драконовых усилий на то, чтобы образовать  себя
на новых началах, он не мог рекомендовать свой путь молодежи. Путь этот не
сулил надежды. С каждым разом - с тех пор, как в 1860  году  шумливый  дух
гражданского  права  был  заперт  в  темном  чулане,  -  цель  путешествия
становилась все туманнее. А между тем даже Ноев голубь не искал  на  свете
пристанища столь рьяно и столь безуспешно. Но голубя, искавшего место  для
отдыха, устраивало любое место на  воде  или  суше.  А  какой  насест  мог
устроить голубя шестидесяти лет, одинокого,  невежественного,  утратившего
вкус даже к оливкам? Правда, такая доля не заказана и  молодому  человеку;
но, пожалуй, молодым людям весьма полезно заранее знать, что в  преклонном
возрасте они вряд ли найдут на этой планете и  десяток  мест,  где  смогут
провести в отшельничестве, не умирая от тоски, неделю, и  ни  одного,  где
выдержали бы год.
   Мир  не  приемлет  такого  рода  жалобы,  с  раздражением  отвечая:   в
шестьдесят лет незачем обременять собою землю. И это,  несомненно,  верно,
хотя и не оригинально. Но и шестидесятилетний,  с  присущей  его  возрасту
раздражительностью, не остается в долгу. С какой стати,  заявляет  он,  на
него взваливают задачу очищать мир от падали? Нет  уж,  раз  он  живет  на
свете, то имеет право требовать свою долю радостей - или по  крайней  мере
жизненных уроков, поскольку они никому ничего не стоят, а мир, который  не
способен ничему научить  и  не  хочет  ничем  порадовать,  да  к  тому  же
безобразен, - такой мир имеет еще меньше прав  на  существование,  чем  он
сам. Обе точки зрения, по-видимому, справедливы; но мир устало негодует на
эпитеты, к которым общество прибегает на практике, - разумеется,  кому  же
приятно, чтобы его в лицо  называли  скучным,  невежественным,  да  еще  и
безобразным! - и, не имея доводов  в  свою  защиту,  огрызается:  подобные
вольности  простительны  юноше,   а   человеку   в   шестьдесят   разумнее
попридержать язык. Что верно, то  верно!  Но  только  слишком  верно:  это
правило в силе и для тех, кому  лишь  вполовину  лет.  Только  самым  юным
дозволено выказывать свое невежество и  дурное  воспитание.  Пожилые,  как
правило, достаточно умудрены опытом, чтобы не выдавать себя.
   Исключений из этого правила хватает в любом возрасте, о чем лучше всего
знает многострадальный сенат. Но в молодости или в старости,  женщины  или
мужчины, люди единодушны в одном: каждый хвалит молчание в других. Из всех
свойств  человеческой  природы  эта  черта  одна  из   самых   неизменных.
Достаточно лишь мельком взглянуть на то, что в человеческой  истории  было
сказано о молчании глупцами и не сказано мудрыми людьми, чтобы  убедиться:
мнения по этому поводу - редчайший случай! -  не  расходятся.  "И  глупец,
когда молчит, - сказал мудрейший из людей, - может показаться мудрецом". И
это так; но чаще всего мудрейшие  из  людей,  высказывая  высокие  истины,
казались глупцами. Что молчание - золото, всегда признавали  в  других.  О
молчании с похвалой отзывался Софокл, чем,  надо  думать,  немало  удивлял
афинян, для которых эта истина была внове. Но в последнее время ее столько
повторяли, что она уже приелась. Молчанием громогласно  восторгался  Томас
Карлейль, Мэтью Арнолд считал его лучшей формой выражения (а Адамс  считал
форму выражения Мэтью Арнолда лучшей  в  его  время).  Алджернон  Суинберн
назвал молчание благороднейшим из всех поэтических средств. А  у  Альфреда
де Виньи умирающий волк возглашал:

   Постигни до конца тщету существованья
   И знай: все суетно, прекрасно лишь молчанье.

   Даже Байрон, которого последующая эра, более обильная гениями, кажется,
объявила равнодушным поэтом, не преминул заявить:

   Не ближе ль к небу Альпы, чем жерло,
   Дающее исход ужасной лаве,

   а это вместе  с  другими  его  строками  означает,  что  слова  -  лишь
"преходящее томительное пламя", а уж кому, как не ему, это  знать.  Таково
свидетельство поэтов, и вряд ли можно сыскать что-либо  сильнее,  чем  эти
две строки:

   Нам на уста года кладут печать
   Сегодня лучшим выпало молчать.

   Никто из упомянутых здесь великих гениев не выказал веры в молчание как
в лекарство от собственных недугов, зато  все  они,  а  вслед  за  ними  и
философия утверждали:  ни  один  человек,  включая  шестидесятилетних,  не
достиг знания, и лишь немногим  удалось  постичь  собственное  невежество,
что, в сущности, одно и то же. Более того, в любом обществе, достойном так
называться, человека в шестьдесят всегда  поощряли  взять  за  обыкновение
"поменьше знать, побольше молчать", поскольку таким путем легче  всего  от
него избавиться. В Америке молчание угнетало даже  больше,  чем  незнание;
но, возможно, где-то в мире все  же  существовал  такой  уголок  -  уголок
стихийного молчания, хотя его, сколько ни искали, еще не  нашли.  И  Адамс
вновь пустился в путь!
   Первый шаг привел его в Лондон, где, как он знал, обосновался Джон Хей.
В Лондоне успело  смениться  столько  американских  посланников,  что  сам
камергер двора потерял им счет; да и ничего нового  ни  для  ума,  ни  для
сердца британская столица не сулила. Тем не  менее  21  апреля  1897  года
Адамс прибыл в Лондон, где тридцать шесть  лет  миновали  словно  тридцать
шесть дней: все еще царствовала королева Виктория, и на  Сент-Джеймс-стрит
не наблюдалось почти  никаких  перемен.  Правда,  на  Карлтон-хаус-террас,
совсем как на улицах Рима, на каждом шагу  скрежетали  зубами  и  хохотали
призраки, и,  проходя  по  ней,  Адамс  чувствовал  себя  словно  Одиссей,
теснимый со всех сторон тенями прошлого, и цепенел от "леденящего  ужаса".
Но весна в Лондоне  всегда  хороша,  а  май  1897  года  выдался  особенно
светлый; все улыбались возвращению к жизни после тянувшейся  с  1893  года
зимы. Финансовые дела и у Адамса, и у его друзей вновь выправились.
   Но радостное настроение быстро улетучилось:  Адамс  оказался  старейшим
англичанином среди англичан; он слишком хорошо  знал  семейные  дрязги,  о
которых лучше было не знать, и старые предания, которые лучше было забыть.
Какому  морщинистому  Тангейзеру,  возвратившемуся   в   Вартбург,   нужна
морщинистая Венера, чтобы понять, насколько он там чужой, и что  даже  его
самобичевание воспринимается как самовосхваление. И  Адамс  перекочевал  в
Париж,  где,  обосновавшись  в  Сен-Жермене,  принялся  учиться  и   учить
французской истории рой племянниц, которые, слетевшись под  вековые  кедры
Павильона-д'Ангулем, резвились, разъезжая по густым аллеям  Сен-Жермена  и
Марли. Время от времени из Лондона приходили сдобренные юмором жалобы Хея,
но ничто не могло нарушить летний покой согбенного Тангейзера,  постепенно
пришедшего к мысли, что во Франции он чувствует себя по-настоящему дома  -
лучше, чем в какой-либо другой стране. Подобно всем  мертвым  американцам,
он, за неимением другого места, обрел свое пристанище в Париже. Там  он  и
жил, пока в январе 1898 года в Париж не прибыли мистер  и  миссис  Хей,  и
миссис Хей, вот уже двадцать лет  его  неизменный  и  верный  союзник,  не
предложила ему отправиться вместе с ними в Египет.
   Адамса мало прельщала еще одна поездка в Египет, но  общество  Хея  его
прельщало, и он охотно согласился последовать за ним и его женой на берега
Нила. То, что они там видели и о чем беседовали, не внесло ничего нового в
воспитание Адамса. Но однажды вечером  в  Ассуане,  когда  они  любовались
закатом солнца над Нилом, Спенсер Эдди  принес  телеграмму,  сообщавшую  о
гибели  броненосца  "Мэн"  на  рейде  Гаваны.  Такого   урока   жизнь   не
преподносила с 1865 года. Только что нового можно было  из  него  извлечь?
Прислонившись к обломку колонны в зале Карнакского храма,  Адамс  наблюдал
за  шакалом  -  как  тот  крадется  среди  развалин.  И  шакальи   предки,
несомненно, так же крались вдоль той  же  стены,  когда  была  она  частью
здания. А как шакал оценивает молчание?  Лежа  в  глубоких  песках,  Адамс
изучал  выражение  лица  сфинкса.  Адамс  помнил,  чему  учил  его  Брукс:
отношения между цивилизациями  зиждутся  на  торговле.  И  Генри  двинулся
дальше - или, может быть, его понесло вихрем? - вдоль  побережья.  Пытался
обнаружить следы древней гавани  в  Эфесе.  Поехал  в  Афины  и,  навестив
Рокхилла, подбил его отправиться на  поиски  гавани  в  Тиренсе;  затем  в
Константинополе они исследовали стены, воздвигнутые Константином, и купол,
построенный при Юстиниане. Теперь его коньком стал верблюд,  и  он  верил,
что,  если  ехать  долго-долго,  храня  молчание,  где-нибудь  на  великих
торговых путях, может быть, отыщется наконец и город мысли.



        "24. ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ (1898-1899)"

   Лето испано-американской войны пришлось на золотую осень Адамса,  когда
ему в  его  шестьдесят  лет  хотелось  только  одного  -  пожинать  плоды,
взращенные за годы жизни. Он имел все основания испытывать удовлетворение.
С 1864 года у него не было  такого  сознания  силы  и  духовного  подъема,
такого  числа  друзей,  разделявших  его  чувства.  Чувство   солидарности
вызывает  огромное  удовлетворение  и,  что  важнее,   приносит   сознание
одержанной  победы,  и  в  этой  связи  в  Лондоне  1898  года  последнему
оставшемуся в  живых  члену  американской  миссии  1861  года  открывалось
исключительно интересное зрелище. Пожалуй, он был единственным  на  свете,
кто мог в полной мере насладиться драмой, разворачивавшейся на его глазах.
В памяти запечатлелись все ее перипетии,  начиная  от  закона  о  гербовом
сборе, - и все полуторасотлетнее, с 1750  года,  упорное  непокорство  его
непокорных предков, как и собственное ничтожество в Гражданскую  войну,  -
каждый  шаг,  имевший  целью  включить  Англию  в   американскую   систему
мироздания. Ради этого его предки  сочинили  тома  -  целые  библиотеки  -
аргументов  и  протестов,  вели  войну  за  войной,  распалившись  сами  и
ожесточив незлобивую и многотерпеливую пуританскую натуру  своих  потомков
до такой степени, что даже личные секретари  иногда  позволяли  себе  быть
почти несдержанными на  язык.  И  вдруг,  по  чистой  случайности,  судьба
соблаговолила остановить свой выбор на Хее.  После  двухсот  лет  слепоты,
порожденной алчностью и тупостью, - слепоты,  от  которой  не  спасали  ни
доводы, ни насилие, англичане наконец прозрели в тот самый момент,  когда,
не случись этого, на Хея обрушилась бы лавина копившихся веками бед. Хей и
сам вряд ли понимал, как должен быть благодарен судьбе:  все  переменилось
без малейших усилий с его  стороны.  Хей  видел  только  ступени,  которые
неизбежно  вели  к  этому,  и   полагал,   что   события   разворачиваются
естественным ходом; Адамсу, все еще жившему  в  атмосфере  Пальмерстона  и
Джона Рассела, внезапное появление на мировой арене Германии,  которая  за
двадцать лет достигла  того,  чего  Адамсы  тщетно  добивались  двести,  -
бросила испуганную Англию  в  объятия  Америки,  -  происходящее  казалось
исполненным не меньшего драматизма, чем былые  коварные  деяния  Наполеона
Бонапарта. И при виде триумфа дипломатических усилий всей  своей  семьи  с
момента ее существования, наконец-то увенчавшейся  успехом  и  к  тому  же
принесшей пользу его старейшему и ближайшему другу, Адамс мог  чувствовать
только удовлетворение.
   Все это касалось истории, а не воспитания. Тем  не  менее  происходящее
позволяло сделать серьезные  -  пожалуй,  даже  более  того  -  глобальные
выводы, если только урок этот заслуживал  доверия.  Впервые  за  все  годы
жизни  Адамсом  владело  сознание,  что  в  истории  возможно  движение  к
определенной цели. Никому другому на  всей  земле  -  даже  Хею  -  триумф
американской дипломатии не доставил такого ни с чем не сравнимого  личного
удовлетворения, но, сидя за столом у Хея и прислушиваясь  к  высказываниям
очередного члена британского кабинета - все они казались  Адамсу  на  одно
лицо, - рассуждавшего о Филиппинах как о вопросе баланса сил  на  Востоке,
он убеждался,  что  полтораста  лет  усилий  его  семьи  вдруг  привели  к
величайшей перспективе создания подлинной империи,  к  построению  которой
Хей приступил теперь с артистическим блеском. Старинный  грубый  фундамент
выглядел  крепче  и  основательнее   благодаря   изяществу   и   прочности
воздвигнутой на нем аркады. В длинном списке американских  посланников  ни
один не сумел  придать  всему  строению  такой  утонченности,  гармонии  и
бесподобной легкости, какое оно получило в руках Хея.
   Никогда прежде  Адамсу  не  удавалось  обнаружить  в  истории  действие
закона, и по этой причине он не мог учить истории - хаосу учить нельзя; но
теперь ему казалось, что в доказательстве последовательности и  разумности
человеческих дел есть и доля его заслуг,  которую  никто  не  имеет  права
оспаривать; и, вознесенный этим  личным  триумфом,  он  был  равнодушен  к
другим дипломатическим результатам войны. Он знал, что Порто-Рико  вот-вот
падет, но был бы рад, если бы Филиппины избежали  той  же  участи.  Помимо
того что ему, как никому, было  известно,  чего  стоили  острова  в  Южных
морях, он хорошо знал Вест-Индию и был убежден: что бы  ни  считали  и  ни
говорили американцы, им рано или поздно придется стать там жандармами -  и
не из-за Европы, а защищая как ее интересы, так  и  свои  собственные.  Из
уроков, полученных на окраинах цивилизации,  извлечь  удается  не  слишком
много, но уж этому-то они учат. Адамс не испытывал желания взваливать себе
на плечи груз архипелагов в чужом  полушарии  -  и  без  того  приходилось
напрягаться изо всех сил, чтобы справиться с грузом архипелагов  в  своем.
Но в Америке решили иначе, и он легко с этим согласился: в  конце  концов,
дело американцев, сколько груза им нести; в Лондоне обсуждали лишь  вопрос
о балансе сил на Востоке, и, с какой стороны ни возьми, Адамсу  оставалось
радоваться результатам войны, как если бы он разделял ее опасности,  а  не
был  только  заинтересованным  зрителем,  наблюдавшим  за   событиями   на
достаточно далеком от них расстоянии.
   В июне, когда борьба интересов достигла  критической  точки,  в  Англию
прибыли  Камероны  и,  арендовав  в  графстве  Кент  прелестное  старинное
поместье,  превратили  его  в  своего  рода  резиденцию  для   сотрудников
посольства. Кент не уступает Шропширу в  очаровании,  и  немного  найдется
мест - даже рядом с  множеством  живописных  уголков,  разбросанных  вдоль
границ с Уэльсом, - которые были бы красивее и  уютнее  Саррендена  с  его
саксонским наследием, аллеями, террасами, оленьим парком, огромной  грядой
холмов - царством покоя, и прекрасным  видом,  открывающимся  на  то,  что
некогда именовалось Андеридским лесом.  Заполненный  неиссякаемым  потоком
гостей, дом, казалось, только ждал случая открыть свои  двери  американцу,
чьи действия получили в мире широкий резонанс, и, пожалуй, у  телеграфиста
глухого кентского местечка  не  было  столько  работы  со  дня  битвы  при
Гастингсе. Именно там жарким днем - а точнее, 4 июля 1898  года  -  группу
американцев, в  тени  деревьев  ожидавшую  новостей,  известили  о  гибели
Испанской армады, как могли бы известить в 1588 году королеву Елизавету; и
туда же, несколько позже, пришло  послание,  в  котором  Хею  предлагалось
принять государственный департамент.
   Хея вовсе не прельщал пост государственного секретаря. Он предпочел  бы
остаться послом, и его друзья встретили это новое назначение холодно.  Им,
как  никому  другому,  было  известно,   сколько   сил   отнимает   работа
государственного секретаря и как мало их в запасе у Хея. Даже Сарренден он
выдерживал с трудом и был бы рад найти достаточно веский повод для отказа.
Вопрос подвергся серьезнейшему обсуждению со  стороны  всего  конклава,  и
окончательное решение  было  таково:  будь  Хей  обыкновенным  соискателем
должности, он, несомненно, мог бы отклонить предложенное повышение, но как
член правительства права на это не имел. Ни  один  серьезный  политический
деятель не имеет права ни принимать награды, ни отказываться служить. Хей,
разумеется, мог отказаться, но в этом случае он должен  уйти  в  отставку.
"Делать"   президентов   очень   заманчивое   развлечение   для   праздных
американских  рук,  но,  как  всякая  черная  магия,  эта   забава   имеет
свойственные чертовщине темные стороны: тот, кто вызывает духа, обязан ему
служить, пусть даже ценою гибели души и тела. Хею эта служба, несмотря  на
все ее тяготы, могла принести какую-то пользу; его друзьям, единодушным  в
своем бескорыстном приговоре, - одни утраты.  Адамс  от  огорчения  просто
помешался. Он знал по опыту - из этого малярийного  болота  никто  еще  не
выходил невредимым. В его представлении должность была ядом: она разъедала
тело и душу, убивала в физическом и социальном смысле. Должность отравляла
сильнее, чем сан священника или преподавательская кафедра, так как  давала
значительно больше власти. Но яд, о котором  говорил  Адамс,  источало  не
честолюбие;  Адамс  не  разделял  запоздалого  покаяния  кардинала  Уолси,
бичевавшего  себя  за  то,  что  он  обладал  этим  здоровым  стимулом   к
деятельности. Речь шла о поражении воли - искажении  зрения  -  извращении
ума - деградации нервной ткани - огрублении вкуса - утрате чувства жалости
к запертой в клетке крысе. Хей не нуждался в должности, чтобы пользоваться
влиянием. Оно и так валялось у него под ногами  -  нагнись  и  подбери.  И
власти у него было предостаточно без всякой должности. При его положении в
обществе, богатстве, политическом опыте, постоянном  пребывании  в  центре
политической жизни и связях с партийными  лидерами  он  не  мог  не  иметь
влияния. Он стремился к  иному  -  не  иметь  неприятностей,  и  полностью
отдавал себе отчет, что в свои шестьдесят лет, тяжело перенося  физическое
напряжение  и  еще  тяжелее  жестокость,  мстительность  и  предательство,
берется   исполнять   обязанности   государственного   секретаря,   рискуя
собственной жизнью.
   Ни Хей, ни окружавшие его в Саррендене  друзья  даже  не  делали  вида,
будто рады его новому назначению, и, хотя он держался весело и мило шутил,
его  одолевали  мрачные  мысли,  отнюдь  не  светлевшие   от   того,   что
сдабривались юмором; подчиняясь президентскому приказу, Хей давал согласие
с тяжелым сердцем и  в  самом  подавленном  настроении,  какое  когда-либо
скрывал за улыбкой. Адамса также одолевали мрачные мысли,  но  не  столько
из-за перспектив Хея, сколько из-за собственных: если Хею этим назначением
по крайней мере оказывали  честь,  его  друзьям  оно  ничего  хорошего  не
сулило. Но на  Хея,  как  всегда  в  важных  делах,  подобные  соображения
действовали меньше всего, да и  Гражданская  война,  оставив  неизгладимый
след на всех, кто ее прошел, выработала у них определенные привычки. Надев
на плечи свой солдатский ранец, Хей двинулся  домой.  Адамс  не  собирался
терять друга без борьбы, хотя не  помнил  случая,  когда  подобная  борьба
кончалась успехом. Шансы на победу равнялись нулю, тем не менее он не  мог
ими пренебречь и, как только общество в Саррендене рассеялось, 17  октября
приготовился к отъезду и уже 13 ноября без особой радости вновь  обозревал
из своего окна Лафайет-сквер.
   Итак, он снова взял в жизни неверный курс, потеряв еще два года, только
на этот раз ему не было оправданий  -  ничто,  ни  политика,  ни  общество
никуда его не сбивали. С политической деятельностью Хея - как  внутренней,
так и внешней - он не имел ничего общего и никогда  не  выражал  одобрения
взглядам или методам своего друга, да и Хея не интересовало,  одобряют  ли
их его друзья или порицают. Их круг объединяло  стремление  помогать  друг
другу  справляться  с  жизненными  обстоятельствами  и  сохранять   личные
отношения. Даже в этом Адамса постигла бы неудача, если бы не миссис  Хей:
поняв, что мужу необходимо отвлекаться от дел,  она  приучила  его  делать
днем перерыв и отправляться с  другом  на  часовую  прогулку,