ем их разрешали, но иногда
имели то достоинство, что заставляли тех, кто их  пережил,  сменить  точку
зрения. Так, благодаря  кубинскому  восстанию  порвалась  последняя  нить,
связывавшая  Адамса  с  администрацией  демократов.  Адамс  полагал,  что,
исполни президент Кливленд свой долг, он мог бы уладить кубинский  вопрос,
не развязывая войны. Такого же  мнения  придерживалась  и  демократическая
партия в целом, и это вкупе  с  напряженностью  в  экономике  и  принятием
золотого стандарта развалило старый  порядок  вещей,  не  оставляя  выбора
между партиями. Новый американец, осознанно или неосознанно, поворачивался
спиной к  девятнадцатому  веку,  даже  не  дожидаясь  его  конца;  золотой
стандарт, протекционные тарифы и законы массы вряд  ли  могли  привести  к
иному итогу, и, как это  почти  всегда  происходило  и  прежде,  движение,
ускорившееся с  целью  противостоять  попыткам  его  задержать,  приобрело
дополнительную жестокую черту: оно сметало все на  своем  пути  -  доброе,
равно как и злое.
   Это был давний урок -  столь  давний,  что  уже  успел  приесться.  Его
усвоили с самого детства и были сыты им по горло. Тем не менее Адамса  еще
год кружило  по  окраинам  охваченной  вихрем  зоны  -  среди  примитивных
обитателей  Земли,  еще  не  втянутых  в  общее  коловращение  и  особенно
привлекательных именно тем, что они застыли в своем развитии. Проведя зиму
вместе с Кингом на островах Вест-Индии, лето он  провел  в  Йеллоустонском
парке вместе с Хеем, хотя  ничего  стоящего  изучения  там  не  оказалось.
Гейзеры никому не были внове, о реке Снейк  успели  уже  опубликовать  все
статистические  данные  -  исключая  разве  число  переправ;  даже  тетоны
демонстрировали тихий и приятный нрав, а  вапити  и  медведи,  не  имеющие
пристрастия к тайной войне, ни на кого  не  нападали  исподтишка.  В  свою
очередь нагрянувшая в Йеллоустон компания  обращалась  с  его  обитателями
очень  нежно.  Никогда  еще  менее  кровавая  и  кровожадная  команда   не
фланировала по крыше американского континента. Хею, как и  Адамсу,  всегда
претило свежевать и разделывать туши убитых животных; даже охота на уток -
это солидное, созерцательное  развлечение  пожилых  -  не  доставляла  ему
удовольствия, так же как и ловля форели, которую он считал слишком  легкой
добычей. Сам  Холлет  Филлипс,  возглавлявший  экспедицию,  хотя  и  любил
изображать из себя индейца-охотника,  охотился  разве  только  на  полевых
мышей; геологу Иддингсу пришлось ограничиться дичью, необходимой для  еды,
и лишь простодушный лепет Билли Хофера напоминал о прелестях  естественной
жизни. По сравнению со Скалистыми горами, где Адамс побывал в  1871  году,
Йеллоустонский парк уже утратил свою первозданность, и никаких  опасностей
- разве только сломать себе шею, гоняясь за серой  лисицей,  -  в  нем  не
обозначалось. Лишь умницы пони нет-нет  да  и  нюхали  воздух,  чуя  запах
дружелюбного и общительного медведя.
   Когда компания покинула Йеллоустон, Адамс один  направился  в  Сиэтл  и
Ванкувер, чтобы ознакомиться с только что построенной, но еще не введенной
в действие веткой американской железной дороги. Оба города мало что  могли
ему открыть, и, едва завершив свой  разгул  по  северно-западным  долам  и
весям Америки, он с неутолимой жаждой исчерпать  ее  просторы  двинулся  в
Мексику и Мексиканский залив, заглянув и в район Карибского моря, и, таким
образом, охватил за шесть-восемь месяцев не  меньше  двадцати  тысяч  миль
американских земель и вод.
   По  возвращении  в  Вашингтон  он  пришел  к  мысли,   что   достаточно
насмотрелся на окраины  жизни  -  тропические  острова,  отшельничество  в
горах, архаический уклад и допотопные  человеческие  типы.  Все  это  было
бесконечно интереснее и несравненно живописнее, чем цивилизованный мир, но
служило воспитанию исключительно художников, а на шестидесятом году  жизни
художник в Адамсе уже угасал; сохранилась лишь  некая  острая  рассудочная
неугомонность, и его носило по свету от одного  воплощения  прекрасного  к
другому, словно искусство было  рысистыми  скачками.  К  такой  возрастной
неуемности он был в какой-то мере подготовлен: образ непоседливого старика
живет на сцене с тех пор, как появилась драма.  Смущало  другое  -  почему
подводит  противоположная  или  механическая  сторона  его  "я",  где   не
требовалось ничего, кроме чисто рассудочного усилия.
   Полагая, что полным  антиподом  искусству  является  статистика,  Адамс
ударился  в  статистику,  надеясь  найти  в  ней  прочный  фундамент   для
воспитания. Наука эта оказалась легчайшей из всех,  за  какие  он  брался.
Само правительство охотно публиковало статистические данные -  бесконечные
колонки цифр,  неиссякаемые  "средние"  в  неограниченном  количестве,  по
первому требованию. Уортингтон Форд из Статистического управления  снабжал
любым материалом, каким только любопытство ни пожелало бы заполнить  дыры,
образованные невежеством, да еще учил  латать  их  с  помощью  фактов.  На
минуту показалось, что под ногами появилась  твердая  почва  и  выведенные
"средние", приобретя силу законов, ведут прямо в будущее. Смущало, однако,
- и, пожалуй, более всего - отношение к  своей  науке  самих  статистиков,
которые отнюдь не проявляли горячей приверженности собственным цифрам.  Им
следовало бы черпать в них твердую уверенность, они же рассуждали как люди
сторонние, малосведущие. Метод не давал  веры.  На  самом  деле  с  каждым
увеличением массы - объема и скорости  -  появлялись,  очевидно,  какие-то
новые элементы, и ученый-статистик, твердо  усвоивший  арифметику,  но  не
знавший алгебры, впадал в мистический ужас  перед  непостижимой  для  него
сложностью - разобраться в нагромождении  фактов.  Концы  не  сходились  с
концами. В принципе, опираясь на цифры, ничего не стоило провозгласить как
расцвет  общества,  так  и  его  распад.   Невозможно   было   представить
сколько-нибудь убедительные возражения ни против  созидательной  концепции
Адама Смита, ни  против  уничтожающей  критики  Карла  Маркса,  ни  против
анархистских  воплей  Элизе  Реклю.  Зато  можно   было   сколько   угодно
наслаждаться картиной гибели любого общества  в  прошлом  или  радоваться,
доказывая неизбежность крушения любого общества, какое могло возникнуть  в
будущем. А пока эти самые общества вопреки всем  законам  -  нравственным,
арифметическим, экономическим - не только воспроизводили друг друга, но  с
каждым разом создавали  новые  сложности,  а  с  каждой  новой  сложностью
содействовали развитию массы.
   Если говорить о людях, дело обстояло еще хуже. Со времени ошеломляющего
открытия в 1867 году Pteraspis ничто  так  не  ошеломляло,  как  поведение
человечества  в  годы,  названные  fin  de  siecle.  Казалось,  никого  не
волновало ни настоящее, ни будущее - разве только анархистов, да и  то  из
чувства острой неприязни к  настоящему.  Адамс  также  испытывал  -  и  не
меньшую, чем они, - неприязнь к современному  обществу,  да  и  интерес  к
будущему в нем почти угас, и единственное, что поддерживало у него желание
жить, так это раздражение по поводу того, какую бессодержательную жизнь он
ведет. А  пока  он  наблюдал,  как  человечество  шагает  вперед,  подобно
веренице вьючных лошадей вдоль Снейк-ривер, попадая  из  одной  трясины  в
другую и затевая - в короткие промежутки между маршами - по примеру  Каина
братоубийственные войны. С 1850 года бойни следовали одна  за  другой,  но
общество почти не обращало на них внимания - разве только число жертв, как
в Армении, превышало сотни тысяч; войны  в  мире  почти  не  прекращались;
война вот-вот грозила разразиться на Кубе, вспыхнуть  в  Южной  Африке  и,
возможно, прокатиться по Манчжурии, и это при том, что все беспристрастные
судьи считали войны не  только  ненужными,  но  безрассудными,  вызванными
алчностью самого низменного класса, который, как  во  времена  фараонов  и
римлян, рвался грабить своих соседей. Грабеж -  еще  куда  ни  шло  -  был
делом, возможно, естественным и неизбежным, но убийства казались чем-то  в
высшей степени допотопным.
   В минуту растерянности, не зная, как объяснить  такую  кровожадность  в
человечестве  -  как  черту,  унаследованную  от  Pteraspis  или  акулы  и
сохранившуюся,  по-видимому,   вопреки   нравственному   совершенствованию
общества? - Адамс принялся изучать религиозную прессу. Возможно, сдвиги  в
человеческой натуре обнаружат себя в  ней?  Увы.  Корить  ее  он  не  счел
нужным, но в качестве движущей силы предпочел энергию акулы, имевшей шансы
измениться к лучшему. К тому же он сильно сомневался  -  с  болью  отмечая
отсутствие религиозного чувства, - что значительная часть общества  питает
интерес к загробной жизни или  к  настоящей  лет  тридцать  спустя.  Ни  в
поступках,  ни  в  высказываниях,   ни   в   художественных   образах   не
обнаруживалось и тени скрытой веры или надежды.
   Цель воспитания, таким образом, менялась.  Многие  годы  люди  учили  и
учились тому, чем мир  перестал  интересоваться,  и  если  бы  можно  было
построить воспитание на новых началах, следовало  прежде  всего  выяснить,
чем  же  интересуется  основная  масса  человечества.  Религия,  политика,
статистика, путешествия ни к чему пока не  привели.  Случайное  воспитание
также не могло дать плодов: человеческий ум и так уже был безнадежно забит
и захламлен миллионами  случайных  впечатлений,  в  беспорядке  осевших  в
памяти.  Таким  способом  можно  было  с  тем  же  успехом  воспитывать  и
образовывать песчаный карьер. Бессмысленная задача. Но самого ученика  она
смущала даже меньше, чем открытие, что, продолжая решать ее, он  сам  себе
становится смешон. Ничто так не утомляет,  как  вышедшие  из  моды  методы
овладевания знаниями.
   Но тут, как уже не раз бывало прежде, избавление принесла ему  женщина.
В середине  лета  1895  года  миссис  Кэбот  Лодж,  собравшаяся  вместе  с
мужем-сенатором и  двумя  сыновьями  посетить  Европу,  предложила  Адамсу
присоединиться к ним. Изучение  истории  уже  тем  полезно  историку,  что
открывает ему, как мало известно  о  женщинах,  и  это  особенно  очевидно
всякому,  кто  достаточно   знаком   с   так   называемыми   историческими
источниками: женщин прошлых веков, о которых хоть что-то  известно,  можно
перечесть по пальцам. К тому же все, что мы знаем о  женщине  от  мужчины,
неверно, а среди женщин лишь одна-две, подобных мадам де Севинье, оставили
свой портрет. Что касается американской женщины  девятнадцатого  века,  то
она предстанет только такой, какой ее видели мужчины; возможно,  ее  будут
знать даже меньше, чем американок восемнадцатого века, - ведь ни  одна  из
потомства Абигайл Адамс не стала нам такой же близкой, как она,  благодаря
своим  письмам;  и  это  большая  утрата  для  истории,   ибо   американки
девятнадцатого  века  умели  куда  лучше  поддерживать  беседу,   чем   их
соотечественники-мужчины, и, возможно,  куда  лучше,  чем  их  бабушки.  С
миссис Лодж и ее мужем, сенатором с 1893 года, у Адамса  сложились  давние
отношения, в которых он играл роль старшего брата или дяди еще с тех  пор,
когда, положив на  стол  доцента  Гарвардского  университета  Адамса  свои
экзаменационные листы, студент Кэбот Лодж перешел улицу, чтобы венчаться в
церкви Спасителя города Кембриджа. С самим Лоджем - историком, коллегой по
университету,  соредактором  по  "Норт  Америкен  ревью"  и   реформатором
1873-1878 годов - Адамс шел рука об  руку,  но  с  Лоджем  -  политическим
деятелем последующих лет - у него было мало общего; а так как  Лодж  имел,
по мнению Адамса, несчастье стать не  просто  сенатором,  а  сенатором  от
штата Массачусетс - звание, которое, как  Адамс  знал  по  опыту,  роковым
образом сказывалось на дружбе,  -  суеверный  ученый,  хорошо  знакомый  с
законом исторической неизбежности, мог отнести его только к числу  врагов.
Но, исключая это обстоятельство, Адамс высоко ставил Лоджа,  а  в  пустыне
человеческой посредственности неизменно ценил приветливый оазис его  дома.
Сближаться  с  сенаторами  всегда  опасно,  но   с   сенатором   -   мужем
замечательной женщины и отцом замечательных  сыновей,  которые  не  питают
почтения к сенаторам как таковым, - можно иногда, пока они  держат  его  в
узде, сблизиться и безнаказанно.
   Туда, куда звала миссис Лодж, следовали за ней с благодарностью,  итак,
волею случая, в августе 1896 года Адамс впервые  очутился  в  Нормандии  -
Кане, Кутансе и Мон-Сен-Мишеле. Если в истории имелась глава, которую, как
ему казалось, он знал назубок, то это были двенадцатый и тринадцатый века;
но потрудиться - не значит постичь, и то, что до сих  пор  составляло  для
него плацдарм для построения лекционного курса, теперь, не без воздействия
глаз помоложе  и  умов  посвежее,  чем  его  собственные,  превратилось  в
девственные леса, шумящие зеленой и сочной листвой. Как же,  должно  быть,
исказило его восприятие в юности пристрастие ко всему  немецкому!  Молодые
Лоджи в мгновение ока  увидели  то,  что  в  его  глазах  не  представляло
ценности как не немецкое. Они купались в атмосфере Нормандии 1200 года - и
этот их восторг, вероятно, их  отцу-сенатору  показался  бы  безвкусным  и
бессмысленным, ибо он принадлежал к людям, всю жизнь  старавшимся  убедить
себя, что могут дышать только воздухом американских метелей. Тем не  менее
атмосфера Нормандии постепенно выявляла подсознательные свойства сенатора.
Попав  по  воле  прихотливой  судьбы  в  тринадцатый  век,  даже   сенатор
становился естественным,  простым,  увлеченным,  утонченным,  артистичным,
широким - человеком с умом и сердцем.
   Старые проблемы, которые Адамс  теперь  увидел  заново,  сквозь  призму
видения Лоджей, осветились по-новому  и  обрели  остроту,  избавившись  от
наслоений немецкого гелертерства. Сначала он не понимал, в чем состоит эта
новизна; внешне все оставалось прежним, с тем же  комплексом  эмоций,  как
тогда, когда он знакомился с Уэнлокским аббатством или Pteraspis, но,  сам
того не замечая, он раз и навсегда избавился от пристрастия к архаическому
ради архаического и антикварианизма  и  возвратился  в  Вашингтон,  обретя
новое чувство истории. Снова его понесло на юг, и в  апреле  он  вместе  с
Камеронами побывал в Мексике, где с наслаждением  предался  изысканиям  по
части pulque [пульке (мекс.) - напиток из  сока  агавы]  и  архитектуры  в
стиле "чурригереско". В мае он  уже  колесил  вместе  с  Хеем  по  Европе,
добравшись на юге до Равенны. На этом  их  поездка  закончилась.  Проехав,
таким образом, за 1896 год тысячи миль по старым  своим  следам,  Адамс  в
октябре прибыл домой, чтобы вместе со всеми избрать президентом Маккинли и
начать строить мир заново.
   По старому миру - его общественным деятелям и их свершениям  начиная  с
1870 года - Адамс слез не лил. В недрах ли этого  мира  или  вне  его,  за
время его бытия или после, участником или историком, он  не  видел  в  нем
ничего достойного похвал и ничего, что хотелось бы  сохранить.  И  в  этом
отношении лишь отражал настроение  всего  народа,  который,  склоняясь  на
сторону то одной, то другой  равно  непопулярных  партий,  четко  проявлял
отсутствие симпатии к обеим. Даже среди  самых  высоких  должностных  лиц,
стоящих у власти в том поколении, Адамс не знал ни одного, кто помянул  бы
эти годы добрым словом. Такой бездарной политики Америка не видела с  того
момента,  когда  Христофор  Колумб  нарушил   гармонию   ее   первобытного
существования. И это отсутствие интереса  к  общественным  делам  в  столь
узком кругу, как  вашингтонский,  естественно,  привело  нашего  праздного
наблюдателя к тому, что он оказался в полной зависимости от  своих  личных
знакомств. Ему ничего не оставалось, как, тащась  по  длинной  перспективе
Пенсильвания-авеню,  оглядываться  исключительно  на  своих  друзей  и  не
смотреть ни на кого иного. С годами его жизнь  все  больше  сужалась,  все
больше  концентрировалась  вокруг  нескольких  домов   на   Лафайет-сквер,
обитатели  которых  уже  не  принимали  прямого  и   личного   участия   в
администрации -  разве  только  мистер  Блейн,  чья  крикливая  борьба  за
существование ставила его в особое положение.  Не  успел  мистер  Маккинли
разместиться в Белом доме, как тотчас наложил свою тяжелую  руку  на  этот
обособленный кружок.  Мгновенно  все  гнездо,  так  медленно  свивавшееся,
разрушилось и развеялось по свету. Адамс остался  совсем  один.  Джон  Хей
принял назначение в Лондон. Рокхилл  отбыл  в  Афины.  Сесил  Спринг  Райс
похоронил  себя  в  Персии.  Камерон  отказался  от  всякой   общественной
деятельности как в Америке, так и за границей, и его дом на  Лафайет-сквер
опустел. Только Лоджи и Рузвельты не покинули насиженных мест, но даже  их
немедленно поглотил водоворот борьбы за власть. Равного по силе катаклизма
американское общество не испытывало с 1861 года.
   Но это было еще не самым худшим.  Тому,  чьи  интересы  лежали  главным
образом в сфере внешней политики и кто  остро  ощущал,  каким  трагическим
хаосом оборачивались события на Кубе,  Гавайях  и  в  Никарагуа,  человек,
возглавивший государственный департамент, казался  важнее  хозяина  Белого
дома. Адамс не знал никого в Соединенных Штатах, кто в тот  момент,  перед
лицом враждебной Европы, с честью справился бы  с  этой  должностью  и  не
рискнул бы назвать для нее кандидата. Как же он был ошарашен, услышав, что
президент прочит в государственные  секретари  сенатора  Джона  Шермана  с
целью освободить его место в сенате  для  мистера  Ханны.  Даже  Грант  не
позволил бы себе ничего подобного  по  отношению  к  человеку,  прожившему
достаточно долгую жизнь, чтобы разбираться если не в том,  в  чем  состоит
суть данной должности, то, уж во  всяком  случае,  в  том,  как  можно  ее
использовать, чтобы расплатиться  со  своими  сторонниками.  Джон  Шерман,
который в иных обстоятельствах как нельзя лучше подошел бы для этого поста
и чье благотворное влияние длилось сорок  лет,  был,  увы,  уже  слабым  и
дряхлым стариком,  так  что  вся  эта  затея  выглядела  в  глазах  Адамса
надругательством  над  старым  другом,  а  заодно  и  над  государственным
департаментом. Можно было бы только пожимать  плечами,  назначь  президент
государственным  секретарем  мистера  Ханну;  но,  если  мистеру  Ханне  и
недоставало должного опыта, он был человеком с  огромным  весом,  и  выбор
много худший часто оборачивался удачей. Что же касается Джона Шермана, его
это назначение неотвратимо доконало бы.
   На этот  раз  не  только  политическая  перспектива,  но  и  сами  люди
выглядели  отвратительно.  Можно  спокойно  перенести,  когда   коррупцией
заражены враги, но не друзья! Адамсу торговля  должностями  представлялась
явлением в сто  крат  более  тлетворным,  чем  мелкое  взяточничество,  на
разоблачениях которого делали свой бизнес газеты. Положение не менялось  к
лучшему от того, что, по слухам, президент намеревался,  как  только  Джон
Шерман подаст в отставку,  сделать  главой  государственного  департамента
Джона Хея. Напротив, если бы Хей - пусть неосознанно -  принял  участие  в
подобной интриге, этим он навсегда положил бы конец любому интересу своего
друга к общественным делам. Однако даже без  этого  сокрушительного  удара
Вашингтон становился местом, непригодным для обитания.  В  нем  оставалось
только размышлять  в  одиночестве,  наблюдая  за  деятельностью  Маккинли,
которая "радовала" так же, как и деятельность  его  предшественников,  или
господ сенаторов, не вносивших  ничего  нового  в  то,  что  по-французски
выразительно называется embetement [досада (фр.)],  или  за  деятельностью
бедняги Шермана, которая могла лишь навлечь неприятности  на  его  друзей.
Приходилось снова уезжать!
   Ничего не было легче! Сколько уже раз начиная с 1858 года, с небольшими
перерывами, Адамс собирал свой чемодан, как и сейчас - в марте 1897-го.  И
все же, потратив шесть лет