-  не  для
вольных стрелков -  оборот.  Личный  секретарь  мог  разве  что  надеяться
приобрести опыт и знания в политике.  Перед  ним  открывалась  возможность
познать меру побудительных сил, движущих людьми,  качества  их  характера,
дальновидности, упорства в достижении цели.
   В  миссии  не  очень  верили  в  то,  что  посланник  сумеет   добиться
прекращения постройки броненосных  судов.  Рассела,  казалось,  невозможно
было сдвинуть с мертвой точки. Если бы тогда,  в  сентябре  1863  года,  в
миссии знали о его бурной деятельности  в  сентябре  1862  года  по  части
вмешательства, посланник, надо думать, признал бы, что Рассел с первых  же
дней старался навязать членам кабинета свой план. Каждый его шаг начиная с
апреля 1861 года вел к такому финалу. Но враждебная деятельность Рассела в
1862 году оставалась тайной - каковой и продолжала оставаться  еще  добрых
двадцать  пять  лет.  Тем  не  менее  постоянные  отказы  положить   конец
вооружению мятежников не могли не выдать его animus  [дух  (лат.);  здесь:
сокровенные чувства и  мысли].  Мало-помалу  посланник  перестал  на  него
надеяться, а перестав надеяться, повысил голос и в итоге, сорвав с Рассела
последние лоскутья уверток и извинений, прямо  обвинил  его  в  потворстве
тем, кто вооружает мятежников, кончив знаменитой фразой: "С  моей  стороны
излишне указывать вашей светлости, что это - война".
   Что хотел сказать таким заявлением посланник Адамс - дело посланника, а
вот то, что извлек из этого заявления его сын, Генри Адамс, - неотъемлемая
часть воспитания Генри Адамса.  И,  прикажи  ему  тогда  отец  пояснить  и
развить смысл этого заявления так,  как  он  дошел  до  его  сознания,  он
написал бы следующее:
   "Излишне, во-первых, потому что граф Рассел и сам  знает,  что  "это  -
война", поскольку вся  его  деятельность  была  с  самого  начала  на  нее
направлена;  во-вторых,  потому,  что  это  является  лишь  логическим   и
необходимым следствием  всей  его  политики;  в-третьих,  и  в  последних,
потому, что не Расселу, а всему  миру  говорил  посланник  Адамс:  "Это  -
война".
   Таков простой и точный смысл записи, которую личный секретарь занес  бы
в свою тетрадь, излагая простое  и  точное  заявление,  которым  посланник
Адамс, без лишних страстей и эмоций,  констатировал  состояние  войны.  На
взгляд Генри Адамса - взгляд клерка, перебеляющего ноту, - это  заявление,
на грани дозволенного дипломатическим этикетом, только констатировало факт
- ничего нового, вымышленного, никакой риторики он в нем не находил.  Факт
следовало констатировать, чтобы внести  ясность  в  положение  дел.  Война
велась Расселом, а Адамс это только констатировал.
   Ответ Рассела на ноту от 5 сентября поступил в миссию 8-го, и сгоравшие
от  нетерпения  секретари  наконец  прочли,   что   "отданы   распоряжения
воспрепятствовать выходу  двух  броненосных  судов  из  Ливерпуля".  Члены
скромнейшей миссии на Портленд-Плейс приняли этот ответ, как генерал Грант
- капитуляцию Виксбурга. Прослужи посланник Адамс на общественном  поприще
хоть до девяноста лет, ему никогда уже не выпало бы на  долю  вести  такую
борьбу - не на жизнь, а на смерть;  и  перебери  его  сын  все  должности,
какими мог одарить его президент или народ, ни одна не дала бы  ему  того,
что дали два с половиной года участия в этой борьбе  не  на  жизнь,  а  на
смерть, измучившей и истерзавшей его своими зигзагами, но научившей - и  в
этом  ее  практическая  значимость  -  правильно  оценивать  людей  и   их
возможности. К Расселу, как и к Пальмерстону, он  относился  с  уважением:
оба представляли традиционную Англию и английскую политику,  которые  сами
по себе были вполне достойны уважения, но на протяжении четырех  поколений
оставались предметом борьбы  и  главным  источником  политической  карьеры
каждого члена семьи Адамсов. На взгляд Генри Адамса, Рассел  проводил  эту
политику последовательно, умело и энергично, вплоть до  ее  осуществления.
Но на завершающей стадии он столкнулся с людьми, обладавшими более сильной
волей, чем его собственная, и, хотя сопротивлялся до  последнего  момента,
потерпел поражение. Лорд Норт и Джордж Каннинг в свое время испили  ту  же
чашу.
   Изложенное выше - лишь взгляд юнца, но,  насколько  юному  Адамсу  было
известно, правительство его страны придерживалось того же взгляда. На этот
раз  добровольный  секретарь  был  доволен  своим  правительством.  Обычно
секретарь - личный или находящийся на государственной службе -  испытывает
к себе тем большее уважение, чем круче и  злее  критикует  все  вокруг;  в
данном случае победа в Англии казалась Генри Адамсу  не  меньшей  заслугой
государственного  департамента,  чем   победа   при   Виксбурге   заслугой
департамента  военного,  и  даже  большей.  Вся   кампания   была   хорошо
спланирована, хорошо подготовлена, хорошо выполнена. Как он  ни  старался,
ему не удалось обнаружить ни одной  ошибки.  Возможно,  тут  сыграла  роль
личная  заинтересованность,  но  он  потому  и  позволил  себе  довериться
собственному суждению, что считал себя одним из  той  полдюжины  лиц,  кто
хоть  что-то  знал.  Другие  критиковали  мистера  Сьюарда,  но  Генри  не
прислушивался к их мнению: они почти ничего не знали о том, о чем  судили,
да и не могли знать - ведь для этого им надо было быть в  Лондоне  в  1862
году. На его взгляд, государственный секретарь Сьюард оказался  сильным  и
последовательным  руководителем,  что,  однако,  не  бросало  тень  ни  на
Рассела, ни на Пальмерстона, ни на Гладстона.  Английские  государственные
деятели также проявили энергию,  терпение  и  настойчивость  в  достижении
цели. Два с половиной года они не отступали от своего курса, направленного
на разрушение Союза, и сдались наконец, только  оказавшись  перед  угрозой
войны. После долгой и отчаянной борьбы американский посланник выложил свою
главную козырную карту и выиграл партию.
   Впоследствии  Адамс  снова  и  снова  мысленно  просеивал  каждую  пядь
прошлого, пытаясь обнаружить возможную ошибку с той  или  другой  стороны.
Ошибки он не нашел. На всех стадиях все предпринимавшиеся  шаги  выглядели
оправданными и обоснованными. Тем  более  его  повергло  в  недоумение  то
обстоятельство, что Рассел до конца жизни  со  все  возрастающей  энергией
возмущенно отрицал и гневно опровергал основное положение концепции Адамса
- что он с самого начала хотел разрушить Союз. Рассел уверял,  что  ничего
подобного не хотел, что вообще ничего не хотел, что  хотел  только  делать
добро, что сам не знал, чего хотел. Вытесняемый с  одного  оборонительного
рубежа на другой, он наконец, подобно  Гладстону,  заявил,  что  не  имеет
средств для обороны. Скрывая все, что только  удавалось  скрыть  -  окутав
густой тайной свою попытку разрушить Союз в 1862  году,  -  он  как  можно
громче уверял мир в своей скрупулезной честности. И, что было еще хуже для
личного секретаря и  сделало  абсолютно  смехотворными  и  никчемными  его
длившиеся целую жизнь усилия постичь науку жизни, в  конечном  результате,
смешав практику, опыт и теорию, Рассел это доказал.
   Генри Адамс, как ему казалось, слишком  натерпелся  от  Рассела,  чтобы
признать какие бы то ни было заявления в пользу английского  министра,  но
потом его охватили сомнения насчет того, будет ли такое признание тому  на
пользу. Прошло немного времени после смерти графа Рассела, и  вопрос  этот
возник вновь. Рассел ушел от дел в 1866 году, умер в 1878-м,  а  в  1889-м
появилось его жизнеописание.  В  период  дебатов  по  поводу  "Алабамы"  и
Женевской конференции 1872 года его  внешнеполитический  курс  подвергался
резкой критике;  ему  пришлось  увидеть,  как  Англия  выплатила  свыше  3
миллионов фунтов стерлингов компенсации за совершенные им ошибки. С другой
стороны, он привел - или его биограф за него - факты, доказывающие, что он
не  был  преднамеренно  бесчестен,  а   напротив,   вопреки   сложившемуся
впечатлению не участвовал ни в сговорах, ни в соглашениях, ни в планах, ни
в каких-либо акциях, содействующих мятежникам. Он-де стоял в стороне,  что
отвечало его природным наклонностям. Подобно Гладстону, Рассел считал, что
действовал правильно.
   В итоге Рассел безнадежно  запутался  в  клубке  признаний,  отрицаний,
противоречий и обид,  так  что  даже  его  бывшие  коллеги  перестали  его
защищать, как перестали защищать Гладстона; но изучающему науку дипломатии
Генри Адамсу, который сделал  определенную  теорию  законом  своей  жизни,
хотелось заставить Рассела свидетельствовать против  себя;  показать,  что
он, сам того не сознавая, обладал дальновидностью и настойчивостью. Но это
усилие ни к чему не привело;  в  1889  году  была  опубликована  биография
Рассела, в которой увидели свет документы, полностью опрокинувшие все, что
Генри Адамс принимал за постижение  науки  дипломатии;  тем  не  менее  он
вновь, когда ему уже было за шестьдесят, решил попытаться  размотать  этот
клубок.
   Упорная попытка спровоцировать вооруженное  вмешательство  на  началах,
указанных Расселом в письме Пальмерстону из Готы, говорит  сама  за  себя.
Добавим  к  этому  покаяние  Гладстона,  извинявшегося   за   свою   речь,
преследовавшую ту же цель и названную им ошибкой "самой нелепой и  явной",
"наименее  простительной",  "неимоверно  грубой",  которой  нельзя   найти
оправдания. Но, отдавая себя на милосердный суд публики,  Гладстон  отнюдь
не просит милости для лорда Рассела, толкнувшего его  на  эту  "неимоверно
грубую ошибку" - публично объявить о  замысле  министра  иностранных  дел.
Проступок Гладстона, "нелепый и грубый", состоял не в том, что он произнес
эту речь, а в том, что ее вызвало, - в  политике,  ее  вдохновившей:  "Мне
представлялось... Я действительно, как ни  странно,  искренне  верил,  что
выражаю дружеские  чувства..."  Возможно,  такая  нелепость  и  мерещилась
Гладстону, но Расселу ничего подобного не мерещилось. И он, и  Пальмерстон
менее всего, "как ни странно,  искренне  верили"  в  идеи,  столь  явно  и
очевидно  нелепые,  да  и  Наполеон  вряд  ли  полагал,   что   занимается
филантропией.  Гладстон,  даже  каясь,  постарался  свалить  в  одну  кучу
политику, речи, побудительные причины и людей, словно стремясь  заморочить
голову прежде всего себе самому.
   На этом, по-видимому, активность мистера Гладстона и кончилась. В  деле
о броненосцах он  уже  не  фигурирует.  В  1863  году  влияние  мятежников
сузилось, насколько известно, до одного лорда Рассела, который 1  сентября
еще продолжал настаивать, что  бессилен  что-либо  предпринять  по  поводу
броненосцев,  чем  5  сентября  и  вызвал  со  стороны  посланника  Адамса
декларацию войны. Генри Адамс считал, что, отказываясь запретить постройку
судов, Рассел просто следовал принятому им в  сентябре  1862  года  курсу,
прибегая к тем же уловкам, к каким прибегал начиная с 1861 года.
   Генри Адамс заблуждался. Рассел доказывал, что  вел  себя  как  человек
слабовольный, робкий, ошибающийся, впавший в старческий маразм,  но  вовсе
не бесчестный. Представленные им свидетельства убедительны.  Фирма  "Лэрд"
строила суда, исходя из известного  мнения  королевских  юристов,  что  ее
действия не противоречат статуту и суд не признает ее виновной.  Посланник
Адамс отвечал на это, что в данном деле следует внести поправку  в  статут
или прекратить строительство судов по политическим мотивам. Его  поддержал
Бетелл, вторично заявив, что этот случай есть нарушение нейтралитета;  что
необходимо сохранять status quo  [существующее  положение  вещей  (лат.)].
Рассел продолжал молча попустительствовать фирме "Лэрд", хотя, пожелай  он
вмешаться, ему нужно было только предостеречь Лэрда, что пробел в  статуте
долее  его  не  ограждает,  но  английский  министр  позволил   продолжать
постройку судов, пока они не были закончены  и  готовы  выйти  в  открытое
море. 3 сентября, за два дня до "совершенно излишнего"  письма  посланника
Адамса, Рассел обратился  к  лорду  Пальмерстону  за  помощью.  "Поведение
джентльменов,  заключивших  контракт  на  постройку  двух  броненосцев   в
Беркенхеде, вызывает сомнения",  -  писал  он,  и  писал  это  искренне  и
доверительно лорду Пальмерстону, своему шефу, называя "поведение"  агентов
мятежных штатов "сомнительным", хотя оно ни у кого,  ни  в  Европе,  ни  в
Америке, никаких сомнений не вызывало, поскольку  дело  шло  не  только  о
броненосцах, а о расширении действия Закона об  использовании  иностранцев
на военной службе. "Я счел необходимым, - продолжал он, - распорядиться  о
задержании этих судов. (Разумеется, вовсе не из-за  нарушения  статута,  а
из-за требования американского посланника, ссылавшегося  на  международные
обязательства, не предусмотренные  в  статуте.)  Генеральный  советник,  с
которым проконсультировались на этот счет, одобрил такую  меру,  найдя  ее
соответствующей если не букве закона, то политической необходимости. Таким
образом,  мы  не  выйдем  за  пределы  законности  и,  если  нам  придется
возместить убытки, удовлетворим мнение, господствующее как у нас, так и  в
Америке, согласно  которому  не  следует  допускать  такого  рода  военную
деятельность на нейтральной территории, не попытавшись ее пресечь".
   Эта  наивность,  какой  не  встретишь  и  у  внештатного   атташе   при
дипломатической миссии, этот внезапный прыжок  от  собственных  доводов  к
доводам противника,  которые  упрямо  отвергались  на  протяжении  двух  с
половиной  лет,  могли  бы,  казалось,   вызвать   у   Пальмерстона   лишь
невообразимое презрение, но  вместо  града  насмешек,  вполне  заслуженных
Расселом за прежние нападки на него самого, этот крик о помощи встретил  у
премьер-министра   удивительное   понимание.   "Проконсультировавшись    с
королевскими юристами, я счел, что нет законных  оснований  вмешиваться  в
это дело", - писал он, то есть, говоря неофициальным языком, расписался  в
том, что не доверяет  ни  королевским  юристам,  ни  ливерпульскому  суду.
Поэтому Пальмерстон предложил купить броненосцы для  британского  военного
флота. Лучшего  доказательства  "преступной  небрежности",  проявленной  в
прошлом министром иностранных дел, казалось бы, не требовалось, но к этому
времени Рассел успел проявить еще одну "небрежность":  он  не  позаботился
поставить в известность об ответе Пальмерстона  американского  посланника,
что следовало сделать немедленно - 3 сентября. Он подождал до 4  сентября,
а затем сообщил, что вопрос-де подвергается  "серьезному  и  всестороннему
рассмотрению". Эта нота поступила в миссию только в три часа  пополудни  5
сентября, когда "излишняя"  декларация  войны  уже  была  отослана.  Таким
образом, лорд Рассел принес  в  жертву  фирму  "Лэрд"  и  обошелся  своему
кабинету в  круглую  сумму  -  примерно  двадцать  миллионов  долларов,  в
которую, кроме стоимости двух броненосцев,  вошла  еще  и  компенсация  за
ущерб,  причиненный  "Алабамой",  не  говоря  уже  о   том,   что   создал
впечатление, будто уступил лишь перед угрозой войны. В  конце  концов,  он
обратился в  Адмиралтейство  с  письмом,  которое,  с  американской  точки
зрения, своей наивностью не сделало бы чести даже малолетнему воспитаннику
Итона.

   "14 сентября 1863 года
   Дорогой герцог,
   Чрезвычайно  важно  и  совершенно  необходимо,  чтобы  два  броненосца,
сошедшие с  верфей  Беркенхеда,  не  послужили  для  прорыва  американской
блокады. Суда эти принадлежат мсье Бреве из  Парижа.  Если  Вы  предложите
откупить их для Адмиралтейства, то в случае согласия Вам  будет  возмещена
полная их стоимость, а  в  случае  отказа  мы  получили  бы  презумптивное
доказательство того, что они  уже  закуплены  конфедератами.  Мне  следует
также уведомить Вас, что мы предлагали  купить  эти  броненосцы  турецкому
правительству, но, полагаю, Вы легко уладите с турками это дело..."

   Как бурно ликовали бы секретари на Портленд-Плейс, попадись им  в  руки
это письмо, из которого они  узнали  бы,  в  какую  трясину  неприятностей
загнал себя граф Рассел под ударами американского посланника! Но, с другой
стороны, это и другие письма полностью свели на нет результаты  воспитания
по части дипломатии, полученные личным секретарем, - свели  на  нет  через
сорок лет после того, как он считал, что все уже  усвоил.  Они  нарисовали
перед ним картину совершенно иную, чем  та,  какую  он  себе  составил,  и
обратили в прах весь его с таким трудом добытый дипломатический опыт.
   Восстанавливать - когда тебе уже за шестьдесят  -  знания,  полезные  в
практических целях, совершенно бесполезно,  образовывать  же  себя  заново
только ради теории Адамс не видел смысла. Его уже не заботило, понимает он
или нет человеческую натуру: он понимал ее достаточно в той мере, в  какой
нуждался.  Но  в  книге  "Жизнь  Гладстона"  ему  повстречалось   не   раз
повторяемое высказывание, которое  навело  его  на  любопытную  мысль.  "Я
всегда придерживался того мнения, - заявлял Гладстон,  -  что  политики  -
люди, в которых, как правило, очень трудно разобраться", -  и,  чтобы  еще
усилить это открытие, добавлял: "О себе могу сказать, что в  целом  понял,
или считал, что понял, разве только одного или двоих".
   Граф Рассел, без сомнения, был одним из этих двоих.
   Генри Адамс тоже считал, что разобрался в одном или двоих.  Правда,  он
больше знаком с американским типом политика. Результат для  воспитания  по
дипломатической части, пожалуй, достаточный и, по-видимому, окончательный.



        "12. ЭКСЦЕНТРИЧНОСТЬ (1863)"

   Знание человеческой натуры - альфа и омега в  воспитании  политика,  но
несколько лет ревностного изучения английского типа человеческой натуры  в
окрестностях  Вестминстера  убедили   Генри   Адамса,   что   вне   Англии
приобретенные там знания  не  имеют  никакой  цены.  В  Париже  английские
привычки только  мешали,  в  Америке  задевали  все  струны  национального
самолюбия.    Английский    тип    ума     отличался     односторонностью,
эксцентричностью,  последовательной   непоследовательностью   и   логичной
алогичностью. Чем меньше его знать, тем лучше.
   Эта  еретическая  мысль,  вряд  ли  допустимая  для  бостонца,  который
инстинктивно, как нелепейшее преувеличение, прогнал бы ее  от  себя,  даже
если бы у него возникла, основывалась на личном опыте Генри Адамса, твердо
считавшего, что вправе считать ее окончательной - для себя. Навязывать  ее
как окончательную кому-либо еще ему и в голову не приходило: он никого  не
собирался склонять в свою веру. Для себя - и только для себя -  он  сделал
вывод: чем меньше воспитания в английском духе, тем лучше.
   На протяжении ряда лет, побуждаемый  острой  необходимостью  глядеть  в
оба, он наблюдал английский тип ума в соприкосновении с  себе  подобным  и
иными  типами.  В  особенности  интересным  представлялось   сравнение   с
американским, потому что ни о чем так не любили рассуждать в  Европе,  как
об ограниченности и недостатках американского ума. С точки зрения  Старого
Света, у американцев попросту не было ума,  то  есть  не  было  отлаженной
мыслящей машины, экономно работающей по заданной  программе.  Американский
ум раздражал европейца, словно визг пилы в сосновом  бору.  Английский  ум
недолюбливал французский - во всем ему противоположный,  нерассудительный,
возможно, враждебный, - но по крайней мере признавал  за  ним  способность
мыслить. Американский ум не  был  обременен  мыслями;  он  был  создан  по
трафарету - поверхностный, узкий  и  невежественный,  режущий  инструмент,
практичный, экономичный, острый, плоский и прямой.
   Сами англичане вряд ли придерживались мнения, что обладают экономичным,
острым или прямым умом, но, если  говорить  об  изъянах  английского  ума,
американца более всего  поражало,  как  изобильно  он  расточает  себя  на
эксцентрические выходки. Американцам требовалась вся  их  энергия,  и  они
использовали ее без остатка, в английском же обществе эксцент