акать  столь  разорительным  наклонностям.  Другие  деятели,  с   обоих
политических флангов, занимались тем же, и  занимались  с  успехом,  и  не
столько ради эгоистических целей, сколько из удовольствия вести  игру;  но
только Хей жил в Вашингтоне, находясь в центре идущих  из  Огайо  влияний,
которым тридцать лет подчинялась политика республиканской партии. В  целом
эти влияния носили пристойный  характер,  и,  если  Адамс  не  интересовал
чикагских политиков ни с какой, даже с финансовой, стороны, Хей мог -  что
он и показал - играть в их делах значительную роль, когда им  хватало  ума
воздать ему должное. Американские политики сплошь и рядом давали повод для
смеха; Хей смеялся, а вместе с ним, не  имея  лучшего  повода,  смеялся  и
Адамс; но, возможно, не что иное, как раздражение, охватившее  Адамса  при
виде того, как президент Гаррисон разыгрывает  свои  карты,  побудило  его
приветствовать возвращение в Белый дом Кливленда.
   Во всяком случае, что касается мистера Гаррисона, то, голосуя  за  него
или против в 1892 году, Хей, Кинг  и  Адамс  ничего  не  приобретали;  что
касается мистера Кливленда, к ним его избрание, очевидно, имело еще меньше
касательства. Так же, по всей видимости, смотрела на предстоящие выборы  и
вся страна. Сплошное болото! Даже Хей впал в такую же апатию и равнодушие,
как Адамс. К этому времени оба остались  без  занятий.  Свою  литературную
деятельность как тот,  так  и  другой  завершили.  "Жизнеописание  Авраама
Линкольна" было начато, закончено и опубликовано одновременно с  "Историей
Джефферсона и Медисона" - друзья вдвоем написали почти  всю  историю  США,
стоившую того, чтобы о  ней  писать.  А  оставшийся  вне  их  поля  зрения
межеумочный период требовал и межеумочной трактовки. Хей и Адамс  вряд  ли
сумели бы заполнить пробел от Джеймса Медисона до Авраама  Линкольна.  Оба
автора смертельно устали от Америки, и сама Америка,  по-видимому,  устала
не меньше, чем  они.  Но  что  еще  хуже,  неуемная  энергия  американцев,
находившая спасительное занятие для их свободных от  мыслей  умов,  как  и
процесс созидания новой общественной силы и применение ее растущей  власти
по всем признакам выдохлись. Уже годом ранее, в 1891-м,  в  далеком  Тихом
океане стал ощущаться своего рода застой - прогрессирующий паралич - ропот
среди владельцев судовых компаний и производителей,  -  распространившийся
на все южное полушарие. Проблемы, связанные с обменом валюты  и  свободной
чеканкой серебряных денег,  принимали  угрожающие  размеры.  Кредиты  были
подорваны, а приход к власти другой партии грозил  подорвать  их  в  самом
Вашингтоне. Адамса это не касалось: он и так не пользовался  кредитом;  он
был богачом, когда богатые становились бедняками; тем не менее  устойчивый
кредит помогал сдерживать колебания в обществе.
   Сколько все трое - Кинг, Хей и  Адамс  -  ни  старались  разобраться  в
балансе приходов и расходов за минувшие двадцать лет, итог на  год  1892-й
оставался крайне неясным. Из их жизни ушло двадцать  лет,  и  что  же  они
приобрели? Друзья не раз возвращались  к  этому  вопросу.  И  стоило  Хею,
обладавшему редкостной памятью на лица, увидеть из окна, как  какой-нибудь
бывший полковой командир или  адмирал  времен  Гражданской  войны  тащится
через Лафайет-сквер в свой клуб, чтобы сыграть партию в  вист  или  выпить
любимого коктейля, как он немедленно обрывал нить беседы.
   - Вон ползет старина Имярек -  тот,  что  прорвал  фронт  мятежников  у
города. Такого-то! Подумать только, какой грозой он был в войну!
   Или, что даже больше действовало на Адамса:
   - Вон трюхает Бутвелл - ишь припрыгивает старый проказник,  совсем  как
расшалившийся мальчишка!
   Да, это были они! Люди, определившие путь Америки, и вместе с ним  путь
Хея, Кинга и Адамса, и теперь котировавшиеся  меньше,  чем  шедший  за  их
спиной дутый  конгрессмен,  который  вряд  ли  мог  отличить  генерала  от
Бутвелла,  а  Бутвелла  от  генерала.  Они  удостоились  высшего  из  всех
возможных успехов! Но невольно вставал вопрос:  во  что  они  ценили  свой
успех? Не говоря о личном  тщеславии,  за  сколько  они  бы  его  продали?
Отказался бы хоть один из них, начиная с  президента  и  ниже,  от  десяти
тысяч в год взамен того признания, которым мир наградил его за успех?
   Признание все же ценилось. И  когда  на  Адамса  нападала  хандра,  ему
нравилось поучать Огюста Сент-Годенса, насколько оно выгодно.
   - Честно говоря, вы должны согласиться, что, даже если ваша  работа  не
окупается, вы все равно выгадываете, делая ее на совесть. Очень  вероятно,
что кое-кто из действительно преуспевающих американцев пожелает видеть вас
у себя за обедом, если  вы  не  станете  являться  слишком  часто.  А  вот
приглашать ли Хея, они дважды подумают, тогда как обо мне и речи  быть  не
может.
   Забытые  государственные  деятели  вовсе  не  котировались,   отставные
генералы и адмиралы ценились невысоко, историки - очень низко, лучше всего
было художникам, и, разумеется, вне всяких сравнений  шло  богатство,  ибо
оно выступало в роли судьи, и судья этот, конечно, соглашался с  тем,  что
признание, отмечая человека положительно, придает ему некоторую  ценность,
но вряд ли равнозначную доходу в десять - даже пять - тысяч в год.
   Хей и Адамс  пользовались  преимуществом  наблюдать  через  окно  парад
великих старцев на Лафайет-сквер, сознавая, что у них самих есть все,  чем
владеют другие; все, чем способен наделить  мир;  все,  чего  им  в  жизни
хотелось, включая и то, что их имена значатся на десятке-другом  титульных
листов и в нескольких биографических справочниках. Но все это не  означало
признания, и, так же как Бутвелл или Сент-Годенс, они не  знали,  называть
ли это успехом. Хей  потратил  десять  лет  на  написание  книги  о  жизни
Линкольна, и президенту Линкольну его труд, скорее всего, пошел на пользу,
но что получил от него Хей, оставалось неясным - разве  только  привилегию
наблюдать, как популярные борзописцы воруют  из  его  книги  и,  прикрывая
разбой, ругают автора на всех углах. Адамс отдал  десять  -  если  не  все
двенадцать - лет Джефферсону и Медисону, войдя в такие расходы, которые  в
любом торговом  заведении  исчислялись  бы  круглой  цифрой  в  сто  тысяч
долларов, и это при жалованье пять тысяч в год; а когда он  спросил  себя,
какое же возмещение получил за издержки, стоившие содержания целой конюшни
скаковых лошадей, то оказалось, что ровным счетом  никакого.  Исторические
труды никогда не окупаются. Даже Фрэнк Паркмен не печатал первого  издания
своих относительно дешевых и популярных  книг  в  количестве,  превышающем
семьсот экземпляров, и изменил этому правилу только в конце жизни.  Тысяча
экземпляров при цене двадцать долларов и выше -  предел,  на  который  мог
рассчитывать автор; две тысячи - фантастическая цифра, если только издание
не обеспечивалось  подпиской.  У  Адамса,  насколько  ему  было  известно,
нашлось три серьезных читателя - Абрам Хьюит, Уэйн Макуэй  и  сам  Хей.  В
высшей степени удовлетворенный их вниманием, он мог обойтись без признания
остальных пятидесяти девяти миллионов  девятисот  девяноста  девяти  тысяч
девятисот девяноста семи американцев. Но во всем  другом  ни  он,  ни  Хей
ничего  не  достигли,  и  главным  основанием  требовать  себе   признания
оставалось закрепленное за ними право глядеть  из  окна  на  великих  мира
сего, живых и мертвых, обретавшихся на  Лафайет-сквер,  -  привилегия,  не
имевшая никакого отношения к их сочинениям.
   Мир искони отличался добродушием и приветливостью -  любил,  чтобы  его
потешали, открывал объятия каждому, кто его потешал, терпел любого, кто не
становился на его пути и не стоил денег; но это не давало  признания,  тем
паче власти в конкретных формах  ее  проявления,  а  скорее  относилось  к
успеху, выпадавшему на долю комического актера. Разумеется, редкий голос -
сопрано или тенор - награждался, даже в Америке, бесконечно более  долгими
аплодисментами, поскольку давал бесконечно большее наслаждение. Но  каждый
выбирает себе занятие согласно  средствам,  отпущенным  ему  природой,  и,
подводя итог, рассчитывает лишь получить разумную прибыль с капитала.  Хей
и Адамс никогда не шли на риск и не играли по высоким ставкам. Кинг избрал
путь, на котором  было  где  разгуляться  его  честолюбию.  Он  ставил  на
миллионы. И не раз уже вплотную  приближался  к  грандиозному  успеху,  но
конечный результат все еще оставался под сомнением,  а  пока  лучшие  годы
своей жизни он проводил под землей. Для дружбы его почти не существовало.
   Итак, в 1892 году ни Хей, ни Кинг, ни Адамс не могли сказать,  добились
ли они успеха, ни  как  его  оценивать,  ни  что  считать  успехом;  да  и
американский народ, по всей видимости,  имел  об  этом  не  менее  смутное
представление. Вернее, не имел никакого, блуждая по пескам, более  зыбким,
чем в пустыне под Синаем сыны Израилевы, с тою разницей, что у них не было
для поклонения ни змея, ни  золотого  тельца.  Американцы  уже  ничему  не
поклонялись, ибо представление, будто они  поклоняются  деньгам,  по  всей
видимости, иллюзорное. Поклонение деньгам -  черта,  свойственная  Старому
Свету; здоровый аппетит сродни поклонению  богам  или  поклонению  силе  в
любой конкретной форме. Американцы сорили  деньгами  с  невиданной  прежде
беспечностью,   с   меньшим   смыслом,   чем   расточительная   придворная
аристократия; не  имея  понятия  об  относительной  ценности  вещей,  они,
получив деньги, не знали, что с ними делать, кроме как употребить  на  то,
чтобы "делать" их еще или транжирить. Человеческое общество,  пожалуй,  за
всю свою историю не видывало  такого  диковинного  зрелища,  как  особняки
миллионеров на Ноб-хилл в Сан-Франциско. Если не считать  железных  дорог,
несметные богатства, полученные из недр, начиная с 1840 года пошли прахом.
Весь край к западу от  Аллеганских  гор  мог  быть  либо  опустошен,  либо
возрожден за год-другой даже в лучшем виде. Деньги как таковые  имели  для
американца меньшую цену, чем для жителей Европы или Азии;  он  несравненно
легче переносил их потерю, но, нацеленный на погоню за  деньгами,  уже  не
мог свернуть на иной путь. Приверженность идеалам вызывала в нем опасения,
недоверие, неприязнь, и, как ни один житель планеты за всю  историю  мира,
он был полным невеждой во всем, что касалось прошлого.
   В силу некоторых обстоятельств Адамс близко столкнулся  именно  с  этой
американской чертой. Вернувшись в Вашингтон, он  сразу  же  отправился  на
кладбище Рок-Крик, чтобы взглянуть на заказанное им Сент-Годенсу бронзовое
надгробие - статую, которую тот выполнил в  его  отсутствие.  Естественно,
Адамса  интересовала  в  ней   каждая   деталь,   каждая   линия,   каждый
художественный штрих, каждое сочетание света и  теней,  каждая  пропорция,
каждая возможная погрешность против безукоризненного  вкуса  и  чувств.  С
наступлением весны он стал бывать там часто, подолгу сидя перед статуей  и
вглядываясь в нее, чтобы уловить, что нового она могла ему сказать, но что
бы это ни было, ему и в голову не приходило задаваться вопросом,  что  она
означает. Для него она означала самое обычное - древнейшую  идею  из  всех
известных человечеству. Он был уверен: спроси он  об  этом  любого  жителя
Азии - будь то мужчина, женщина или ребенок, с Кипра  или  с  Камчатки,  -
тому для ответа достаточно было бы одного взгляда. От египетского  сфинкса
до камакурского Дайбуцу, от Прометея до Христа, от Микеланджело  до  Шелли
искусство вкладывало себя в эту вечную фигуру, словно больше ему не о  чем
было сказать. Интересным было не ее содержание, а тот отклик в душе, какой
она вызывала у каждого, кто на нее смотрел.  И  вот  пока  Адамс  сидел  у
надгробия, взглянуть на него приходили  десятки  людей:  по-видимому,  оно
стало своего рода  туристской  достопримечательностью,  и  всем  неизменно
нужно было выяснить,  что  оно  означает.  Большинство  принимало  его  за
скульптурный портрет; остальные, за отсутствием личного  гида,  оценок  не
давали. И ни один не почувствовал то,  что  ребенку-индусу  или  японскому
рикше подсказал бы врожденный инстинкт. Исключение составляли священники -
вот кто преподал Адамсу бесценный урок!  Они  приходили  один  за  другим,
обычно  в  обществе  собратьев,  и,  явно  под  воздействием   собственных
измышлений, разражались яростной бранью, изобличая  то,  что  казалось  им
пластическим выражением  отчаяния,  безверия  и  нигилизма.  Подобно  всем
людям, слуги божий видели в бронзовой статуе лишь то, что  несли  в  себе.
Подобно всем великим  художникам,  Сент-Годенс  преподнес  им  зеркало,  и
ничего больше. Американская паства утратила идеалы,  американские  пастыри
утратили веру. И те и другие были типичными американцами - типичнее  даже,
чем наивная до глупости солдатня былых времен,  негодовавшая,  что  кто-то
тратил на могилу деньги, которые можно было бы пропить.
   Оказавшись один, всеми брошенный и забытый, в центре этого  неоглядного
моря самодовольства, Адамс отмечал единственный ярко  выраженный  интерес,
который,  подчиняя  себе  остальные,  поглотил  всю  энергию  без   малого
шестидесятимиллионного американского  народа,  причем  поглотил  до  такой
степени, что ни на что иное, реальное или мнимое, у него уже не оставалось
сил. С 1870  года  сеть  железных  дорог  необычайно  увеличилась.  Добыча
каменного угля достигла 160 миллионов тонн, почти  догоняя  180  миллионов
добываемых в Британской империи; невольно перехватывало дыхание при мысли,
что вот-вот произойдет еще недавно казавшееся несбыточным пересечение двух
путей и главенство Америки.  Для  историка  такой  момент  не  имеет  себе
равных! Но железные дороги как таковые  уже  не  сосредоточивали  на  себе
столько внимания, сколько в 1868 году: они не сулили  больших  прибылей  в
будущем. Адамс был сверстником железных дорог: он родился  одновременно  с
ними, проехал по ним вдоль и поперек, пытливо изучая каждую милю, и знал о
них, как о ближайших соседях, решительно все. Тут ему нечему было учиться.
И хотя строительство железнодорожной сети  еще  не  закончилось,  железные
дороги, по-видимому, в целом удовлетворяли  нужды  общества  -  во  всяком
случае, лучше, чем любая другая часть общественного механизма.  На  данном
этапе общество было ими довольно: и тем, как оно их построило, и тем,  что
их построило. Но ничего нового сделать или познать в  связи  с  ними  было
нельзя, и мир поспешил  заняться  телефоном,  велосипедом  и  трамваем.  В
пятьдесят с лишком лет Адамс всерьез и упорно учился ездить на велосипеде.
   К другим совершенствам новой жизни  он  так  и  не  приобщился.  Ничего
интересного не подворачивалось, сколько бы он ни  искал.  Впрочем,  он  не
жаждал перемен. Протянув в Вашингтоне  до  весны  он  вновь  отправился  в
Англию, где провел лето на берегах Ди. В октябре, вернувшись в  Вашингтон,
он, дожидаясь избрания Кливленда,  набрел  на  не  слишком  глубокую  идею
набросать  кое-какие  заметки,  и  они,  как  ни  странно,  были  признаны
выдающимися.  Адамс  уже   достаточно   повидал   мир,   чтобы   соблюдать
осторожность. К  тому  же  он  испытывал  тягостное  чувство  недоверия  к
финансистам и банкирам. Может же и мертвец относиться к кому-то предвзято!



        "22. ЧИКАГО (1893)"

   В стоячих водах fin-de-siecle  [конец  века  (фр.)]  -  а  в  последнее
десятилетие все без конца говорили о fin-de-siecle и  каждый  ощущал  себя
его частью - где ни одно дуновение не тревожило праздный дух воспитания  и
умственное   оцепенение   самодовольства,   жизнь   Адамса   протекала   в
одиночестве. Он давно перестал появляться в свете и годами не  обедал  вне
дома; в обществе его  не  знали  в  лицо  так  же,  как  канувших  в  Лету
государственных деятелей. Опыт подсказывал ему, что  полугодовое  забвение
равнозначно извещению в газетах о смерти, а из мертвых  воскресают  редко.
Нет ничего легче, как при желании обрести покой - глубокий, словно могила.
   Друзья из жалости иногда навещали его - кто, чтобы разделить с ним обед
или ужин, кто, чтобы провести вечер по пути на север или на  юг,  -  но  в
целом он вел, как ему казалось, чрезвычайно одинокое существование.  Ни  с
одним из светских львов, оживлявших застолья и залы конгресса - тогда  ими
числились Том Рид, Берк Кокрен и Эдуард Уолкот, - он не водил  знакомства.
Шесть лет его ближайшим соседом был Калвин Брайс, принимавший в своем доме
с невиданным доселе в Вашингтоне размахом, но Адамс ни разу не  переступил
его порога. Уильяма К.Уитни, который  соперничал  в  радушии  с  сенатором
Брайсом, Адамс знал еще по эре реформ, но и с ним встречался не чаще,  чем
с  его  шефами,  президентом  Кливлендом   или   президентом   Гаррисоном,
государственными секретарями Байардом, или Блейном, или Олни. Бывать  надо
везде или нигде. Нельзя выбирать между домами, отдавая предпочтение одному
перед другим, как нельзя, пользуясь гостеприимством соседей,  не  отвечать
им тем же. Адамс любил одиночество не больше других людей, но не имел  сил
заниматься светской филантропией, а потому предпочел кануть во тьму.
   К счастью для таких одиноких горемык, мир  еще  не  оскудел  не  только
снисходительностью, но даже дружелюбием и великодушием. Мир любит прощать,
когда прощения не требуют по праву.  Адамс  немало  грешил  против  правил
светскости, но сам же  признавал  свою  вину,  и  двери  нескольких  домов
оставались для него открытыми: он мог  являться  туда  не  докладываясь  и
уходить не прощаясь. Один из них был домом  Джона  Хея,  другой  -  Кэбота
Лоджа, посещение третьего вылилось для Адамса  в  тесную  дружбу,  которая
имела для него особые последствия, коротко познакомив с тем самым  классом
американских политиков, чьими усилиями были воздвигнуты  главные  преграды
на уготованном ему пути. В  1880  году  сенатор  Камерон  из  Пенсильвании
женился на юной племяннице сенатора Джона Шермана из Огайо,  создав  таким
образом династический союз в политике, а в обществе - империю,  в  которой
все шестнадцать  лет  ее  существования  безраздельно  царствовали  миссис
Камерон и миссис Лодж, блистая, как ни одна женщина ни до них, ни после, и
словно солнце озаряя Вашингтон  ярким  светом.  Обе  дамы  были  неизменно
расположены к Адамсу, и двенадцать  лет  соседства  и  дружеской  близости
сделали его у них своим человеком, как в доме Хея. В тесном светском кругу
такие узы имеют политическое и общественное значение.  Они  невольно  сами
собой определяют общественный статус. Каких бы мнений вы ни придерживались
в вопросах политики, но если ваш дом затесался между  особняками  сенатора
Камерона, Джона Хея и Кэбота Лоджа, где запросто бывает Теодор Рузвельт, а
Сесил Спринг Райс объединяет их всех, отдавая дань привычкам  каждого,  вы
непременно  оказываетесь  связанными  с  республиканской  партией.  Друзья
встречались  ежедневно,  и  их  союз  не  нарушала  ничья   властная   или
покровительственная рука, поскольку Гаррисон, как и  мистер  Кливленд,  не
тяготел  ни  к  обществу,  ни  к  интересам  этой  особой   группы   своих
сторонников,  чьи  отношения  с  Белым  домом  носили  подчас   комический
характер, но никогда не бывали короткими.
   В феврале 1893  года  сенатор  Камерон  отправился  с  семьей  в  Южную
Каролину, где купил старую плантацию, расположенную на мысе Коффин острова
св.Елены, и Адамс, в качестве члена семьи, отправился  вместе  с  ними  за
новыми ощущениями. Затем они вместе посетили Гавану и возвратились на  мыс
Коффин, где прожили почти до апреля. В мае сенатор повез жену и  детей  на
выставку в Чикаго, и Адамс увязался за ними. В начале  июня  вся  компания
отплыла в Англию и, наконец, в  середине  июля  оказалась  в  Швейцарии  -
сначала в Пренге, а потом в Шамуни и Церматте. 22 июля  они  переправились
через Фуркский перевал и поездом доехали до Люцерна.
   Месяцы тесного общения неизбежно раскрывают характер ч