антураж, меж тем  весь  штат,  сопровождавший  посланника
Адамса в  1861  году,  сводился  к  единственному  и  явно  недостаточному
атрибуту законности и порядка - к личному секретарю, чей  статус  вряд  ли
мог произвести должное впечатление на двор и парламент Великобритании.
   Одним  из  неизбежных  следствий  этого  урока  было  то,  что   ученый
приносился в жертву, превращаясь в сурового судью тех, кто стоял над  ним.
Они не замечали его, но он не мог не замечать их -  попиравших  его  своей
огромной массой. К тому же, чтобы ускорить обучение, они отправили на  том
же судне нового посланника  в  Россию.  Госсекретарь  Сьюард  хорошо  знал
достоинства Кассиуса М.Клея на дипломатической службе, но  извлек  из  его
талантов меньше пользы,  чем  наш  личный  секретарь,  для  которого  Клей
оказался наставником, не знавшим себе равных, хотя, пожалуй, не избежавшим
соперников. От какого молодого человека, не состоявшего на государственной
службе, можно было ожидать, что подобные уроки внушат  ему  уверенность  в
себе, да и, как известно, в те два  года  мало  кто  чувствовал  или  имел
основание чувствовать уверенность в правительстве, а меньше всех тот,  кто
сам в него входил. На родине молодые люди в  подавляющем  большинстве  шли
воевать - роптали и умирали: в Англии - ропщи не ропщи, никто все равно не
стал бы тебя слушать.
   К тому же наш личный секретарь не  мог  роптать  на  правительство  при
отце. Как ни мало он знал, кое-что полезное он все же для себя извлек.  Ни
на один иностранный язык не потратил он таких усилий,  как  на  то,  чтобы
выучиться придерживать язык -  навык,  отложивший  отпечаток  на  всю  его
жизнь. Привычка к сдержанности или искусство говорить ни о чем не уходит с
годами. А приобрести ее Генри пришлось немедленно. И он уже в совершенстве
владел этим искусством, когда 13 мая 1861 года миссия прибыла в Ливерпуль,
откуда тотчас  отправилась  в  Лондон:  семья  ранних  христиан-мучеников,
готовых к тому, что их  бросят  на  съедение  львам  под  ликующим  взором
Тиберия - Пальмерстона. И хотя лорд Пальмерстон посмеялся бы своим  особым
пальмерстоновским смехом  над  этой,  приписываемой  ему  ролью,  сходство
Адамсов с христианами-мучениками отрицать он  не  смог  бы,  ибо  сам  уже
подготовил всю процедуру.
   О том, что их ждало, посланник знал не больше сына. То,  чего  он  сам,
или мистер Сьюард, или мистер Самнер ждали от Англии, -  область  истории.
Но то, чего ждал и в чем ошибался личный секретарь, касалось его самого  и
сыграло немаловажную роль в его воспитании. 12 мая  он  еще  полагал,  что
едет  в  дружественную  страну  и   к   дружественному   народу,   верному
антирабовладельческим   принципам,   которые    им    же    неукоснительно
провозглашались. На протяжении столетия главные усилия семьи Адамсов  были
направлены  на  то,  чтобы  побудить  правительство  Англии  к   разумному
содействию целям и интересам Америки. Его отец ехал туда, чтобы попытаться
сделать это вновь, и на этот раз с достаточными шансами на успех.  Главным
препятствием на пути к взаимопониманию были рабовладельческие  штаты.  Что
касается личного секретаря посланника, он, как все бостонцы,  инстинктивно
чувствовал себя англичанином. Он и представить себе не мог,  чтобы  Англия
была к ним враждебна. Ему казалось, их примут  на  Британских  островах  с
распростертыми объятиями.
   13 мая стало официально известно, что Англия признала за  Конфедерацией
статус воюющей страны. Это с корнем вырывало чуть ли  не  все,  что  Генри
усвоил в Гарварде и в Германии. Ему предстояло осознать -  и  чем  скорее,
тем лучше, - что понятия, в которых он воспитывался, противостоят  истине,
что в мае 1861 года ни один человек в Англии -  буквально  ни  один  -  не
сомневался в том, что Джефферсон Дэвис стоит, или будет стоять,  во  главе
нации, чему, за редким исключением, англичане были только рады, хотя и  не
спешили высказать это  вслух.  Они  по  большей  части  следовали  примеру
мистера Пальмерстона, который, по словам мистера Гладстона, "желал раскола
ради ослабления опасной силы, но предусмотрительно  помалкивал".  Никто  в
Англии уже не возмущался  рабством.  Министр  иностранных  дел  лорд  Джон
Рассел еще до прибытия мистера Адамса принял эмиссаров мятежных  штатов  и
признал за Югом  статус  воюющей  стороны,  тем  самым  заранее  определив
позицию британского правительства. Дело шло к признанию независимости  Юга
- это был вопрос времени и удобного случая.
   Какие бы чувства ни владели посланником  Адамсом,  на  его  сына  такой
поворот  событий  произвел  поначалу  оглушающее  действие  -  словно  его
парализовало, связало по рукам и ногам. Однако  он  сознавал  -  для  отца
ситуация  грозила  стать  роковой.  Вполне  возможно,  им  всем   придется
повернуть назад, и  в  ближайшие  же  дни.  Но  постепенно  горизонт  стал
проясняться. Позднее, возвращаясь памятью  к  событиям  тех  давних  дней,
Генри леденел при мысли, что было бы с миссией, окажись  его  отец  таким,
каким он рисовался Самнеру, - непригодным для своего поста.  Что  касается
личного секретаря, он для своего - при всей его незначительности - явно не
годился, и первым доказательством его непригодности  служило  то,  что  он
слепо верил в своего отца. Генри ни на секунду не  приходило  на  ум,  что
отцу может изменить выдержка или самообладание; действительно,  в  длинной
веренице нескольких поколений  известных  ему  впоследствии  дипломатов  и
государственных деятелей он не мог назвать  ни  одного,  кто  оказался  бы
способным выдержать подобный удар, ничем не  обнаружив  своих  чувств.  За
весь длинный день их утомительной поездки в  Лондон  у  него  ни  разу  не
явилось повода подумать, что отец может сделать  неверный  шаг.  Какие  бы
мысли ни владели посланником - а голова у него,  несомненно,  работала  не
менее активно, чем у сына, он не выказал  ни  единого  признака  волнения.
Манеры  его  оставались  теми  же,  мысли  и  чувства  казались  предельно
спокойными; он не выдал себя ни единым словом,  ни  один  нерв  в  нем  не
дрогнул.
   Первое испытание оказалось самым тяжелым: удара сильнее  и  неожиданнее
им уже не могли нанести. Худшее уже  произошло.  Теперь  личный  секретарь
знал, как  себя  вести:  во  всем  как  можно  точнее  копировать  отца  и
придерживать язык. Очутившись в отеле "Мориджи" на Риджент-стрит, в разгар
лондонского сезона, без единого друга или хотя бы знакомого, Генри счел за
лучшее никому не задавать вопросов  и  не  высказывать  никаких  сомнений,
разве  только  подшучивать  над  замешательством  отца,   когда   официант
предлагал на завтрак "ичницусчинойсэр". Ведь его  положение  было,  честно
говоря, хуже некуда. И чем лучше он в нем разобрался бы,  тем  безнадежнее
оно бы ему показалось.
   Как в политическом,  так  и  в  светском  аспектах  ситуация  выглядела
беспросветной,  окончательно   и   бесповоротно.   Что   касается   света,
требовались годы, чтобы человек, прибывший в  Англию,  занял  положение  в
лондонском обществе, тогда как у посланника Адамса не было на  это  не  то
что свободной недели - часа, а у  его  сына  даже  отдаленной  возможности
что-либо предпринять. В области политики  перспектива  представлялась  еще
мрачней, а в отношении госсекретаря Сьюарда  и  сенатора  Самнера  и  того
хуже. Однако, ознакомившись на месте со всеми обстоятельствами,  посланник
Адамс решил, что  непосредственная  опасность  ему  не  угрожает.  Мистеру
Адамсу всегда везло - и в том, что он предпринимал, и в том, чего избегал.
Удар, повергший Сьюарда и Самнера, его не задел.  Лорд  Джон  Рассел,  сам
того не желая - а может быть, напротив, желая, - оказал посланнику  добрую
услугу, - приняв эмиссаров Юга до его приезда. Окончательный  удар  должен
был воспоследовать месяца три спустя и тогда убил бы  посланника  наповал.
Но британские министры все еще то ли в чем-то сомневались, то  ли  чего-то
совестились - только они явно были склонны тем дольше  медлить  со  вторым
шагом, чем поспешнее совершили первый.
   Предмет  этой  книги  не  приключения   Чарлза   Фрэнсиса   Адамса   на
дипломатическом поприще, а приключения его сына в поисках воспитания ума и
сердца,  и,  если  не  принимать  эти  поиски  чересчур   серьезно,   они,
безусловно, стоят улыбки. Положение отца в Лондоне было в целом не так  уж
скверно, положение сына - нелепейшим.  В  силу  давней  семейной  традиции
Чарлз Фрэнсис  Адамс  смотрел  на  британских  министров  как  на  врагов:
единственное общественное занятие Адамсов на протяжении  по  крайней  мере
ста пятидесяти лет, исключая краткие промежутки, когда  они  сражались  со
Стейт-стрит, состояло в том, чтобы сражаться с Даунинг-стрит; и британское
правительство, хорошо  знавшее,  насколько  оно  непопулярно  за  рубежом,
предпочитало, даже приняв официально грубый тон, в личных отношениях вести
себя корректно. Дипломатов обычно держат, так сказать, в черном  теле,  но
это им нипочем. Посланнику Адамсу не на что было  жаловаться:  он  занимал
достойное своего поста положение, и  единственное,  чего  ему  приходилось
опасаться, - как бы Англия не ввязалась в войну. Положение сына было иным.
Он ехал в Англию, чтобы  помогать  отцу,  но,  как  ни  старался,  не  мог
уразуметь, каким образом может быть ему полезен, напротив, ясно видел, что
отцу придется помогать  ему.  Для  него  пребывание  в  Англии  обернулось
остракизмом, самым тяжелым из  всех,  какому  он  когда-либо  подвергался.
Полная изоляция в огромном лондонском обществе  -  вдвойне  непереносимая,
поскольку в  непосредственные  обязанности  Генри  входило  всех  знать  и
сопровождать посланника с супругой, когда они нуждались в эскорте. У  него
не было ни друга, ни даже врага, который сказал бы ему - терпи. А если  бы
и нашелся такой, он услышал бы в ответ, что терпение - удел дураков да еще
святых, Генри же приехал помогать отцу и должен помогать ему сейчас, когда
отцу как никогда требуется помощь. На деле он мало чем умел помочь,  разве
только быть ему слугой, письмоводителем и, когда надо, играть  с  младшими
детьми.
   Странное это положение для человека, который  по  долгу  службы  обязан
быть полезным. Но, познакомившись с обстоятельствами  секретарской  службы
поближе, Генри начал сомневаться в том, что обязанность секретаря  -  быть
полезным. Войны часто венчают дипломатические усилия и поэтому не нарушают
привычек дипломатов. Большинство секретарей ненавидели своих принципалов и
менее всего желали быть им полезны.  В  Сент-Джеймсском  клубе,  куда  сын
посланника мог попасть лишь по приглашению кого-либо из его членов,  самый
содержательный  разговор,  какой  ему  доводилось  слышать   среди   своих
сверстников,  собиравшихся  за  игорными  и   прочими   столами   и   явно
чувствовавших себя еще беспомощнее, чем он,  сводился  к  репликам  вроде:
"Quel chien de pays!" [Ну и чертова страна! (фр.)] или  "Que  tu  es  beau
au-jourd'hui, mon cher!" [Как ты прекрасно выглядишь сегодня,  милый  мой!
(фр.)]  Никому  не  хотелось  обсуждать  положение  дел,  еще   меньше   -
обмениваться  новостями.  Политика  входила  в  обязанности  глав  миссий,
которые также не рвались,  без  особого  распоряжения  со  стороны  своего
двора, вершить какие-либо дела. Если американскому посланнику  приходилось
туго сегодня, то русскому - вчера, а французскому придется  завтра.  Всему
свой черед. Настоящему дипломату  суетиться  не  к  лицу.  Империи  всегда
разваливались на куски, дипломаты всегда их собирали.
   Вот и все уроки, какие Генри извлек на дипломатическом  поприще,  и  не
более того, если не считать, что он обнаружил богатейшие  залежи  взаимной
ненависти, глубоко проникшей в отношения между главами миссий и их штатом.
Что же до успехов Генри в свете, то они оставляли желать  лучшего,  и  это
крайне задевало самолюбие личного секретаря. Любая оплошность,  допущенная
им в этикете или в титуле, причиняла ему  жесточайшие  мучения.  В  памяти
навсегда запечатлелись первые светские приемы, на которые его  приглашали:
званый вечер у мисс Бердет-Кутс в ее особняке на  Стреттон-Плейс,  где  он
забился в нишу окна, надеясь остаться незамеченным; прием в саду,  который
вдовствующая      герцогиня      Сазерлендская,      известная      своими
антирабовладельческими  взглядами,  давала  в  Чизвике,  и  так  увлеклась
беседой с американским посланником и его супругой, что  не  заметила,  как
разъехались все остальные гости, кроме молодого  герцога  и  его  кузенов,
затеявших на лужайке игру в чехарду. Впрочем, всякий раз, когда в  течение
последующих тридцати - с перерывами - лет Генри Адамсу случалось встретить
его светлость, тот, как ни странно, всегда играл  в  чехарду.  Не  меньший
кошмар Генри пришлось пережить на балу у другой вдовствующей  герцогини  -
Сомерсетской,  когда  эта  престарелая  дама   -   ужасная   развалина   с
кастаньетами  в  руках!  -  поймав   его,   заставила   проплясать   перед
собравшимися леди и  джентльменами  бурный  шотландский  танец  в  паре  с
дочерью  турецкого  посла.  Многим,  пожалуй,  страдания  Генри  покажутся
смешными, но тогда он готов был провалиться сквозь землю.
   Наступил конец сезона;  личный  секретарь  так  и  не  приобрел  личных
знакомств и продолжал пестовать себя в полном одиночестве, когда в "Таймс"
появилось описание сражения при реке Булл-Ран.  Генри  хотелось  одного  -
спрятаться от глаз подальше: Булл-Ран с дипломатической точки  зрения  был
крахом еще большим, чем с военной. Все это - страницы истории, которые при
желании можно прочитать еще на школьной скамье; но на американскую  миссию
эти события оказали весьма любопытное и непредвиденное действие -  они  ее
укрепили. Ее положение прояснилось. В течение следующего года посланник  и
его штат жили от недели к неделе, готовые в любую минуту покинуть Англию и
неизменно полагая, что пробудут там в лучшем  случае  еще  месяца  три.  В
Европе ждали сообщения  об  их  отъезде.  Все  были  настолько  уверены  в
неизбежности конца, что даже не давали себе труда его торопить.
   Это обстоятельство, насколько личный секретарь мог судить, и спасло его
отца. В течение ближайших месяцев Генри считал, что его карьера в качестве
личного секретаря не состоялась  или  закончилась,  и  готовился  к  тому,
чтобы,  не  экспериментируя  более,  завершить  свое  воспитание  в  рядах
потомакской армии, где встретил бы немало своих знакомых,  которым  жилось
не в пример интереснее, чем ему. Эта мысль не  покидала  его  все  лето  и
осень. Наступила зима. Зима в Лондоне всегда тяжелое испытание,  а  первая
зима для новичка - в особенности, но  декабрь  1861  года,  который  Генри
Адамс провел на Мэнсфилд-стрит в Портленд-Плейс, вряд  ли  выдержал  бы  и
самый закаленный человек.
   Однажды  вечером,  когда,  сидя  в  одиночестве  на  Мэнсфилд-стрит   -
посланник с супругой отбыли из  Лондона  с  загородным  визитом,  -  Генри
боролся с приступом тяжелой тоски, пришла телеграмма  агентства  Рейтер  о
захвате Мэзона и Слайделла на борту английского судна. Все три секретаря -
два посольских и личный - были на месте;  разъяренные,  как  дикие  звери,
долгим нервным напряжением, выносить которое уже не хватало сил, все трое,
зная, что этот инцидент может обернуться  не  просто  высылкой  миссии  из
Англии - и не просто разрывом дипломатических отношений, -  а  объявлением
войны, единодушно испустили  ликующие  крики.  Они  радовались  тому,  что
теперь наступит конец. Они уже видели его и  приветствовали.  Ведь  Англия
только выжидала удобный момент, чтобы нанести удар. Что ж, они нанесут его
первыми!
   Они телеграфировали посланнику в Йоркшир, где  тот  гостил  у  Монктона
Милнса во Фрайстоне. Как мистер Адамс воспринял это известие, рассказано в
"Биографиях" лорда Хьютона и Уильяма Э.Форстера, находившихся тогда  среди
приглашенных во Фрайстон. Для посланника  инцидент  с  почтовым  пароходом
"Трент"  означал  крутой  поворот  в  дипломатической  карьере,  для   его
секретарей - начало  еще  одной  непереносимой  проволочки  -  словно  они
находились на военном форпосте в  ожидании  приказа  покинуть  отслужившие
позиции. В этот момент высочайшего накала заболел  и  умер  принц-консорт.
Портленд-Плейс, затянутый на рождество черным туманом, и без того  никогда
не радовал глаз розовыми красками,  но  в  1861  году  даже  закаленнейшие
лондонцы утратили румянец. Личный секретарь черпал утешение  в  источнике,
им недоступном, - ему недолго оставалось быть личным секретарем.
   Он, как всегда, заблуждался. Он  заблуждался  на  каждом  этапе  своего
воспитания, только на нынешнем этапе заблуждение длилось целых семь лет, в
течение которых он все утешал себя мыслью,  что  конец  близок.  Для  него
инцидент с британским пароходом был одним из многих, которые ему надлежало
регистрировать изящным круглым почерком в своих  журналах,  однако  и  для
него самого эта история все же имела кое-какие последствия, не  оставившие
следа в посольских отчетах. Первое и главное - благодаря  ей  он  навсегда
избавился от навязчивой идеи, что нужно быть "полезным". До  сих  пор  он,
как независимый и свободный гражданин, не находящийся  на  государственной
службе, пописывал в американских газетах. Он  частенько  сообщал  о  своих
впечатлениях  Генри  Дж.Реймонду,  а  Реймонд  публиковал  его  письма   в
"Нью-Йорк таймс". С несколькими дружескими  лондонскими  газетами  у  него
тоже  завязались  близкие  отношения  -  с   "Дейли   ньюс",   "Стар",   с
еженедельником   "Спектейтор",   где   он   пытался   печатать   некоторые
корреспонденции  и  статьи,  носившие   общий   характер   и   разряжавшие
обстановку. Он даже предпринял поездку в Манчестер, чтобы  ознакомиться  с
последствиями нехватки хлопка, о чем и написал пространную статью, которую
его брат Чарлз поместил в "Бостонском  курьере".  На  его  беду,  под  ней
значилось его имя, и это  тотчас  отозвалось  на  нем  самым  убийственным
образом - в лондонской "Таймс" появилась ядовитая передовица. К счастью, в
"Таймс" не  знали  о  принадлежности  их  жертвы,  пусть  неофициально,  к
американскому посольству и упустили возможность нанести ей  роковой  удар,
но,  когда  старик  Джо  Парке  из   когорты   сплетников   от   политики,
обосновавшихся в Лондоне еще с 1830  года,  поспешил  сначала  в  редакцию
"Таймс" сообщить все, что  там  не  знали  о  Генри  Адамсе,  а  затем  на
Мэнсфилд-стрит - сообщить Адамсу все, что тот не знал о редакции  "Таймс",
Генри понял, какой неприятности избежал. Он вдруг решил, что его "полезной
деятельности" на любом поприще,  кроме  прессы,  пришел  конец,  но  через
день-другой убедился, как важно быть в тени. Его решительно никто не знал,
даже в качестве  члена  какого-нибудь  клуба;  Лондон  опустел;  статья  в
"Таймс"  прошла  незамеченной,  и  никто,  кроме  Джо  Паркса,  о  ней  не
вспоминал. В мире существовало достаточно других фигур  -  как,  например,
президент Линкольн,  госсекретарь  Сьюард,  коммодор  Уилкс,  -  служивших
постоянными и любимыми мишенями для насмешек. Генри Адамс вышел  сухим  из
воды и навсегда отучился пытаться  быть  полезным.  Инцидент  с  "Трентом"
показал ничтожность индивидуальных усилий. На этом этапе  Генри  Адамс  по
крайней мере  достиг  того  предела,  когда  познают  их  подлинную  цену:
"Surtout pas  de  zele!"  [Главное,  поменьше  усердия!  (фр.)]  Проявлять
слишком много усердия, добровольно взяв на себя роль умиротворителя  среди
инцидентов с британскими пароходами и эмиссарами мятежников, было  слишком
хлопотно для сына посланника. Больше  он  не  писал  писем  и  не  печатал
корреспонденции в газетах, но тогда по молодости лет очень рассердился  на
редактора лондонской "Таймс".
   Мистер Делейн очень старался не упустить возможности  подлить  масла  в
огонь, и Генри  оставил  надежду  должным  образом  поблагодарить  его  за
оказанное ему внимание, но инцидент с "Трентом"