кремлевском соборе икону  в  день  своего  святого,  воплощались  все  сто
миллионов ее жителей. Желающему  изучать  Россию  не  было  нужды  листать
Уоллеса  или  перечитывать  Толстого,  Тургенева  и  Достоевского,   чтобы
освежить в памяти язвительнейший анализ человеческой  инерции,  когда-либо
выраженный словом. Достаточно было Горького, хватало и Кропоткина, который
вполне соответствовал этой цели.
   Русские, вероятно, никогда не менялись - да и могли  ли  они  меняться?
Преодолеть инерцию расы в таком масштабе или дать ей иную форму - возможно
ли это? Даже в Америке, где масштабы бесконечно меньше, это вопрос  давний
и нерешенный. Все так называемые первобытные расы  или  те,  что  недалеко
ушли  от  примитивного  образа  жизни,  неизменно  ставят   под   сомнение
положительный  ответ  на  этот   вопрос   вопреки   упрямой   убежденности
эволюционистов. Даже сенатор лишь  неуверенно  качал  головой  и,  вдоволь
налюбовавшись Варшавой и Москвой, отбыл в  Санкт-Петербург,  чтобы  задать
этот вопрос графу Витте и князю Хилкову.  Беседа  с  ними  породила  новые
сомнения, ибо при всех громадных усилиях и неимоверных тратах, на  которые
они  шли,  результаты  их  деятельности  для  народа  были   пока   весьма
расплывчаты,  даже  для  них  самих.  Десять,  если  не   пятнадцать   лет
интенсивного стимулирования, по-видимому, ни к чему  не  привели:  с  1898
года Россия плелась в хвосте.
   Понаблюдав и поразмыслив,  наш  любознательный  турист  решил  спросить
сенатора Лоджа: считает ли тот возможным, что поколения через три  русские
вольются  в  общественные  движения  Запада?  Сенатор  полагал,  что  трех
поколений, пожалуй, мало. Адамсу  нечего  было  на  это  сказать.  По  его
убеждению,  всякий  вывод,  основанный  на  фактах,  неизбежно  оказывался
ложным, потому  что  собрать  все  факты  никак  невозможно,  а  тем  паче
установить связи между ними, число которых  бесконечно.  Весьма  вероятно,
что именно в России внезапно появится самая  блестящая  плеяда  личностей,
ведущих человечество к добру на всех предопределенных для этого этапах.  А
пока можно оценить ее движение как движение инерции массы. И  предположить
лишь медленное ускорение, в результате которого разрыв  между  Востоком  и
Западом к концу нынешнего поколения останется примерно таким же.
   Наглядевшись вдоволь на Россию, Лоджи заключили, что для  нравственного
совершенства им необходимо посетить Берлин. Но  так  как  даже  сорок  лет
разнообразных  впечатлений  не  похоронили  воспоминаний  Адамса  об  этом
городе, он предпочел любой ценой не добавлять к ним новых и,  когда  Лоджи
двинулись в Германию, сел на пароход, отплывавший в Швецию,  а  дня  через
два благополучно сошел с него в Стокгольме.
   Пока нет полной уверенности, что поставленная  задача  выполнима,  мало
проку упорствовать в ее решении. А разбирался ли сам граф Витте, или князь
Хилков, или любой из великих князей, или император  в  стоящей  перед  ним
задаче лучше своих соседей, весьма сомнительно. Впрочем, если  бы  даже  в
Америке кто-либо из знакомых Адамсу  государственных  деятелей  -  министр
финансов, президент железнодорожной  компании  или  президент  Соединенных
Штатов  -  попытался  бы  предсказать,  какой  Америке  быть  в  следующем
поколении, он слушал бы их  с  немалой  долей  недоверия.  Сам  факт,  что
человек делает подобные прогнозы, свидетельствует о его  некомпетентности.
Однако Россия была слишком огромной силой, чтобы позволить себе не  думать
о ней. Эта инертная масса представляла три четверти рода человеческого, не
говоря уже обо всем прочем, и,  вполне  возможно,  именно  ее  размеренное
движение вперед, а  не  стремительное,  лихорадочно-неустойчивое  в  своем
ускорении движение Америки было истинным движением  к  будущему.  Кто  мог
сказать, что для человечества лучше. И  наш  турист,  хранивший  в  памяти
строки Лафонтена, ловил себя  на  том,  что  рассуждает  то  как  мартышка
великого баснописца, то как его медведь - смотря по тому, в какое  зеркало
смотрится.
   "Доволен ли я собой?" - спрашивал он себя.

   Moi? pourquoi non?
   N'ai-je pas quatre pieds aussi bien que les autres?
   Mon portrait jusqu'ici ne m'a rien reproche;
   Mais pour mon frere l'ours, on ne Га qu'ebauche;
   Jamais, s'il me veut croire, il ne se fera peindre.

   [А почему же нет.
   Я, кажется, ничем других не хуже.
   А в медведе все настолько неуклюже,
   Что братцу моему дала бы я совет,
   Чтоб он не позволял писать с себя портрет!"]

   Допуская, что брату-медведю недостает совершенства  во  многих  статях,
мартышка, однако, не могла не признать, что и сама не являет собой  фигуры
идеальной и блестящей, а какой станет в следующем поколении,  и  вовсе  не
могла сказать. А уж на три поколения вперед Адамс и подумать не смел.  Кто
же  в  мире  мог  предугадать,  как  скажутся  на  нем  мотор  Даймлера  и
рентгеновские лучи!  В  одном  сомнений  не  было:  мартышка  и  мотор  до
крайности боялись медведя - в какой степени, знали лишь те, кто был близок
к министерствам иностранных дел. Нашей же мартышке,  теперь  глядевшей  на
Россию через дали Балтийского моря с  крепких  бастионов  Стокгольма,  она
казалась еще грознее, чем с башен Кремля.
   Она выглядела бескрайним ледником, стеной из древнего льда  -  крепкой,
первозданной, вечной, подобно стене вечных льдов, сковавших океан всего  в
нескольких милях к северу, который в любой момент мог тронуться  с  места.
Скандинавия всегда жила под его угрозой. В этом отношении в Европе  ничего
не менялось. Воображаемая линия, разрезавшая равнинную часть континента от
Балтийского моря до Черного, изогнулась лишь на севере. К  западу  от  нее
поляки и венгры все еще пытались противостоять русской инерции  -  инерции
расы, - сохраняя свою энергию в тех же самых  условиях,  которые  породили
инерцию по другую  сторону  границы.  Раса  определяла  условия  бытия,  а
условия вряд ли воздействовали  на  расу,  и  никто  не  брался  объяснить
терпеливому туристу, что такое раса и как ее изучать. Историки, употребляя
слово "раса", лишь  неопределенно  улыбались,  эволюционисты  и  этнографы
оспаривали само ее существование, никто не знал, что с нею делать, а между
тем без ключа к этой загадке история оставалась сказкой для детей.
   Немцы, скандинавы, поляки и венгры при всей их бурной энергии не  могли
устоять перед инерцией разнородной массы, именуемой Россией, и дрожали  от
страха всякий раз, когда она  приходила  в  движение.  Из  Стокгольма  она
казалась ледниковым покровом, и Стокгольм веками напряженно следил за ним.
После угрюмых русских лесов и строгих проспектов Санкт-Петербурга  столица
Швеции смотрелась южным краем, а Швеция манила туриста  вдаль.  Поддавшись
соблазну, Адамс двинулся на север и, миновав веселые, совсем как  в  Новой
Англии, пейзажи ясной осени,  очутился  в  Тронхейме,  где  ему  открылась
Норвегия. Новое и неизвестное  обступило  его  со  всех  сторон,  пока  он
проводил триангуляцию этих исторических просторов, о  которых  рассказывал
студентам, всю жизнь черпая сведения из книг. Он убедился,  что  ничего  о
них не знал. А когда историк убеждается в своем невежестве -  что  нередко
случается с американцами,  -  он  становится  несносен  самому  себе  даже
больше, чем остальным, ибо его na'ivete [наивность, простодушие (фр.)]  не
знает границ. Адамс долго не мог прийти в себя, а ведь он с самого  начала
всегда  стоял  за  скандинавскую  гипотезу  и  никогда  не  жаловал  столь
обожаемые Фрименом  тупые,  налитые  пивом  саксонские  туши,  которые,  к
отчаянью науки, произвели на свет Шекспира. Одно  лишь  соприкосновение  с
Норвегией рождало целые потоки мыслей, и, полностью отдавшись их  течению,
Адамс поспешил сесть  на  отправлявшийся  на  север  пароход,  который  14
сентября доставил его в Хаммерфест.
   Вряд ли можно было бы назвать пустым времяпрепровождение  непоседливого
туриста, проплывавшего в  осеннем  сумраке  мимо  белевших  пятнами  снега
берегов, с которых последние лопари и их олени  следили  за  лавирующим  в
извилистых проливах судном, как следили их предки за  первыми  норвежскими
рыбаками, постепенно  узнавая  их  ближе.  Но  не  лопари,  не  снега,  не
арктическая  белесая  тьма   притягивали   к   себе   воображение   нашего
путешественника,  его  поражало  совсем  иное  -   огни   электромагнитной
цивилизации и ее разительный контраст с Россией, то, что, все  настойчивее
выдвигаясь на первое место, требовало внимания историка. Здесь  как  нигде
новые   силы   решительно   исправляли   ошибки   старых   и    эффективно
восстанавливали равновесие эклиптики. Судно приближалось к краю света -  к
тому  месту,  достигнув   которого   семьдесят   лет   назад   остановился
карлейлевский  праздный  герой  -  Тейфельсдрек,  -  остановился  и  задал
праздный вопрос: есть ли граница у  этого  неоглядного  безмолвия?  -  но,
по-видимому, с тех пор неоглядное безмолвие успело научиться  говорить  и,
став  болтливым,  если  не  сказать  развязным,  болтало  не   переставая.
Электрический свет и телефон позволяли туристам путешествовать  до  кромки
полярных льдов, за пределы магнитного полюса, и, попав туда,  Тейфельсдрек
новой формации онемел от изумления и только молчал, глазея на  немеркнущие
электрические огни Хаммерфеста.
   Для такого изумления у него были веские причины - более веские, чем те,
какие Тейфельсдрек 1830 года, при всем богатстве его шотландской фантазии,
мог бы  себе  вообразить,  а  простой  смертный  -  предвидеть.  Недельное
плавание в туманных северных морях, без знания языка, в постоянном сумраке
арктического пояса не могло не настроить путешественника на угрюмый,  даже
мрачный лад. К тому же перед самым отъездом  из  Стокгольма,  завтракая  в
ресторане, Адамс случайно бросил взгляд на заголовок  в  шведской  газете,
лежавшей на соседнем столике, и разобрал, что в ней сообщается о покушении
на жизнь президента Маккинли. На всем пути - от Стокгольма до Тронхейма  и
дальше в Хаммерфест  -  день  за  днем  поступали  бюллетени  о  состоянии
здоровья президента, о действиях и выступлениях Рузвельта и Хея,  пока  на
одной из стоянок не стало известно, что несколько  часов  назад  президент
скончался. Смерть  Маккинли  и  возвышение  Рузвельта  задели  Адамса,  но
чувства,  которые  они  вызвали  в  его  душе,  не  могли   сравниться   с
переполнявшим его изумлением, когда он ежечасно  выслушивал  сообщения  от
ближайших   друзей,   посланные   в   царство   ночи.   Мир,    оснащенный
электричеством, динамо-машиной и службой связи, функционировал  исправнее,
чем солнце.
   В таких необычных обстоятельствах еще не оказывался до сих пор ни  один
историк,  и  на  мгновение  вся   философия   Адамса   -   его   концепция
консервативного анархизма - утратила смысл. Акселерация  шла  семимильными
шагами, ведя к единению. Чтобы увидеть хаос, надо было устремить  взор  на
другую сторону залива - к России, и разрыв между нею и  Европой  внезапно,
казалось, превратился в бездну. Россия была бесконечно далеко. Но и здесь,
с той стороны пролива, прямо на глазах, ледяная шапка  угрожала  Адамсу  с
прибрежных скал, и, глядя на сумрачное,  маслянисто  поблескивавшее  море,
омывавшее призрачные острова, нельзя было не проникнуться сознанием -  еще
день пути на север, и пароход уткнется в кромку  льда,  готового  в  любой
момент стронуться с места. Дальше туристам не было хода - у этой  преграды
давным-давно остановились и лопари  со  своими  оленями,  и  скандинавские
рыбаки, да так давно, что изгладилась даже  память  об  их  происхождении.
Адамс никогда еще не доходил до такого рода ne plus ultra [крайние пределы
(лат.)] и не знал, что можно из этого  извлечь,  но  по  крайней  мере  он
испытал те чувства, какие, надо полагать, владели его норвежскими предками
- рыбацким племенем, насчитывавшим, несомненно, сотни тысяч, -  когда  они
оказались здесь, прижатые к морю. С севера им угрожали льды,  со  спины  -
ледник русской инерции, и  по  сравнению  с  этой  угрозой  льды  казались
детской игрушкой.  С  того  самого  дня,  когда  они  двинулись  вслед  за
отступающим ледником вокруг Нордкапа, и до настоящего времени  перед  ними
стояли все те же проблемы.
   Новый Тейфельсдрек - даром, что намного старше прежнего, - не лучше его
разбирался в прошлом и прозревал будущее, но  испытывал  такое  же  полное
замешательство. От векового ледяного барьера до  Каспийского  моря  с  тех
пор, когда впервые необоримой стеной стали  ледник  и  инерция,  тянулась,
рассекая Европу, длинная линия, рассекая и его собственные силовые линии.
   Чем меньше турист знает, тем меньше наделает ошибок: ведь не станет  же
он рассчитывать, что сумеет толковать о том, чего не знает. В прошлом веке
он возил с собой рекомендательные письма  и  стремился  как  можно  больше
узнать; сегодня он знает, что никто  ничего  не  знает;  ему  нужно  знать
слишком много, а незнание - мать учения. И Адамс вновь отправился на юг, а
по пути заехал в Киль, Гамбург, Бремен и Кельн. Достаточно  было  взгляда,
чтобы убедиться  -  перед  ним  была  Германия,  какой  ее  еще  не  знало
человечество. Гамбург стал вполне американским городом,  почти  таким  же,
как Сент-Луис. За сорок  лет  по-сельски  зеленый  Дюссельдорф  пропитался
угольной пылью не хуже Бирмингема. Рейн 1900 года так же мало  походил  на
Рейн 1858-го, как на Рейн времен  салических  франков.  В  Кельне,  теперь
крупнейшем  железнодорожном  узле,  возвышался  собор,  который  по  своей
безликости  вполне  годился  для  Чикаго.   Тринадцатый   век,   тщательно
отчищенный,  каталогизированный  и  запертый  на  замок,  демонстрировался
туристам  в  качестве  редкого  экспоната,  на  манер  находок  из  времен
неандертальского пещерного человека. Рейн выглядел современнее Гудзона,  и
это неудивительно: угля на Рейне добывалось во много раз  больше.  Но  все
это мало что значило по сравнению с теми  коренными  изменениями,  которые
произошли в германских силовых линиях.
   В 1858 году североевропейская равнина и область Дуная на юге еще носили
явные следы того, что по ним  проходили  доисторические  пути  из  Азии  к
Атлантическому океану. Торговые пути шли по дорогам вторжений, и Кельн все
еще был местом привала между  Варшавой  и  Фландрией.  Повсюду  на  севере
Германии ощущалась близость России - даже больше, чем Франции. В 1901 году
русский дух полностью испарился, не пахло и Францией, тем паче Англией или
Америкой. Пахло только углем - угольный дух, такой же, как в Бирмингеме  и
Питтсбурге, царил  над  всем  Рейном  и  проник  уже  в  Пикардию  -  Рейн
производил ту же силу, а сила эта производила таких же людей  -  такой  же
образ мышления - те же потребности и желания.  Для  шестидесятитрехлетнего
человека, не питавшего даже надежды заработать  себе  на  жизнь,  эти  три
месяца воспитания и образования оказались самыми насыщенными и трудными за
всю его жизнь, а Россия - самым крепким орешком из всех, какие он  пытался
раскусить. Но результат, каким он виделся  ему  из  Кельна,  представлялся
стоящим потраченных усилий: картина прояснилась. От Хаммерфеста до Шербура
на одном берегу Атлантического океана,  от  Галифакса  до  Норфолка  -  на
другом раскинулась великая империя, и правил ею великий император - Уголь.
Политические и личные амбиции могли рвать ее на части и делить  на  куски,
но власть и империя оставались едины.  Здесь  воцарилось  единство.  А  за
пределами этой империи лежала Россия, где господствовала более древняя  и,
возможно, более надежная сила, опиравшаяся на вечный закон инерции.
   Соотношение этих двух сил с каждым годом представляло для Адамса,  даже
в личном плане, все больший интерес. Вся масса русской инерции  неудержимо
двигалась на Китай, а Джон Хей стоял у нее на пути.  Пока  кормило  власти
оставалось в руках графа Витте, Хей был  в  безопасности.  Но  если  Витте
падет, зашатается и Хей. Оставалось только сидеть смирно  и  наблюдать  за
политикой графа Витте и господина Плеве.



        "28. НА ВЕРШИНЕ ПОЗНАНИЯ (1902)"

   В Америке всегда легко переживали трагедию. Американцы слишком  заняты,
чтобы останавливать работу своего общества мощностью в двадцать  миллионов
лошадиных сил, и попросту закрывают глаза на трагические события,  которые
в средние века надолго омрачили бы сознание людей;  мир  учится  видеть  в
политическом убийстве своеобразную форму истерии, а  в  смерти  -  невроз,
который следует  лечить  покоем.  Три  чудовищных  политических  убийства,
которые повергли бы в ужас и кровожадных  Евменид,  лишь  легким  облачком
коснулись Белого дома.
   Год 1901-й был годом трагедий, и, как казалось Хею, он  стоял  в  самом
центре ужасных  событий.  Сначала  летом  погиб  его  сын  Дел.  Вслед  за
трагедией с сыном  произошло  покушение  на  президента,  смерть  которого
казалась "тем более  ужасной,  что  все  были  совершенно  уверены  в  его
выздоровлении".  Мир  вдруг  превратился  в  кладбище.  "Для  меня   стало
привычным хоронить". "Умирает Николей. Вчера, когда  я  навестил  его,  он
меня не узнал". Среди потока писем  с  выражением  соболезнования  было  и
письмо от Кларенса Кинга из Пасадены, "щемяще трогательное и  нежное  -  в
его старой манере", сам же Кинг "попросту ждет, кто победит - его воля или
злые силы". На Хея трагедия Кинга произвела огромное впечатление.
   "Вот злая ирония судьбы! - сетовал  он.  -  Лучший,  ярчайший  в  своем
поколении  человек,  одаренный  столькими   талантами,   что   никому   из
современников с ним не сравниться, такой неуемной  энергией,  что  от  его
деятельности  порою  мутилось  в  голове,  -  всем,  кроме  слепой  удачи.
Несчастья преследовали его с колыбели, а радостей жизни,  для  которых  он
был создан, он так и не знал. И теперь он умирает в невыразимых страданиях
- один, без ухода, в какой-то калифорнийской гостиничке. Ca vous amuse, la
vie" [Жизнь забавна, не правда ли? (фр.)]. Первый  пригласительный  билет,
врученный Адамсу еще до того, как 29  декабря  он  сошел  на  нью-йоркский
пирс, был на похороны Кларенса Кинга, и после траурной  церемонии  ему  не
оставалось иного - более  радостного  -  пути,  чем  в  Вашингтон,  где  в
результате крутой перемены большинство его сверстников мгновенно оказались
в разряде стариков, а в первые ряды выдвинулось поколение тех, кто  в  его
глазах все еще  оставался  мальчишками.  И  все  это  неизбежно  разрушало
социальные связи, всех их прежде соединявшие.
   Ca vous amuse,  la  vie?  Честно  говоря,  преподносимые  жизнью  уроки
становились чересчур банальными. Хей, кажется, впервые в жизни  был  почти
рад, когда Рузвельт пожелал оставить его  на  занимаемом  посту,  хотя  бы
потому, что тяготился бы отставкой. Адамса же ждали одни утраты. Правда, с
этой стороной воспитания он был прекрасно знаком еще со  школьной  скамьи.
Друзья у власти были для него потеряны, и он достаточно хорошо  знал,  что
такое жизнь, чтобы не предпринимать попыток сохранить их, рискуя потерпеть
полное фиаско.
   Что   касается   Рузвельта,   дело    было    абсолютно    безнадежным.
Шестидесятитрехлетние  не  могли   принимать   всерьез   сорокатрехлетнего
Рузвельта в его прежней ипостаси и не смогли обрести  наново  в  нынешней.
Власть в руках человека, наделенного выходящей за пределы нормы  энергией,
- не шутка, а кому  как  не  друзьям  Рузвельта  было  известно,  что  его
неуемная, бьющая через край энергия  далеко  выходила  за  пределы  нормы.
Рузвельт, более чем любой  другой  человек,  пользовавшийся  известностью,
выказывал признаки  особого  примитивного  свойства,  присущего  и  высшей
материи, - свойства, которое средневековая теория приписывала богу: он был
само  действие.  Теперь,  когда  он  оказался  в  Белом  доме,  облеченный
неограниченной властью, сочетающейся с безграничной энергией, их отношения
старшего с младшим, учителя с учеником были совершенно  неприем