Генри Адамс.
        Воспитание Генри Адамса

   -----------------------------------------------------------------------
   Henry Adams. The Education of Henry Adams (1907).
   Пер. - М.Шерешевская. М., "Прогресс", 1988.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------



        "1. КУИНСИ (1838-1848)"

   Если встать под сенью бостонского Стейт-хауса, спиной к особняку  Джона
Хэнкока, очутишься на  небольшой  улочке  Хэнкок-авеню,  которая  тянется,
вернее,  тянулась  от  Бикон-стрит,  окаймляющей  участок,  где  находится
Стейт-хаус, к Маунт-Вернон-стрит,  что  на  вершине  Бикон-хилл.  На  этой
улочке в третьем доме вниз от  Маунт-Вернон-плейс  16  февраля  1838  года
родился мальчик, которого несколькими днями позже окрестил его собственный
дядя, священник Первой церкви - этой цитадели  бостонского  унитаризма,  -
дав имя Генри Брукс Адамс.
   Родись   этот   мальчик   под   сенью   Иерусалимского    храма,    где
дядя-первосвященник, совершив обрезание, нарек бы  его  Израилем  Коганом,
судьба вряд ли наложила бы на него более четкое тавро и убрала с его  пути
больше преград в скачках на призовые места,  уготованных  грядущим  веком.
Однако и рядовой путешественник по жизни, не вступающий на  ее  ристалища,
тоже не  прочь  получить,  так  сказать,  проездной  билет,  гарантирующий
безопасность, предоставляемую давно обкатанными  средствами  передвижения.
Пользоваться подобными гарантиями порою скучно, зато удобно, и  тот,  кому
они нужны, ощущает необходимость в них  беспрестанно.  Гарантии,  которыми
располагал Генри Б.Адамс, ста годами ранее обеспечили  бы  успех  в  жизни
любому молодому человеку, и, хотя в 1838 году их ценность по  сравнению  с
1738  годом  несколько  снизилась,  сам  факт,  что  начало  этой  карьеры
двадцатого века было связано с созвездием имен и  названий,  уводивших  во
времена  колоний,  в  допотопные  времена  -  Первая  церковь,  бостонский
Стейт-хаус, Бикон-хилл, Джон Хэнкок и  Джон  Адамс,  Маунт-Вернон-стрит  и
Куинси, сгрудившихся у колыбели  с  десятью  фунтами  слепой  младенческой
плоти, - был  настолько  необычным,  что  даже  много  лет  спустя,  когда
младенец вырос и уже знал, чем все разрешилось, это удивительное  стечение
обстоятельств дало ему предмет  для  весьма  любопытных  размышлений.  Что
могло выйти из ребенка, который с  детства  впитывал  дух  семнадцатого  и
восемнадцатого веков, но, обретя сознание, оказался  перед  необходимостью
вести игру картами двадцатого? А если бы спросили его заранее - захотел бы
он вести ее теми картами,  какие  послала  ему  судьба,  догадываясь,  что
примет участие в игре, в которой ни он, ни кто другой не знает и  не  знал
от века ни правил, ни степени риска, ни ставок? Его не спросили, и  он  ни
за что не отвечал. Но даже посвяти его  родители  в  свои  намерения,  он,
несомненно, попросил бы их ничего не менять. Он был бы потрясен  тем,  как
ему повезло. Вряд ли существовало еще хоть одно дитя из родившихся  в  том
же, 1838 году, которому сдали больше козырей.  А  была  ли  жизнь  честной
игрой,  где  господствовал  случай,  или  же  в  ход   шли   крапленые   и
подтасованные карты, он все равно не мог отказаться играть: ведь на  руках
у него были одни козыри. Нет, он не мог сказать, как многие другие:  я  не
несу за это ответственности. Он принял существующее положение вещей,  стал
частью его и, если бы все повторилось вновь, сделал бы это  снова,  и  тем
охотнее, что знал всему настоящую цену. В целом, от рождения и до  смерти,
он оставался пассивным, покладистым участником и партнером в игре, которой
была его  собственная  жизнь.  И  только  принимая  во  внимание,  что  он
сознательно был лояльным  членом  общества  своего  времени,  жил  с  этим
обществом в полном согласии, можно полагать, что  история  воспитания  его
ума и сердца представляет интерес для него самого и для других.
   По правде говоря, он так по-настоящему  и  не  вступил  в  игру;  он  с
головой ушел в ее изучение, в наблюдение над ошибками участвовавших в  ней
- и в этом смысл последующего рассказа, без чего тот не содержал бы в себе
никакого урока, ни стоящих внимания событий.  Это  рассказ  о  воспитании,
длившемся   семьдесят   лег,   практическая   ценность   которого   весьма
сомнительна, как все ценности, о  которых  люди  не  перестают  спорить  с
рождения Каина и Авеля! Но ценность вселенной не исчисляется долларами. Не
каждый человек может быть Гаргантюа - Наполеоном - Бисмарком,  не  каждому
дано похищать колокола из Собора Парижской богоматери,  но  каждый  должен
нести в себе свою вселенную, и большинству из нас интересно знать, хотя бы
в общих чертах, как справляется с этой ношей его сосед.
   В  течение  трех  лет,  пока  младенец,  подобно  всем  младенцам,  рос
бессознательно, как трава, вопрос о его воспитании, вставший в 1838  году,
оставался открытым, меж тем как внешний мир  трудился  вовсю,  готовя  для
него новую, его собственную вселенную. Позднее, в пожилом возрасте,  Генри
Адамс не раз задумывался  над  тем,  не  правильнее  ли,  согласно  теории
случайностей, рассматривать и себя и этот свой мир как случайное  стечение
обстоятельств. Подобного случайного  стечения  обстоятельств  человеческий
опыт еще никогда не знал. Для него, и только для него, стиралась  в  труху
старая  вселенная  и  создавалась  новая.  Он  и  его  допотопный   Бостон
восемнадцатого века внезапно разошлись, разъединились - если  не  духовно,
то физически - в силу ряда событий: открылась  железная  дорога  Бостон  -
Олбани, появился первый пароход, телеграф передал из Балтиморы в Вашингтон
известие о том, что Генри Клей и Джеймс Н.Полк  выдвинуты  кандидатами  на
пост президента. Шел май 1844 года, мальчику было шесть лет, новый мир был
готов принять его, а от старого мира на глаза попадались лишь осколки.
   Из всего, чем потом обогатилось для него содержание этого мира, он пока
различал только желтый цвет. Первое, что запомнилось,  -  желтый  кухонный
пол, на котором он сидит в ярком солнечном пятне. Ему было три года, когда
через распознавание цвета он сделал этот первый шаг в познании окружающего
мира. Вскоре последовал второй - вкусовое ощущение. 3  декабря  1841  года
мальчик заболел скарлатиной. Несколько дней он находился  между  жизнью  и
смертью и вряд ли встал бы на ноги,  если  бы  не  самоотверженные  усилия
родных. Но вот, с 1 января 1842 года, он стал поправляться: на него  напал
неутолимый голод, который, наверное, владел им сильнее всех других  чувств
- радости или боли, - потому что память не сохранила  никаких  иных,  даже
слабых впечатлений от этих дней, кроме одного: в комнату,  где  он  лежит,
входит тетушка, а в руке у нее блюдечко с печеным яблоком.
   Возможно, для памяти естественно сохранять впечатления именно  в  таком
порядке  -  от  цветовых  к  вкусовым,  но  следует  предположить,  что  в
воспитании  первое  место   занимает   боль.   И   действительно,   третье
воспоминание связано с чувством неприятного. Как  только  врачи  разрешили
вынести больного на воздух,  мальчика,  закутав  в  одеяло,  перенесли  из
небольшого  дома  на  Хэнкок-авеню  в  другой,  куда  более   внушительных
размеров, вблизи Маунт-Вернон-стрит, где его родителям предстояло  прожить
до конца своих дней.
   Переезд происходил в середине зимы, 10 января 1842 года, и Генри  Адамс
до сих пор помнит, как ему было тяжело, когда под ворохом одеял не хватало
воздуха или когда с грохотом двигали мебель.
   Болезнь, перенесенная в детстве, играет немаловажную  роль  в  создании
человеческой особи, отличной от среднего типа, - правда,  в  ином  смысле,
чем приспособляемость  и  неприспособляемость  в  естественном  отборе.  В
особенности скарлатина,  которая  сильно  сказывалась  как  на  физическом
развитии мальчиков, так и на характере, хотя  ни  один  из  них  до  конца
жизни, вероятно, не мог бы сказать, помогла ли она ему в достижении успеха
или же, наоборот, помешала. Скарлатина,  которой  переболел  Генри  Адамс,
приобретала с годами в его глазах  все  большее  и  большее  значение  как
фактор его развития. Прежде  всего  болезнь  оказала  воздействие  на  его
физическое состояние. Генри отставал от братьев в росте на два-три дюйма и
соответственно был уже в кости и меньше весом.  Его  характер  и  духовные
наклонности, очевидно, также складывались по более утонченной  модели.  Он
не блистал  в  драках  и  отличался  более  чувствительными  нервами,  чем
положено мальчику. Подрастая, он преувеличивал свои  недостатки.  Привычка
ставить все под сомнение, не доверять собственным  суждениям  и  полностью
отвергать  общепринятые,  склонность  считать   любой   вопрос   открытым,
нерешительность в поступках (исключались лишь явно  дурные),  страх  перед
ответственностью, любовь к порядку, форме, качеству, боязнь скуки, тяга  к
дружбе и нелюбовь к обществу - все эти качества  отличают,  как  известно,
уроженца Новой Англии, хотя отнюдь не каждого. Но в  случае  Генри  Адамса
они, по-видимому, усугублялись перенесенной им болезнью, хотя он так и  не
смог решить, был ли происшедший в его развитии крен пагубным для него  или
благотворным, к добру или во зло для  его  дальнейших  целей.  Его  братья
представляли норму, классический тип, он - разновидность этого типа.
   Однако во всем остальном болезнь никак на  нем  не  сказалась;  он  рос
вполне здоровый телом и духом, принимая жизнь такой, какой она  была,  без
труда следуя установленным порядкам и наслаждаясь доступными ему радостями
в полную меру наравне с любым сверстником. Он считал себя в высшей степени
нормальным, и товарищи тоже считали его таковым. Он отличался  от  них  не
типом, а развитием и  воспитанием,  и  различие  это  явилось,  прямо  или
косвенно, результатом  приверженности  к  традициям  восемнадцатого  века,
которую он унаследовал вместе с именем.
   Атмосфера, в  которой  он  жил  и  воспитывался,  была  насыщена  духом
колоний,  революции,  духом  почти  кромвелевским;  он   дышал   воздухом,
напитанным,  казалось,  еще  со  дня  рождения   его   прабабки   запахами
политического мятежа. У уроженца Новой Англии сопротивление было в  крови.
Подчиняясь инстинкту, мальчик воспринимал мир через призму  сопротивления:
бесчисленные поколения  его  предков  рассматривали  мир  как  объект  для
переустройства, пребывающий во власти  неистребленного  зла,  и  не  имели
оснований считать, что полностью преуспели в его истреблении, - они еще не
выполнили свой долг. Долг этот заключался не только в  сопротивлении  злу,
но и в ненависти к нему. Мальчикам естественно видеть в любом  принуждении
враждебную силу, и, как правило, так оно и было, но уроженец Новой Англии,
будь то мальчик или взрослый мужчина, за  долгие  годы  борьбы  с  духовно
ограниченной  и  враждебной  средой  привыкал  получать  удовольствие   от
ненависти, радостей же у него было мало.
   Политика, в практическом ее применении, независимо от того, под  какими
лозунгами ее проводят, всегда  была  периодически  организуемой  игрой  на
ненависти, а политика в штате Массачусетс отличалась  вдобавок  такими  же
резкими перепадами, как и его климат. Новая Англия пленяла главным образом
резкостью контрастов и крайностей:  если  мороз,  то  такой,  от  которого
стынет кровь,  если  жара  -  значит,  такая,  от  которой  она  кипит;  и
удовольствию от ненависти - к  себе  самому,  если  не  находилось  лучшей
жертвы, - предавались не так уж редко, оно было подлинным  и  естественным
плодом, родившимся на этой почве, а не цивилизованным сорняком, оставшимся
в наследство от прошлого. Интенсивностью контрастов отмечалось все вокруг,
и все это воспитывало. Двойственность окружающего мира окрашивала жизнь  в
соответствующие тона. Зима и лето, мороз и жара, город и сельский простор,
принуждение   и   свобода   определяли   два   образа   жизни   и   мысли,
уравновешивавшие друг друга, словно два  полушария  мозга.  Город  означал
зимнее сидение взаперти, школу, соблюдение всех правил, дисциплину, прямые
мрачные улицы с шестифутовыми сугробами посредине; морозы, от которых снег
скрипел под каблуками; оттепели, превращавшие  улицы  в  бурлящие  потоки,
которые небезопасно было пересекать; общество дядюшек,  тетушек  и  прочих
родственников, при которых детям надлежало уметь себя вести и  которых  их
поведение не всегда удовлетворяло; и помимо  всего  прочего,  неистребимое
желание бежать и обрести независимость. Город воплощал в себе  подчинение,
регламент,  единоначалие.  Жизнь  за  городом,  всего  в  семи  милях   от
Маунт-Вернон-стрит, несла свободу,  разнообразие,  мальчишескую  вольницу,
нескончаемые радости, доставляемые одним лишь соприкосновением с природой,
радости, которые давались без усилий и которыми мальчишки  наслаждались  с
утра до вечера, даже сами того не замечая.
   Мальчишки -  дикие  животные:  природа  щедро  наделила  их  богатством
чувств. А мальчишки из Новой Англии располагали  куда  большим  диапазоном
впечатлений, чем их сверстники, росшие в менее суровом климате. Окружающая
природа воспринималась ими просто и непосредственно -  в  ее  первозданном
виде. Лето пьянило Генри Адамса. Самыми сильными ощущениями были запахи  -
жаркого  соснового  леса  и  папоротника,  млевшего  под  палящими  лучами
полуденного солнца; свежескошенной  травы;  вспаханной  земли;  самшитовых
изгородей; персиковых деревьев; сирени; жасмина; запахи конюшен,  амбаров,
коровников; соленой воды океана и вязкой жижи, выступающей над болотом; ни
один из них не проходил мимо.
   За запахами следовали вкусовые ощущения; дети знали на  вкус  все,  что
видели или трогали, - от болотной мяты и сахарного тростника  до  скорлупы
земляного ореха и прописей в  букваре  -  вкус  А-Б.  "А-Б"  -  этот  вкус
внезапно возникал  во  рту  былого  мальчишки  и  шестьдесят  лет  спустя.
Удовольствие  от   света,   линий,   красок,   воспринимаемых   просто   и
непосредственно, как все остальное, пришло  позже.  Свет  в  Новой  Англии
ослепительно ярок, и атмосфера огрубляет  краски.  Только  став  взрослым,
мальчик узнал, что означает "атмосфера", а  тогда  представление  о  свете
сводилось  для  него  к  полыхавшему  пожаром  массачусетскому  солнцу,  а
представление о красках -  к  пунцовому  пиону  с  предутренней  росой  на
лепестках, к синеве океана, каким он видел его  с  расстояния  в  одну-две
мили с гряды холмов родного Куинси,  к  кучевым  облакам,  проплывавшим  в
послеполуденном июньском небе, к красному, зеленому,  лиловому  в  цветных
картинках детских книг - краскам, которыми дарила его Америка. Таковы были
его идеалы. Совершенно иными были промозглые, серые  ноябрьские  вечера  и
вязкие, грязные оттепели бостонской зимы. При таких контрастах у  бостонца
не могло не произойти раздвоения  души.  Сама  жизнь  имела  две  стороны.
Мальчик, который после  январской  метели  любовался  слепящим  сверканием
снега в белесых лучах студеного солнца, с его ярким светом и  тенью,  едва
ли осознавал, что такое  тона  и  полутона.  Это  могло  ему  дать  только
воспитание.
   Зима и лето  были  двумя  враждебными  стихиями:  они  формировали  два
различных склада души. Зима требовала постоянных  усилий,  лето  позволяло
вести вольготную жизнь, как в жарких  странах.  Валялись  ли  мальчишки  в
траве или шлепали босиком по ручью, купались в океане или шли под  парусом
по заливу, ловили в бухтах корюшку или таскали  бреднем  в  озерцах  рыбью
мелочь, гонялись за мускусной крысой или охотились за каймовыми черепахами
в прибрежных бочагах, бродили по сосновым лесам или забирались в гранитные
каменоломни, шли по грибы или за орехами - лето и  сельская  жизнь  всегда
были  половодьем  чувств,  а  зима  -  принудительным  ученьем.   Лето   -
разнообразием природы, зима - сидением за партой.
   Воздействие  зимы  и  лета  на  воспитание  Генри  Адамса  -  не   плод
воображения, в их контрасте таилась важнейшая сила из всех,  какие  он  на
себе испытывал; она давила на него постоянно, превратив разрыв между этими
двумя загадочными, противоборствующими, непримиримыми  противоположностями
в разверзнутую пропасть, все увеличивавшуюся к последнему школьному  году.
С первых детских лет мальчик привык к тому, что жизнь имеет два лица. Зима
и лето, город и  сельские  просторы,  твердые  правила  и  полная  свобода
исключали друг друга, а всякий, кто пытался делать вид, будто это не  так,
был в его глазах школьный учитель, то есть человек, специально нанятый для
того, чтобы говорить детям неправду. Хотя Куинси находился  всего  в  двух
часах ходьбы от Бикон-хилл, он  принадлежал  к  другому  миру.  В  течение
двухсот лет все Адамсы, из поколения в поколение, жили в  непосредственной
близости от Стейт-стрит, а иногда и на самой Стейт-стрит, и все же ни один
из них не питал к городу сердечной привязанности, и город  платил  им  тем
же. Мальчик унаследовал этот двойной склад души. Пока  он  еще  ничего  не
знал о своем прадеде, который умер за двадцать лет  до  его  рождения:  он
считал само собой разумеющимся, что прадед хороший человек, а его враги  -
дурные люди; но характер прадеда он  воссоздавал,  примеряя  на  себя.  Ни
разу, даже на  мгновенье,  Джон  Адамс  и  Бостон  не  соединялись  в  его
сознании, они существовали раздельно и даже противостояли друг другу; Джон
Адамс принадлежал Куинси. Мальчик знал дедушку Джона Куинси Адамса,  очень
пожилого человека, лет семидесяти пяти - восьмидесяти, который обращался с
ним, Генри Адамсом, очень дружески  и  нежно,  и,  если  не  считать,  что
дедушку из  Куинси  почему-то  всегда  называли  "господин  президент",  а
бабушку "госпожа президентша", у него не было никаких оснований  полагать,
что дедушка Адамс чем-то отличался от дедушки Брукса, который тоже  был  с
ним нежен и благожелателен. Клан Адамсов нравился  ему  больше,  чем  клан
Бруксов, но только потому, что с ними связывались воспоминания о  сельском
приволье,  о  лете,  об  отсутствии  принуждения.  Тем  не  менее  мальчик
сознавал, что в социальном смысле Куинси уступает  Бостону  и  что  Бостон
может  смотреть  на  Куинси  сверху  вниз.  Почему?  Это  было  ясно  даже
пятилетнему ребенку. В Куинси не было бостонского  шика.  Вообще  никакого
шика; вряд ли можно было представить себе образ жизни и мысли проще, чем в
Куинси, - разве что  у  пещерных  жителей.  Кремневая  зажигалка,  которой
дедушка имел обыкновение ранним утром разжигать печи,  все  еще  лежала  у
него на камине. Мысль  о  том,  чтобы  одеть  слуг  в  ливреи  или  другую
форменную одежду, как и мысль о  вечерних  туалетах,  расценивалась  здесь
почти как святотатство. Ни ванных комнат, ни водопровода, ни  центрального
отопления, ни других современных удобств в Куинси не было и в помине. А  в
Бостоне  уже  пользовались  ванными   комнатами,   водопроводом,   паровым
отоплением и газом. Превосходство Бостона не оставляло сомнений, но за это
мальчик не мог любить его больше.
   Великолепие особняка дедушки Брукса на  углу  Перл-стрит  и  Саут-стрит
давно уже сошло на нет, но его загородный дом в  Медфорде,  возможно,  еще
сохранился  и  способен  показать,  какое  жилище  в  1845  году  отвечало
представлению мальчика о городской роскоши. Усадьба  президента  в  Куинси
была больше и просторнее, к тому же и жилось в ней интереснее, но  мальчик
понимал, что она сильно уступала соседним  усадьбам  в  стиле.  Отсутствие
богатства было видно во всем. Здесь все оставалось как во времена колоний,
не было бостонского шика и плюшевых гардин. До конца жизни Генри Адамс так
и не избавился от предубеждения к ним, впитавшегося во все его поры еще  в
детстве. Он так и не сумел полюбить стиль девятнадцатого века. Не смог его
принять - как и его отец, и дед, и прадед. И не то чтобы этот стиль так уж
ему претил - он примирялся и с худшими вещами, - все дело было в том,  что
п