сить  себе  декабрь,  ничего  не
оставалось, как удивлять друг друга, если подобных людей  еще  можно  было
чем-то удивить. Из пяти собравшихся там мужчин только Адамс  не  отличался
никакими талантами; только он не вносил в атмосферу этого дома  свою  долю
острот и шуток, оставаясь лишь слушателем;  но  слушателя  им  как  раз  и
недоставало, и он оказался вполне на месте. Из четырех  прочих  Милнс  был
самым старшим и, возможно, при всей своей эксцентричности самым  разумным:
йоркширское  благоразумие,  пренебрегая   многими   условностями,   строго
соблюдало собственные нормы. Тем не менее даже Милнс  поразил  воображение
молодого  американца  с  его  неискушенным  бостонско-вашингтонским  умом.
Окажись перед ним беспробудный пьяница и лихой наездник, какими йоркширцев
изображали в книгах, он нисколько бы не поразился, но, чтобы подняться  до
Милнса, требовалось знание света и литературы в той  степени,  какая  была
доступна одному Милнсу, сумевшему приобщиться ко  всем  и  ко  всему,  что
только могла дать Европа. Милнс знал ее со всех возможных точек зрения,  и
главным образом с комической.
   Второй член компании также  был  человек  в  летах;  спокойный,  хорошо
воспитанный, на  редкость  приятный  джентльмен  из  литературных  кругов.
Проводив Адамса в отведенную ему комнату, где тот должен был переодеться к
обеду, Милнс задержался на минуту, чтобы сказать несколько  слов  об  этом
госте, которого назвал Стерлингом из Кэра, а в  заключение  намекнул,  что
Стерлинг нетерпим только в одном пункте  -  он  ненавидит  Наполеона  III.
Адамса этот пункт также не оставлял равнодушным, и он постарался выяснить,
насколько шотландский джентльмен принимает французского императора  близко
к сердцу.  Третьего  гостя,  человека  лет  тридцати,  носившего  руку  на
перевязи, Адамс уже встречал у леди Пальмерстон. В  его  фигуре  и  осанке
было  нечто  привлекательное  -  даже  притягательное,  что   усугублялось
глубоким и мягким обаянием, приятной улыбкой и интересной судьбой. Это был
Лоренс Олифант,  который  только  что  вернулся  из  Японии,  где  получил
ранение, когда фанатики напали на британскую миссию. Человек исключительно
благородный, он казался просто созданным для роли гостя в загородном доме,
где мужчины наслаждались его обществом, а женщины обожали. К тому  времени
он еще не успел  опубликовать  "Пикадилли":  возможно,  как  раз  над  ним
трудился; и, как все молодые люди, причастные к  министерству  иностранных
дел, сотрудничал в журнале "Сова".
   Четвертый был совсем мальчик, или по виду мальчик,  так  как  на  самом
деле он был на год старше Адамса. Внешним видом и повадками он напоминал -
как поколение спустя другой молодой человек,  Роберт  Льюис  Стивенсон,  -
тропическую птицу  с  высоким  хохолком,  длинным  клювом,  стремительными
движениями, испускавшую вихрь быстрых звуков и кратких смешков,  -  ничего
общего с английским жаворонком или соловьем. Вряд ли тут было  бы  уместно
говорить об алом попугае ара среди сов, да и вообще вряд ли его  с  кем-то
можно было сравнивать. Милнс представил его - Алджернон  Суинберн.  Адамсу
это имя ничего не говорило.  Милнс  без  конца  откапывал  новые  таланты,
пытаясь добиться для них признания. Он откопал и Генри Адамса, который  не
знал за собой никаких талантов и не видел причин для  признания.  Поэтому,
когда Милнс, задержавшись в его комнате, сообщил,  что  Суинберн  -  автор
стихов, еще не  публиковавшихся,  но  поистине  отмеченных  необыкновенным
даром, Адамс подумал про себя, что еще мог  Милнс  теперь  открыть,  и  не
откроет ли он случайно какой-нибудь дар у личного секретаря. Милнс был  на
это вполне способен.
   В урочный час все пятеро сели  ужинать;  за  столом  царила  атмосфера,
обычная для клубов, где собираются мужские компании, - непринужденная и  в
то же время серьезная. Сначала  беседа  вилась  вокруг  Олифанта,  который
просто, без прикрас, рассказал о  своих  злоключениях,  затем  потекла  по
другому руслу, пока Милнс не счел, что настала пора выпустить Суинберна. И
вот наконец после стольких лет у Адамса открылись глаза. Он нашел то,  что
так долго искал; мудрости это  ему  не  прибавило,  зато  крайне  удивило.
Впервые он не почувствовал себя стесненным, потому что и остальные  сидели
потрясенные, изумляясь все больше и больше. Всю  оставшуюся  часть  вечера
они слушали только Суинберна, и монолог его лился все  свободнее.  В  1862
году даже в отсутствие дам в доме не полагалось курить, и гости выходили в
конюшни и на кухню.  Но  Монктон  Милнс,  как  патентованный  вольнодумец,
разрешил   гостям   курить    в    комнате    Адамса,    поскольку    этот
американо-германский варвар все равно не знал этикета. И вот, поднявшись к
нему после ужина, они - кто сидя, кто  лежа  -  до  поздней  ночи  внимали
проникновенной речи Суинберна. Никогда, ни до, ни после, никто не достигал
подобных вершин, хотя все слышали о замечательных  ораторах  того  времени
или читали о замечательных ораторах всех времен, в том числе и о Вольтере,
который, по-видимому, был ближе всех к искусству Суинберна.
   То, что Суинберн являет собой нечто совершенно  новое  по  сравнению  с
тремя типами светских людей, представленных теми, кто был рядом с ним; что
он  до  мозга  костей  своеобразен,  крайне   эксцентричен,   невообразимо
талантлив и до судорог смешон, Адамс  видел  и  сам,  но  что  еще  в  нем
скрывалось, даже Милнс вряд ли сумел бы назвать. Просто не  верилось,  что
человек может обладать такой невероятной памятью и  знанием  литературы  -
античной, средневековой, современной, что он может читать  наизусть  пьесы
Софокла и пьесы Шекспира, с любого места, вперед и назад, с  начала  и  до
конца; или Данте, или Вийона, или Виктора Гюго. Они не знали, что сказать,
когда он с пафосом декламировал перед ними свои неопубликованные баллады -
"Фаустину", "О четырех планках гробовой доски", "Балладу  о  ношах",  -  и
читал их так, словно это были книги "Илиады".  Не  знаменательно  ли,  что
самым восторженным  его  слушателем  оказался  автор  исключительно  милых
поделок, вроде "Мы бродили у ручья" и "Она казалась тем,  кто  видел,  как
они встречались...", который никогда и не думал  писать  в  каком-то  ином
ключе. Необъятное сердце Милнса принимало всех и вся, включая  американцев
вроде юного Адамса, с их рутинными вкусами, и ушедшего от них на  миллионы
веков вперед Алджернона Суинберна, который мог объединить  их  всех  своим
юмором даже лучше, чем своей  поэзией.  Достаточно  было  видеть,  как  он
представил перед  ними  свой  первый  день  в  семье  профессора  Стаббса,
виртуозно разыграв настоящий фарс, если не высокую комедию, - этот молодой
человек, который мог с  такой  же  легкостью  сложить  греческую  оду  или
провансальскую канцону, как написать английское четверостишие.
   Поздно ночью, когда компания разошлась, Стерлингу  захотелось  взять  с
собой "Королеву Розамунду", единственный  пока  опубликованный  Суинберном
томик стихов, который лежал на  столе  в  библиотеке,  и  Адамс  предложил
проводить его, захватив сиротливо освещавшую его спальню свечу.  Спускаясь
по лестнице, Стерлинг, не переставая,  сыпал  возгласами  удивления,  пока
наконец,  достигнув  нижней  ступени  и  предела  своего  воображения,  не
остановился, воскликнув: "Нет,  это  какая-то  помесь  дьявола  и  герцога
Аргайльского!"
   Чтобы оценить это определение в  полной  мере,  необходимо  было  знать
обоих, а Генри Адамс знал лишь одного - по  крайней  мере  лично,  тем  не
менее  он  уловил,  что  для  шотландца  такое  сочетание  означало  нечто
грандиозное,  недоступное  англичанину,  сверхъестественное  -   то,   что
французы называют moyena geux, или средневековое, вкладывая также значение
фантасмагорического. И Стерлинг, и Милнс считали Суинберна  чудом,  и  это
очень  утешало  Адамса,  который  поначалу  потерял  душевное  равновесие,
вообразив, что Суинберн такое же естественное произведение  Оксфорда,  как
сдобные булочки и пироги со свининой -  Лондона,  причина  и  одновременно
следствие несварения желудка. Мысль, что он встретился с подлинным гением,
медленно доходила до его  бостонского  ума,  но  все  же  наконец  в  него
проникла.
   Затем наступила расплата - не для  Суинберна,  чей  гений  сомнению  не
подвергался, а для  бостонского  ума,  который  даже  в  своих  высочайших
взлетах не был, увы, moyena geux. После  Вальпургиевой  ночи,  где  правил
Суинберн, Лонгфелло и Эмерсон  показались  ему  ужасными,  Лоуэлл  вызывал
сомнение, а Холмс представлялся смешным. Что мог извлечь  из  всего  этого
богатства робкий  юнец,  личный  секретарь?  Возможно,  Милнс  по  доброте
душевной полагал, что Суинберн найдет себе друга в Стерлинге, но  вряд  ли
он мог иметь в виду,  что  Генри  Адамс  способен  возбудить  в  том  хоть
какой-то интерес. Генри Адамс мог заинтересовать Алджернона  Суинберна  не
более, чем комету Энке. Что был он для  него?  Червяк.  Соприкосновение  с
гением - урок наивысшего порядка: тут  открываются  пределы  человеческого
ума в одном из его аспектов. Но нельзя  только  получать,  а  дать  взамен
Генри Адамсу было нечего - нечего даже предложить.
   Суинберн тут же подверг Генри проверке,  предложив  на  пробу  одну  из
своих излюбленных тем - стихи  Виктора  Гюго,  потому  что  в  его  глазах
отношение к  Виктору  Гюго  вернее  и  быстрее  всего  прочего  определяло
духовный  уровень  человека.  Французская  поэзия  -  лучшее  мерило   для
иностранца; чтобы оценить французские стихи, даже слушая их чтение  вслух,
нужно обладать знанием  языка  и  на  редкость  утонченным  ухом.  Поэтому
необходимо и то и другое, иначе нет настоящей поэзии. У Адамса не было  ни
того,  ни  другого.  Он  так  до  конца  жизни  и  не  научился   получать
удовольствия от декламации французских стихов и не чувствовал их  величия.
Но тогда ему вовсе не хотелось обнаруживать этот изъян перед Суинберном, и
он попытался уклониться от настойчиво предлагаемого испытания, заговорив о
своей любви к Альфреду де Мюссе. Но Суинберн и слушать его не стал:  Мюссе
- совсем не то, птица не дальнего полета.
   Адамс отдал бы весь мир, даже два, владей он  ими,  чтобы  быть  птицей
такого полета, как Мюссе и тем более Гюго. Но ни его  воспитание,  ни  его
ухо ничего не могли ему подсказать, и он сдался.  Суинберн  предложил  еще
одну тему - Уолтер Сэвидж Лэндор. По  сути  дела,  это  было  все  то  же.
Суинберн восхищался английским языком Лэндора, ценя  в  нем  те  качества,
которые превозносил во французском языке Гюго, и  Адамс  снова  с  треском
срезался, потому что, припертый к стенке, сознался - и Гюго и  Лэндор  ему
смертельно скучны. Этим все было сказано. Тот, кто  не  слышит  поэзии  ни
Гюго, ни Лэндора, - человек конченый.
   Приговор был справедлив, и Адамс никогда не  просил  его  пересмотреть.
Да, его вкус оставлял желать лучшего, как, возможно,  и  обоняние.  Убитый
грубостью своих чувств и инстинктов,  Генри  Адамс  сознавал,  что  он  не
товарищ Суинберну. Пожалуй, он только действовал бы ему на нервы  и  через
миллионы лет все  равно  не  сравнялся  бы  с  ним  даже  в  поверхностном
восприятии вещей. И все же ему не раз приходило на ум: неужели он так-таки
не мог ничего  предложить,  что  стоило  бы  внимания  английского  поэта.
Разумеется, робкое поклонение в роли американской букашки, которая была бы
лишь счастлива, если бы знала, как выражать  обожание  своему  кумиру,  не
стоило  ничьего  внимания.  Только  во  Франции   можно   преклоняться   и
благоговеть,  в  Англии  это  выглядит   нелепо.   Даже   Монктон   Милнс,
чувствовавший все великолепие  Гюго  и  Лэндора,  оказался  почти  так  же
беспомощен, как американский личный секретарь,  когда  столкнулся  с  ними
лично. Десять лет спустя Адамс встретил Милнса на  Женевской  конференции,
куда тот прибыл прямо из Парижа и весь бурлил от восторга, что нанес визит
Виктору Гюго. "Меня, - рассказывал он, - провели в большую залу, где вдоль
стен сидели на стульях женщины и мужчины, а сам Гюго - в глубине на троне.
Все молчали. Наконец Гюго торжественным  голосом  изрек  следующие  слова:
"Quant a moi, je crois en Dieu!" [Что до меня, то я в бога верую! (фр.)] В
ответ не раздалось ни звука. Только некоторое время спустя одна из  женщин
обронила, словно в раздумье: "Chose sublime! Un Dieu qui croit  en  Dieu!"
[Как возвышенно! Бог, верующий в бога! (фр.)]
   В  Лондоне  разыграть  подобный  спектакль  при   всем   желании   было
невозможно: актерам не хватало чувства сцены. Но даже личный секретарь  не
был его полностью лишен. Вернувшись в столицу, он поспешил к Пикерингу  за
экземпляром "Королевы Розамунды" - к тому времени, если Суинберн не шутил,
Пикеринг продал уже семь книг. Когда появились "Стихи и баллады",  которые
сопроводил громкий  успех  и  скандал,  Адамс  одним  из  первых  приобрел
экземпляр у Моксона. Если он и был повинен в  неверии  и  сомнении,  то  с
выходом в свет "Атланты в Каледонии" покаялся и  замолил  свои  грехи,  и,
знай он, что его преклонение  обрадует  поэта,  воздал  бы  ему  такие  же
высокие почести, какие женщины из рассказа Милнса воздавали Гюго.  Увы,  в
этом не было смысла.
   По возвращении в Лондон трое молодых людей пошли  каждый  своим  путем.
Попытки Адамса завести друзей ни к чему не привели. "В лондонский сезон, -
как говорил Милнс, - заводят знакомства и теряют друзей"; личные отношения
в свете не завязываются. С Суинберном Адамс больше не встречался, если  не
считать случая, когда Монктон Милнс  попросил  всех  бывавших  у  него  во
Фрайстоне  принять  участие  в  обеде,  который  он  устраивал  в   пользу
литературного фонда, и Адамс оказался за столом рядом  с  Суинберном,  уже
знаменитым, но этим соседством  и  исчерпалась  их  близость.  Больше  они
никогда друг друга не видели. Олифанта Адамс встречал чаще;  в  свете  его
хорошо знали и любили, но и он канул  в  Лету.  Стерлинг  из  Кэра,  после
одной-двух попыток Адамса сблизиться с ним, также исчез  из  поля  зрения,
превратившись в сэра Уильяма  Стерлинга  Максуэлла.  Единственная  запись,
сохранившая след  от  удивительного  визита  во  Фрайстон,  возможно,  еще
существует в журналах Сент-Джеймсского клуба, в члены которого Генри Адамс
тотчас по возвращении  в  Лондон  был  предложен  Монктоном  Милнсом,  чью
рекомендацию, насколько помнится, поддержал Трикупи и подтвердили  Олифант
и Ивлин Эшли. Список рекомендателей не  отличался  новыми  именами,  но  в
целом свидетельствовал, что личный секретарь понемногу движется в гору.



        "10. О НРАВСТВЕННОСТИ В ПОЛИТИКЕ (1862)"

   Когда Морана произвели в секретари, мистер Сьюард  запросил  посланника
Адамса, не хотел бы он назначить на место помощника секретаря своего сына.
Это было первое - и последнее - в жизни Генри  Адамса  предложение  занять
государственную должность, если, разумеется, он  вправе  отнести  на  свой
счет предложение, сделанное его  отцу.  Им  обоим  такая  перемена  в  его
статусе показалась бесполезной. Помощником секретаря, лучше или хуже,  мог
быть любой молодой человек, помощником-сыном, в  тот  момент,  лишь  один.
Добрая половина обязанностей, возложенных на Генри, касалась дома;  иногда
они требовали длительного отсутствия  и  всегда  полной  независимости  от
государственной службы. Генри занимал странное положение. Из любезности  к
посланнику британское правительство позволяло его сыну являться ко двору в
качестве  специального  представителя,  хотя  он  никого   и   ничего   не
представлял, а лет через пять-шесть сочли такое решение  относительно  его
статуса противоречащим правилам.  В  миссии  ему,  как  личному  секретарю
посланника,  поручали  секретарскую  работу;  на  официальных  приемах  он
находился при посланнике, на неофициальных - выступал просто  как  молодой
человек без определенных занятий.  С  годами  он  стал  находить  в  таком
положении свои преимущества.  Его  устраивало  быть  просто  джентльменом,
членом общества, как все. Положение его было противоречивым, но в то время
многое  противоречило  правилам;  а  такое  положение  позволяло   усвоить
некоторые уроки, не предусмотренные  правилами,  -  единственно  ценное  в
аспекте воспитания, что он мог для себя извлечь.
   В подобных обстоятельствах немногие молодые люди могли рассчитывать  на
большее. Весною и летом 1863 года государственный секретарь Сьюард изменил
свое отношение к ведению иностранных дел. Перед лицом опасности  он  также
кое-чему научился. Он наконец понял, что его официальные представители  за
рубежом нуждаются в поддержке. По официальной линии  он  мог  снабжать  их
только депешами, которые не имели большой  ценности;  авторитет  должности
сам по себе даже в лучшем случае мало  что  значил  для  широкой  публики.
Правительствам приходилось иметь дело с правительствами, а не с отдельными
лицами или с общественным мнением других стран.  Чтобы  воздействовать  на
мнение в Европе, американская точка зрения должна была получить  признание
частных лиц и поддержку американских интересов.  Мистер  Сьюард  энергично
взялся за дело, обратившись с призывом ко всем значительным американцам, с
какими только мог снестись. Все они посетили миссию  как  люди  более  или
менее свои, и Генри  Адамс  получил  возможность  познакомиться  со  всеми
американцами, жившими в Англии, от банкиров до епископов,  которые  делали
свое дело спокойно  и  толково,  хотя  со  стороны  их  усилия,  возможно,
казались  тщетными,   а   приверженность   "влиятельных   классов"   своим
предрассудкам - необоримой. Однако тщетными их усилия только  казались;  в
итоге они принесли плоды, не говоря о том, что многому учили.
   Среди этих джентльменов несколько явились непосредственно к  посланнику
помогать ему и сотрудничать с ним. Самым интересным из них оказался Терлоу
Уид, предпринявший шаги в том  направлении,  в  котором  Генри  Адамс  уже
пытался что-то сделать, но по-мальчишески не соизмеряя своих возможностей.
Мистер Уид занялся прессой и, к удивлению злорадствующих секретарей, начал
с   того,   что   они   по   опыту   считали   неизменной   ошибкой   всех
дипломатов-любителей, - с писем в лондонскую "Таймс". Возможно, это и было
ошибкой, но мистер Уид  вскоре  завладел  всеми  нитями  и  безукоризненно
проделал то, что требовалось. К его работе в прессе  личный  секретарь  не
имел отношения, но сам мистер Уид  его  очень  заинтересовал.  Терлоу  Уид
воплощал собой то  лучшее,  что  могла  дать  Америка.  Это  был  человек,
обладавший от природы мощным и превосходно дисциплинированным умом, редким
самообладанием, которое его, по-видимому, никогда не покидало, безупречной
манерой поведения  в  духе  благожелательного  простодушия,  свойственного
Бенджамину Франклину. Никто не  умел  лучше  проводить  свою  политическую
линию и с таким спокойствием говорить с людьми.  Но  более  всего  личного
секретаря восхищала в нем способность завоевывать доверие. Из всех цветов,
выращиваемых в садах воспитания, доверие попадалось все  реже  и  реже,  и
Генри до самого отъезда мистера Уида следовал за ним по пятам,  не  только
из послушания - послушание уже давно стало слепым инстинктом, -  а  скорее
из чувства симпатии и любви,  совсем  как  маленькая  собачонка  за  своим
хозяином.
   Уид располагал к себе не только талантом управлять людьми, хотя за  всю
свою жизнь Адамс не встретил никого, кто был бы равен  или  близок  ему  в
этом искусстве; доверие к себе Уид вызывал отнюдь не каскадом  деклараций,
нравственных  или  социальных.  Он  сокрушал  и  побеждал   цинизм   своим
бескорыстием. Ни в одном человеке, обладавшем такой  же  степенью  власти,
Адамс не встречал ничего подобного. У  всех  людей  власть  и  известность
неизбежно  приводят  к   гипертрофии   собственного   "я",   своего   рода
злокачественной опухоли, которая в итоге убивает в своей жертве чувства  к
другому человеку, развивая нездоровый а