза Хиг, - залепили камнем выше  глаза,  и  тот,  обливаясь
кровью, ушел с поля боя. С наступлением темноты учеников  Латинской  школы
оттеснили на Бикон-стрит-мэлл, откуда отступать было некуда, -  они  могли
только бежать, и к этому времени их осталась жалкая  горстка  во  главе  с
двумя смельчаками - Сэвиджем и  Марвином.  Внизу  виднелась  темная  масса
готовящихся к последней атаке фигур,  а  по  слухам,  на  этот  раз  орава
отпетых головорезов из трущоб, предводительствуемая громилой из громил  по
кличке Шиш Дэниелс, известным своей  дубинкой  и  темными  делами,  решила
навсегда изничтожить трусишек с Бикон-стрит. Первым побуждением Генри было
пуститься вместе с другими наутек, но Чарлз был старше  других  и  не  мог
себе это позволить, и они  остались,  отдавая  себя  на  заклание.  Темная
масса, испустив боевой клич,  ринулась  вперед.  Мальчики  с  Бикон-стрит,
показав спины, бросились бежать  -  все,  кроме  Сэвиджа,  Марвина  и  еще
нескольких героев, не пожелавших спасаться  бегством.  Громила  Шиш  важно
прошествовал наверх и, задержавшись на  мгновение  вместе  со  всей  своей
свитой, чтобы изрыгнуть на Марвина поток ругательств, отправился в  погоню
за бежавшими с поля боя, не тронув и пальцем тех,  кто  остался.  Из  чего
само собой напрашивался вывод, что даже самая черная душа  не  так  черна,
как ее малюют; но мальчик Генри хватил столько страху, словно  он  побывал
на месте маршала Тюренна или Генриха  IV,  а  десять  или  двенадцать  лет
спустя, когда те же  мальчики  дрались  и  умирали  на  полях  сражений  в
Виргинии  и  Мэриленде,  он  часто  задавался  вопросом  -  не  уроки   ли
бостонского поля научили Сэвиджа и Марвина так умирать?
   Если насилие является составной частью совершенного воспитания,  Бостон
по этой части несовершенством не страдал. Лидеры движения против рабства и
их сторонники хорошо знали, что такое насилие. Большинству из них довелось
испытать его на  себе.  Толпа  то  и  дело  грозила  им  расправой.  Генри
практически ни разу не принимал участия в расправах, но,  подобно  всякому
мальчишке, был  тут  как  тут  везде,  где  собиралась  толпа,  и,  слушая
Гаррисона или Уэнделла Филиппса, легко мог накликать на себя беду. Уэнделл
Филиппе на трибуне являл собой фигуру, опасную для  юношества.  Не  меньше
зла чинил вещавший с кафедры Теодор Паркер. Но ничего не могло  быть  хуже
зрелищ, возникавших в Бостоне во исполнение закона о беглых  рабах,  когда
Корт-сквер ощетинивалась штыками, а товарищи Генри,  привлеченные  в  ряды
милиции штата, рыскали по улицам с оружием в руках, чтобы вернуть негра  в
рабство,  -  зрелищ,  сводивших  с  ума  пятнадцатилетнего  мальчишку   из
восемнадцатого века и Куинси, которому смерть  как  не  хотелось  упустить
верный шанс поозорничать.
   Город жил в атмосфере восстания  против  гербового  сбора,  Бостонского
чаепития и Бостонской бойни. В пределах Бостона мальчик ощущал себя прежде
всего политиком в духе восемнадцатого века, а потом уже всем остальным, за
пределами Бостона он с первого же шага еще больше увязал в политике. После
февраля 1848 года лишь тонкая нить осталась от тех связей, которые начиная
с 1776 года соединяли Куинси с  внешним  миром.  Похоронив  мужа,  госпожа
президентша обосновалась в Вашингтоне и сама уже, разбитая  параличом,  не
покидала постели. Время от времени ее сын Чарлз, чьи любовь и  внимание  к
матери  в  выпавших  ей  испытаниях  никогда  не  оскудевали,  отправлялся
повидаться с ней, и в мае 1850 года  он  взял  с  собой  двенадцатилетнего
сына. Поездка  преследовала  воспитательные  цели  и  в  части  воспитания
сыграла свою роль, сохранив в памяти то, что заполняло  мысли  мальчика  в
1850 году. Ни путешествие по железной дороге, ни пребывание в Нью-Йорке не
вызвали у него, насколько помнится, особого интереса: с железными дорогами
и большими  городами  он  был  достаточно  знаком.  Впервые  его  внимание
проснулось,  когда  они  пересекали  Нью-Йоркский  залив,  а   на   ветке,
принадлежавшей компании  "Кэмден  и  Эмбой",  сели  в  вагоны  английского
образца: это было для него внове. Он попал в другой мир, где  чувствовался
отход   от   простых   обычаев   американской   жизни,   шаг   в   сторону
фешенебельности, о которой в Бостоне даже не подозревали; но мальчика  все
это занимало. И даже нравилось. В Трентоне поезд доставил их прямо к борту
судна, на котором они прибыли в Филадельфию, где Генри познакомился еще  с
кое-какими образчиками  городской  жизни.  Оттуда  они,  снова  пароходом,
добрались до Честера  и  поездом  до  Хавр-де-Граса,  затем  пароходом  до
Балтиморы и поездом до Вашингтона. Таким запечатлелось в  его  памяти  это
путешествие. На самом деле, оно, возможно, было другим, но каким оно  было
на самом деле, не имеет значения в аспекте воспитания. Важно то, каким оно
запомнилось, а больше всего Генри поразило,  на  всю  жизнь  врезавшись  в
память,  ощущение,  как  внезапно  изменился  мир,  когда  они  попали   в
рабовладельческий штат.
   В воспитание вмешивалась политика; запущенность  всего,  что  охватывал
взор, вряд  ли  показалась  ему  столь  уж  непривычной:  даже  в  Бостоне
встречались запущенные закоулки,  а  Куинси  и  вовсе  не  мог  похвастать
опрятностью и исправностью зданий. По правде сказать, Генри еще ни разу не
видел безупречного  городского  ландшафта,  но  в  Мэриленде  запущенность
выглядела  иначе.  Поезд,  размерами  и  видом  напоминавший   современный
трамвай, громыхал по неогороженным полям и лесам, мимо  деревенских  улиц,
кишмя кишевших свиньями, коровами и черномазыми ребятишками всех возрастов
и мастей, на которых не обнаруживалось никаких  следов  ухода  и  которые,
сдается, и жили бы все в одной лачуге - она же хлев и  закут,  -  если  бы
свиньи на Юге нуждались в жилье. По  мнению  мальчика,  виною  этому  было
рабство; таков был первый урок, который он для себя  вынес.  На  следующее
утро он спозаранку спустился из отведенной ему в бабушкином доме - все еще
называвшемся Домом Адамса - комнаты, вышел  на  Ф-стрит,  дышавшую  густым
ароматом катальпы,  и,  устремившись  в  сторону,  очутился  на  немощеной
проезжей дороге или сельской улице, прорезанной глубокими колеями, которые
тянулись от портика  казначейства  до  белевших  вдали  колонн  и  фасадов
почтамта и патентного управления, стоявших друг против  друга  словно  два
белоснежных греческих храма на месте  заброшенных  раскопок  обезлюдевшего
сирийского города. Вдоль улицы там и  сям,  как  в  любом  южном  городке,
выглядывали деревянные домишки, но внимание  Генри  привлек  незаконченный
квадратный мраморный обелиск, видневшийся в  полумиле,  к  которому  он  и
поспешил, чтобы осмотреть  его  еще  до  завтрака.  Позднее  тетушка  сухо
заметила  ему,  что  в  таком  темпе  он  быстро  разделается   со   всеми
вашингтонскими достопримечательностями,  но  ей  -  постоянной  жительнице
Вашингтона - было невдомек, что  в  этом  городе  мальчика  заинтересовали
отнюдь не до