ппетит, подобный страсти к алкоголю
или извращенным влечениям, и вряд ли найдутся  достаточно  сильные  слова,
чтобы  заклеймить  порожденный  этой  болезнью  эгоизм.  Терлоу  Уид   был
исключением из общего правила, редким экземпляром с врожденным иммунитетом
к подобному недугу.  Он  думал  не  о  себе,  а  о  том,  с  кем  говорит.
Предпочитал оставаться на заднем плане. Ничего  не  домогался.  Ему  нужна
была реальная власть, а не должность. Должности он раздавал десятками,  не
претендуя ни на одну из  них.  Природа  наградила  его  инстинктом  высшей
власти:  он  давал,  но  не  получал.  Это  редкостное  превосходство  над
политическими деятелями, которых  он  контролировал,  возбудило  в  Адамсе
удивление и любопытство, но когда он попытался разобраться,  что  лежит  в
основе этого превосходства, и извлечь из богатого опыта мистера  Уида  для
себя урок, то открывшийся ему механизм  оказался  еще  интереснее.  Умение
управлять людьми было у мистера Уида в крови, и  занимался  он  этим,  так
сказать, из любви к искусству, как иные играют в  карты;  он  распоряжался
людьми, словно они были только карты в  его  игре,  сам  же,  по-видимому,
чувствовал себя чем-то вроде  банкомета.  Ему  и  в  голову  не  приходило
считать себя одним из них. Но когда однажды, после того как Уид с присущим
ему юмором рассказал несколько историй из  своего  политического  опыта  -
историй, которые звучали непривычно грубо даже для олбанского лобби,  -  и
Генри, набравшись смелости, спросил: "Так что же, мистер Уид, вы считаете,
что ни одному политику верить нельзя?",  тот,  задумавшись  на  мгновение,
ответил в своей мягкой  манере:  "Я  не  советовал  бы  молодому  человеку
начинать с такого убеждения!"
   Тогда этот урок был воспринят Адамсом в нравственном  смысле,  и  слова
мистера Уида прозвучали так, как если бы он сказал:  "Юность  нуждается  в
иллюзиях!" С возрастом Адамсу стало казаться, что мистер Уид имел  в  виду
нечто иное: он учил его политической игре. Молодые люди по  большей  части
страдают отсутствием опыта. Они не могут вести игру успешно,  так  как  не
знают общего правила - того, что у каждой карты есть  свое  достоинство  и
что ставить надо не на принципы, а  на  карты  по  их  достоинству.  Генри
понимал, что никогда  не  научится  политической  игре  на  столь  высоком
уровне, на каком вел ее Уид: она была  противопоказана  его  воспитанию  и
нервной системе, хотя это не мешало ему испытывать тем большее  восхищение
способностями   политического   виртуоза,   который,   играя,    полностью
отказывается  от  своего  "я"  и  своего  характера.  Генри  отметил,  что
большинство великих политических деятелей прошлого,  вошедших  в  историю,
по-видимому, смотрели на людей как на фишки. Разбираться во всем этом было
тем более интересно, что как раз в то время из Нью-Йорка прибыл  еще  один
известный политический деятель - Уильям М.Эвартс, любивший порассуждать на
те же темы.  Он  был  послан  в  Лондон  госсекретарем  Сьюардом  на  роль
советника по юридическим вопросам,  и  Генри  завязал  с  ним  знакомство,
которое вскоре перешло в тесную дружбу. Эвартс  был  также  аналитиком  по
части морали; для него вопрос стоял так: в каких  пределах  политик  может
оставаться  верным  нравственным  принципам?  "Мир  способен  переваривать
правду лишь небольшими дозами, - рассуждал он. - Слишком много правды  для
него смертельно". Политику, считал он, важно уметь верно определить дозу.
   Воззрения Уида  и  Эвартса  отражали  реальное  положение  вещей,  и  в
дальнейшем  Генри  Адамс  всегда  учитывал   их   оценки.   Англия   могла
переваривать  правду  лишь  в  малых  дозах.  Англичане   -   такие,   как
Пальмерстон, Рассел, Бетелл, и общество, представленное газетами "Таймс" и
"Морнинг пост", равно как и  тори,  которых  представляли  Дизраэли,  лорд
Роберт  Сесил  и  газета  "Стандард",  -  преподносили  уроки,  вызывавшие
отвращение и тревогу. Вопреки совету мистера Уида Генри в ту пору уверовал
в их лживость и вероломство. Был ли  Генри  прав?  Ответ  на  этот  вопрос
составлял главную цель его с  таким  трудом  обретаемого  дипломатического
воспитания, которое было уже оплачено столь непомерной и  грозившей  стать
разорительной ценой. Но жизнь меняла фронт в зависимости от того,  с  кем,
на ваш взгляд, вы имели дело - с честными людьми или с проходимцами.
   До сих пор  личный  секретарь  имел  все  основания  считать,  что  мир
бесчестен. Но то, что убеждало Генри, не  вполне  убеждало  его  отца,  и,
разумеется,  сомнения,   высказываемые   посланником,   сильно   подрывали
уверенность сына, хотя  на  практике,  и  прежде  всего  ради  собственной
безопасности,  в  американской  миссии   не   слишком-то   полагались   на
безупречность английских министров,  и  дипломатическое  воспитание  Генри
Адамса началось с недоверия к  ним.  Признание  за  Конфедерацией  статуса
воюющей  стороны,  всевозможные  маневры  вокруг   Парижской   декларации,
инцидент с "Трентом" - все это подтверждало мнение, что начиная с мая 1861
года лорд Рассел исходит в своей политике  из  признания  Конфедерации,  и
каждый предпринимаемый им шаг доказывал, что он твердо придерживается этой
линии: он ни за что не соглашался воспрепятствовать признанию Конфедерации
и ждал только удобного случая для вмешательства в американские  дела.  Все
эти пункты были настолько явны, настолько самоочевидны, что никто в миссии
даже не пытался подвергнуть их сомнению, тем паче обсуждению, и только сам
Рассел упорно отрицал любые  обвинения  и  настойчиво  продолжал  убеждать
посланника Адамса в своем честном и беспристрастном нейтралитете.
   Со всей заносчивостью ретивой юности Генри  Адамс  заключил,  что  граф
Рассел - как и все государственные деятели - лжет; и, хотя посланник думал
иначе, он все же действовал так, как если бы лорд Рассел говорил неправду.
Месяц за месяцем с  математической  точностью  по  ступеням  выстраивалось
доказательство  обмана  -  поучительнейший  воспитательный   курс,   какой
когда-либо мог пройти молодой человек. Самые дорогостоящие наставники были
предоставлены ему за общественный счет - лорд  Пальмерстон,  лорд  Рассел,
лорд Уэстбери, лорд Селборн, м-р Гладстон, лорд Гранвилл  и  иже  с  ними,
оплачиваемые британским правительством;  Уильям  С.Сьюард,  Чарлз  Фрэнсис
Адамс,  Уильям  Максуелл  Эвартс,   Терлоу   Уид,   нанятые   американским
правительством; но пользу из всего этого огромного штата учителей извлекал
лишь один ученик. Только личный секретарь жаждал получить от них урок.
   В преподанных ими тогда уроках он разбирался до конца своей  жизни.  Ни
одно доказательство не было более запутанным. Философская доктрина  Гегеля
о единстве противоположностей усваивалась проще  и  легче.  Тем  не  менее
ступени доказательства были ясны. Первая определилась в  июне  1862  года,
когда, после того как один из конфедератских  крейсеров  ушел  в  открытое
море, посланник  выразил  протест  по  поводу  явно  готовящегося  бегства
броненосца "N_290". Лорд  Рассел  отказался  принять  какие-либо  меры  на
основании представленных улик. А между тем улики посылались ему чуть ли не
через день, а 24 июля к ним присовокупили юридически  обоснованное  мнение
Кольера,  которое  гласило:  "Трудно  указать  на  более  кричащий  случай
нарушения "Акта о  найме  иностранцев  на  военную  службу",  неприменение
которого  в  данных  обстоятельствах  равнозначно  превращению  закона   в
"мертвую букву". Это означало почти прямое обвинение Рассела в  сговоре  с
агентами мятежников, в намерении содействовать Конфедерации. Тем не  менее
четыре дня спустя, несмотря на  предостережения  со  стороны  американской
миссии, граф Рассел дал возможность и этому судну выйти в открытое море.
   Юного Адамса в этом деле интересовала не правовая сторона, это касалось
его  начальства.  В  вопросах  права  он  полагался  на  правоведов.   Его
интересовало другое - возможно ли, вопреки совету  Терлоу  Уида,  доверять
человеческой натуре, когда речь идет о политике? Таков был вопрос. История
отвечала на него отрицательно. Сэр Роберт  Кольер,  по-видимому,  полагал,
что Право согласно с Историей. В аспекте воспитания ответ на  этот  вопрос
имел  первостепенное  значение.  Если  нельзя  доверять  десятку  наиболее
уважаемых в мире лиц, составляющих кабинет Ее  Величества,  следовательно,
ни одному смертному доверять нельзя.
   Чувствуя, очевидно, силу этого довода, лорд Рассел взялся его  отвести.
И до самой смерти старался вовсю. Сначала  он  оправдывался,  перекладывая
вину на чиновников судебного  ведомства.  В  практике  политиков  это  был
испытанный ход, но судебное ведомство его пресекло. Затем он признал  себя
виновным в преступной небрежности,  заявив  в  своих  "Воспоминаниях":  "Я
полностью согласен с мнением лорда главного судьи: да, те  четыре  дня,  в
течение которых я ждал  решения  королевских  юристов,  крейсер  "Алабама"
должен был находиться под стражей. И я  полагаю,  что  ответственность  за
совершенную оплошность лежит не на  таможенных  чиновниках,  а  на  мне  -
министре  иностранных  дел".  Такое   признание   устроило   все   партии.
Разумеется, виноват Рассел! Но главное заключалось не в  том,  виноват  он
или не виноват,  а  в  том,  каковы  были  его  побуждения.  Для  молодого
человека, пытающегося извлечь из политики урок, история теряла смысл, если
в постоянной системе ошибок нельзя  было  найти  постоянно  вызывавшую  их
причину.
   Его отцу этот вопрос не казался столь сложным  -  обычное  практическое
дело, с которым надо справиться, как справляются с контрактами и  заказами
Уид и Эвартс. Посланник Адамс придерживался удобного для него мнения,  что
в главном Рассел ему не лжет; такая точка зрения отвечала его целям, и  он
не изменил ей до самой смерти.  Генри  Адамс  преследовал  иную  цель:  он
стремился извлечь из этого случая жизненный урок, он хотел знать, можно ли
доверять политическому деятелю - хотя бы одному. Увы, тогда никто  не  мог
ему этого сказать: никто не знал всех фактов. Посланник Адамс умер, так их
и не узнав. Прошли годы, прежде чем  они  стали  частично  известны  Генри
Адамсу, которому к тому времени было уже больше лет, чем его отцу  в  1862
году. А самый любопытный - даже по тем временам - факт состоял в том,  что
Рассел искренне верил, будто руководствовался честными намерениями,  да  и
герцог Аргайльский тоже этому верил.
   Герцог Аргайльский был  весьма  не  прочь  свалить  вину  на  Уэстбери,
который тогда занимал пост лорд-канцлера, но этот ход ровным счетом ничего
не объяснял. Напротив, лишь запутывал дело Рассела. В Англии одна половина
общества охотно бросала камни в лорда Пальмерстона, другая с удовольствием
поливала грязью лорда Рассела, и обе вместе, без различия партий, метали в
Уэстбери все что ни попадало под руку. Личный секретарь не имел насчет его
светлости ни малейших сомнений: лорд Уэстбери никогда не давал себе  труда
притворяться  нравственным.  Он  был  мозгом  и  сердцем   всех   баталий,
возникавших в связи с отношением к мятежникам, а его мнение о нейтралитете
отличалось такой же ясностью, как и относительно нравственности. Генри  не
приходилось иметь с  ним  дело  -  к  сожалению,  ибо  лорд  Уэстбери  был
человеком  в  высшей  степени  остроумным  и  мудрым,  но  в  меру  своего
авторитета всем своим поведением утверждал:  в  политике  нельзя  доверять
никому! Таков закон.
   Тем не менее Рассел упорно  настаивал  на  честности  своих  намерений,
сумев убедить в этом герцога Аргайльского и посланника  Адамса.  В  миссии
его заявления принимались как заслуживающие доверия. Там знали - да,  лорд
Рассел  уповает  на  конечную  победу  мятежников,  но  верили  -  активно
содействовать им он не станет. На этом - и больше ни на чем - основывалась
хрупкая надежда американских дипломатов продержаться в Англии еще какой-то
срок. Посланник Адамс оставался там еще долгих шесть лет, а  вернувшись  в
Америку, вел деятельную общественную жизнь и умер в 1886  году,  продолжая
верить в честность графа Рассела, умершего восьмью  годами  раньше.  Но  в
1889 году  Спенсер  Уолпол  опубликовал  официальное  жизнеописание  графа
Рассела, где частично рассказал историю бегства "Алабамы", которая не была
известна посланнику и так поразила его сына. Генри Адамс  многое  бы  дал,
чтобы узнать, как воспринял бы ее его отец.
   А история эта сводилась к следующему: из-за небрежности лорда  Рассела,
в которой он сам признался, крейсер "Алабама" ускользнул в  открытое  море
28 июля 1862 года. В Америке 29 и 30 августа федеральные войска  потерпели
сокрушительное поражение при Ричмонде и вторично при Булл-Ране; 7 сентября
Ли вторгся в штат Мэриленд. Известие об этом достигло Англии  14  сентября
и, естественно, породило там мысль, что дело движется к концу.  Ожидалось,
что следующим  будет  сообщение  конфедератов  о  падении  Вашингтона  или
Балтиморы. В тот же день, 14 сентября, Пальмерстон  писал  Расселу:  "Если
это произойдет, то, не считаете ли Вы, что нам пора  обсудить  возможность
при таких обстоятельствах обратиться от имени Англии и Франции  к  воюющим
сторонам с предложением о соглашении на основе раздела".
   Письмо это, вполне в духе предполагаемых воззрений лорда  Пальмерстона,
никого в миссии, дойди оно тогда до  ее  сотрудников,  не  удивило  бы;  и
действительно, если бы генерал Ли захватил  Вашингтон,  никто  не  мог  бы
поставить Пальмерстону в вину предложение вмешаться в  американские  дела.
Не письмо Пальмерстона, а ответ Рассела до боли поразил Генри  Адамса  как
человека,  искавшего  нравственные  нормы,  чтобы  судить  о  политических
деятелях. Вот что ответил лорд Рассел.

   "Гота, 17 сентября 1862 г.
   Мой дорогой Пальмерстон!
   Независимо от того, будут ли федеральные войска  уничтожены  полностью,
уже ясно, что они вынуждены отойти до  Вашингтона  и  что  они  не  сумели
победить мятежные штаты. Ввиду этого, я согласен с Вами,  наступило  время
предложить  правительству  Соединенных  Штатов  посредничество   с   целью
признать независимость Конфедерации. Я также согласен с тем, что в  случае
отказа нам следует признать южные штаты независимым государством. Для того
чтобы предпринять  этот  важный  шаг,  нам,  полагаю,  необходимо  собрать
кабинет. Меня устроит, если мы соберемся 29-го или 30-го.
   Если мы решимся  на  этот  шаг,  нам  следует  предложить  его  вначале
Франции, а затем от имени Англии и Франции, как уже решенную к  исполнению
меру, России и другим державам.
   Нам следует также обезопасить себя в Канаде: речь идет не о том,  чтобы
послать туда дополнительные войска, а о том,  чтобы  до  наступления  зимы
сконцентрировать  имеющиеся  там  контингенты  в   удобных   для   обороны
пунктах..."

   Вот  где,  по-видимому,  в  полную  силу  обнаруживается   практическая
трудность  извлечь  из  описываемых  событий  урок  -  трудность,  которую
поверхностный наблюдатель вряд ли способен преодолеть, и не столько  из-за
недостатка  теоретических  обоснований,  или  незнания  фактов,  или  даже
отсутствия опыта, сколько  из-за  непостоянства  человеческой  натуры  как
таковой. Курс, проводимый лордом Расселом, оставался от  начала  до  конца
неизменен: английский министр иностранных дел  явно  намеревался  признать
Конфедерацию "с целью" разрушить Союз. Его письмо от 17 сентября  прямиком
выводится из его пособничества "Алабаме" и покровительства военному  флоту
мятежников, а весь излагаемый в нем план действий опирается  на  заявление
от 13 мая 1861 года,  в  котором  за  южными  штатами  признавался  статус
воюющей стороны.  Эта  политика,  несомненно,  заранее  обдуманная,  могла
проводиться   только   при   намеренной   бесчестности   трех   знаменитых
государственных деятелей: Пальмерстона, Рассела и Гладстона. Что  касается
Рассела, то он отвергал обвинение в бесчестности, и Аргайл, Форстер,  а  с
ними большинство англичан - друзей Америки, как  и  посланник  Адамс,  ему
верили. Сыну посланника крайне хотелось бы знать, что подумал бы его отец,
если бы мог ознакомиться с письмом Рассела от 17 сентября, но  еще  больше
ему хотелось знать, что подумал бы  отец  об  ответе  Пальмерстона  от  23
сентября: "К северо-западу от Ричмонда, -  писал  Пальмерстон,  -  сейчас,
очевидно, идут тяжелые бои, и их исход будет  иметь  огромное  влияние  на
положение дел. Если  федералисты  потерпят  значительное  поражение,  они,
пожалуй, созреют для нашего посредничества, а ковать железо надо, пока оно
горячо.  Если  же,  напротив,  они  выйдут  победителями,  мы  подождем  и
посмотрим, что за этим последует..."
   Пальмерстон и Рассел поменялись ролями. Рассел пишет то, что можно было
ожидать от Пальмерстона, и даже сильнее, а Пальмерстон - то, что следовало
ожидать от Рассела, и даже скромнее. Личный секретарь  полностью  ошибался
на их счет, но это его и тогда не слишком  бы  удивило,  хотя  он  был  бы
крайне удивлен, узнав, что даже ближайшие соратники обоих лордов знали  об
их намерениях немногим больше, чем сотрудники американской  миссии.  Самым
доверенным их лицом из всех членов кабинета был  лорд  Гранвилл,  которому
Рассел и написал письмо сразу же вслед за посланием к лорду  Пальмерстону.
Гранвилл  ответил  незамедлительно,  выразив  решительный  протест  против
признания Конфедерации, и Рассел переслал этот ответ Пальмерстону, который
вернул его 2 октября,  ограничившись  предложением  дожидаться  дальнейших
сообщений из Америки. Тогда же  Гранвилл  отправил  письмо  другому  члену
кабинета, лорду Стэнли-Олдерли, - письмо, опубликованное сорок лет  спустя
в "Жизни" Гранвилла (I, 442), любопытнейший  и  поучительнейший  в  глазах
личного секретаря отголосок всей этой истории, послужившей  ему  уроком  в
политике. "...Я сообщил Джонни, - писал Гранвилл, -  причины,  по  которым
считаю это решительно преждевременным. Однако, полагаю,  Вы  поступили  бы
так же. Пальм, Джонни и Гладстон выскажутся "за" и, вероятно, Ньюкасл.  Не
знаю насчет других. Мне это кажется грубой ошибкой..."
   Из двенадцати членов кабинета Гранвилл - наиболее из них  осведомленный
-  мог  назвать  лишь  троих,  которые   высказались   бы   за   признание
Конфедерации. Даже личный секретарь полагал, что знает столько же, если не
больше. Не только молодые и малые мира сего ничего не знали, и  не  только
они страдали слепотой. Из письма Гранвилла ясно лишь одно: ему  ничего  не
известно о каком-либо твердом плане или сговоре. Если таковой существовал,
в нем участвовали Пальмерстон, Рассел, Гладстон и,  возможно,  Ньюкасл.  В
миссии   обо   всем   этом   было   известно,   проявление   же   излишней
подозрительности не доводит до добра.
   Тем  временем,  3  октября,  Лондона  достигла  весть  о  сражении  при
Антьетаме  и  отступлении  генерала  Ли  в  Виргинию.  Стала  известной  и
Прокламация об освобождении рабов. Если бы личный секретарь знал  то,  что
знали Гранвилл и Пальмерстон,  он,  разумеется,  счел  бы,  что  опасность
миновала - по  крайней  мере  на  время,  и  любой  благоразумный  человек
подтвердил бы ему, что все страхи позади. Этот урок был  бы  неоценим,  но
тут на сцене внезапно появился новый актер и с таким бравурным  монологом,
что рядом  с  ним  поступки  Рассела  показались  верхом  благоразумия,  а
всяческие заботы о воспитании ума и сердца излишними.
   Этим новым актером,  как  всем  известно,  был  Уильям  Юарт  Гладстон,
занимавший тогда пост канцлера казначейства. Если в сфере мировой политики
существовала хотя бы одна незыблемая точка отсчета, хоть  одна  постоянная
величина, хоть одна твердая опора, то это была британская  казна,  и  если
существовал человек, которого, несомненно, можно было считать  разумным  в
силу главного своего интереса, то это был тот, кто ведал финансами Англии.
Если воспитание имело хоть малейшую цену, то в ком  ему  было  проявиться,
как не  в  Гладстоне,  воспитанном  и  пол