ла  с  их  эксцентрическими  отпрысками  и
ответвлениями вроде Теодора Паркера, Брукфарм и философии Конкорда.  Кроме
ораторов-священников, в Бостоне существовала литературная группа во  главе
с Тикнором, Прескотом, Лонгфелло, Мотли, О.У.Холмсом; но мистер  Адамс  не
входил и в  их  число:  они,  как  правило,  слишком  поддавались  влиянию
Уэбстера. Даже в науке, особенно в медицине, Бостон  мог  претендовать  на
некоторую известность, но мистера Адамса наука почти не  интересовала.  Он
стоял особняком. У него не было наставника  -  даже  в  лице  собственного
отца. У него не было учеников - даже в лице собственных сыновей.
   Пожалуй, он единственный в Бостоне не разделял любовь и  приверженность
своих сверстников ко всему английскому. Возможно, тут сказалась  столетняя
неприязнь Адамсов к Англии,  но  у  него  эта  черта  получила  дальнейшее
развитие  и  вылилась  в  пренебрежение   ко   всякого   рода   социальным
перегородкам и различиям. За сорок лет близости с отцом Генри ни  разу  не
заметил в нем и тени снобизма. Чарлз  Фрэнсис  Адамс  принадлежал  к  тому
чрезвычайно малому числу американцев, которые не замирают от волнения  при
виде английского герцога или герцогини, а  в  присутствии  его  величества
короля не испытывают иных чувств,  кроме  чувства  некоторого  неудобства.
Подобный тон  господствовал  в  английском  обществе  во  времена  мистера
Адамса, и он с полным основанием  продолжал  вести  себя  как  королевский
придворный - правда, без положенных тому верноподданнических чувств. Генри
ни разу не слышал, чтобы отец льстил кому-нибудь или  кого-то  чернил,  ни
разу не видел, чтобы он выказывал зависть или недоброжелательство. Ни тени
высокомерия, ни грана заносчивости! Ни намека на чванство даже в тоне!  Ни
одного надменного жеста!
   То же самое можно было  сказать  и  о  Джоне  Куинси  Адамсе,  но,  как
утверждали его соратники, эти  качества  сопровождались  у  него  душевным
беспокойством и  нередко  прискорбным  отсутствием  благоразумия.  В  этом
недостатке Чарлза Фрэнсиса Адамса никак нельзя было обвинить. Его хулители
вменяли  ему  в  вину  как  раз  обратное.  Они  называли  его   холодным.
Несомненно, такая идеальная уравновешенность, такое умение  контролировать
себя не могли существовать в характере, если им не  приносились  в  жертву
качества, способные их подавить. Несомненно также,  что  даже  собственные
дети  Чарлза  Фрэнсиса  Адамса  -  мятущиеся,  склонные  к  самоанализу  и
неуверенные в себе, - даже его собственные дети, казалось бы видевшие отца
насквозь, слишком мало знали мир, чтобы понять, какая перед ними редкая  и
совершенная  человеческая  модель.  Более  грубый  инструмент,   вероятно,
поразил бы их воображение сильнее. Рядовая человеческая натура очень груба
и неизбежно создает себе идеалы по своему подобию. Мир  никогда  не  любил
совершенной  уравновешенности.  Мир  любит  отсутствие   уравновешенности,
потому что людям надо, чтобы их  забавляли.  Наполеоны  и  Эндрю  Джексоны
забавляют мир.  А  что  забавного  можно  ждать  от  человека,  который  в
совершенстве владеет собой? Будь Чарлз Фрэнсис Адамс  человеком  холодным,
он примкнул бы к Уэбстеру, Эверету, Сьюарду и Уинтропу  с  их  требованием
партийной дисциплины и заботой о собственных интересах. Будь он  человеком
менее  уравновешенным,  он  пошел  бы  вместе  с   Гаррисоном,   Уэнделлом
Филиппсом,  Эдмундом  Куинси  и   Теодором   Паркером   -   сепаратистами,
ратовавшими за отделение Юга. Между этими двумя путями он  нашел  средний,
весьма для него показательный, - он учредил свою партию.
   Эта  политическая  партия  оказалась  главным  фактором  в   воспитании
мальчика  Генри  на  протяжении  1848-1854  годов  и  сильно  повлияла  на
формирование его характера в период, когда  характер  поддается  лепке.  В
группу,  которую  создал  мистер  Адамс   и   которая   избрала   дом   на
Маунт-Вернон-стрит местом своих встреч, входили,  кроме  него,  еще  трое:
доктор Джон Г.Полфри, Ричард Г.Дана и Чарлз Самнер. Доктор Полфри, старший
по возрасту, несмотря на священнический сан, больше всех привлекал к  себе
мальчика. Он говорил проще  и  знал  больше  своих  товарищей  по  партии,
обладал остроумием, чувством  юмора  и  умением  вести  легкую  застольную
беседу.  Отказавшись  от  карьеры  светского  человека,  к   которой   был
предназначен по рождению, он стал священником, проповедником, политическим
деятелем,  хотя  в  душе,  как  всякий  подлинный   бостонец,   мечтал   о
непринужденной атмосфере клуба "Атенеум" на Пэлл-Мэлл или профессорской  в
Тринити-колледже.   Дана   на   первый   взгляд   казался    его    полной
противоположностью; Дана держался так, словно все еще стоял  "у  мачты"  -
прямой, грубовато-простодушный, энергичный моряк; и только  познакомившись
с ним поближе, удавалось разглядеть  человека  на  редкость  тонкой  души,
который, решив  вести  жизнь  поденщика,  намеренно  закалял  себя,  чтобы
справиться с тяжелой ношей, - казалось, он все еще в Монтерее  таскает  на
спине кипы кож и шкур. Несомненно, он достиг поставленной  цели:  нервы  и
воля были у него крепче железа,  но  он  мог  бы  повторить  слова  своего
закадычного друга Уильяма М.Эвартса: "Я горжусь не тогда, когда справляюсь
с тем, что мне нравится делать, а когда справляюсь с тем, что  мне  делать
не нравится". В идеале Дане хотелось быть великим англичанином и  заседать
на передних скамьях в палате общин, заняв когда-нибудь место  на  мешке  с
шерстью, но прежде всего - обрести общественное положение, которое подняло
бы его над дрязгами захолустного и необеспеченного  существования,  однако
он принуждал себя мириться с тем, что есть, подавляя  свои  мечты  суровой
самодисциплиной, выработанной железной волей. Из четырех этих мужчин  Дана
был самым видным. Никогда не настаивая на  безукоризненности  или  правоте
своих мнений, он неизменно оказывался на виду - фигура, целиком занимавшая
отведенное ей в картине пространство. Он тоже превосходно умел говорить и,
как положено адвокату, строго держался затронутой темы. И сколько бы  Дана
ни старался замаскировать или, отмалчиваясь, скрыть свой ум,  ум  его  был
аристократичен до десятого колена.
   В этом, и только в этом, походил на него его друг Чарлз Самнер, который
во всем остальном полностью отличался от своих трех сотоварищей  -  совсем
иной складки человек. Он, как и Дана, восторгался  английскими  порядками,
но его устремления скорее вели его по пути Эдмунда Берка. Ни один  молодой
бостонец того времени не начинал так блистательно,  как  Чарлз  Самнер,  -
правда, он шел по стопам Эдуарда  Эверета,  а  не  Дэниела  Уэбстера.  Как
оратор он  пожал  лавры,  выступая  в  Бостоне  против  войны,  однако  им
восхищались главным образом как человеком, снискавшим успех в Англии и  на
Европейском континенте - успех, который придавал бостонцу, им отмеченному,
ореол, какой не могло бы ему создать самое безупречное  поведение  у  себя
дома. Мистер Самнер и умом и чутьем  сознавал  важность  своих  английских
связей и всячески их поддерживал, в особенности когда бостонское общество,
обуреваемое политическими страстями,  от  него  отвернулось.  Его  карманы
всегда были набиты письмами от английских герцогов и  лордов.  Пожертвовав
из принципа своим положением в американском обществе, он  особенно  крепко
держался за свои европейские знакомства.  Партии  фрисойлеров  приходилось
туго на Бикон-стрит. Светским арбитрам Бостона - Джорджу Тикнору и  другим
- пришлось волей-неволей согласиться с тем, что ее лидерам не место  среди
друзей и последователей мистера Уэбстера.  Чарлз  Самнер,  так  же  как  и
Полфри,  Дана,  Рассел,   Адамс   и   все   другие,   открыто   порицавшие
рабовладельцев, подверглись остракизму, но изгнание из  светских  гостиных
не могло причинить им большого вреда: они были люди  женатые,  с  домом  и
домочадцами, тогда как у Самнера не было ни жены, ни домашнего  очага,  и,
хотя он более всех других стремился обрести место в обществе и жаждал, как
говорится, вращаться в свете, ему были открыты двери  едва  ли  пяти-шести
бостонских домов. Правда, в Кембридже его поддерживал Лонгфелло, и даже на
Бикон-стрит он всегда мог найти прибежище у мистера Лоджа. Тем не менее не
проходило и нескольких дней, чтобы он не появлялся на  Маунт-Вернон-стрит.
Но при всем том он был один как перст, и это не могло не сказаться на  его
характере. Ему нечего было бояться, разве что за самого  себя.  Сотоварищи
признавали его превосходство, которое  действительно  было  неоспоримым  и
недосягаемым. Они считали его подлинным украшением  партии  борцов  против
рабства, безгранично гордились им и чистосердечно восхищались.
   Мальчик Генри благоговел перед Чарлзом Самнером,  и  если  уж  кого  из
взрослых хотел иметь своим другом, то  только  его.  С  семьей  Адамсов  у
Самнера  сложились  самые  теплые  отношения,  теснее,  чем   с   кровными
родственниками. Ни один родной  дядя  не  допускался  до  такой  близости.
Самнер в глазах Генри был воплощением идеала человеческого величия, высшим
достижением природы и искусства. Единственным недостатком подобной  модели
было  ее  совершенство,  недосягаемое  для  подражания.  В   представлении
двенадцатилетнего мальчика его отец, доктор Полфри, мистер Дана относились
к людям такого уровня, какого рано или  поздно  мог  бы  достичь  он  сам;
мистер Самнер был человеком другого рода - героического.
   Когда мальчику исполнилось то ли десять, то  ли  двенадцать  лет,  отец
поставил для  него  письменный  стол  в  одной  из  ниш  своей  бостонской
библиотеки, и, сидя за латынью, Генри из зимы в зиму слушал,  как  четверо
джентльменов спорят  о  том,  какой  тактики  придерживаться  в  борьбе  с
рабовладением.  Споры  эти  всегда  велись  всерьез.  Партия   фрисойлеров
относилась к себе весьма серьезно, и ее члены вели между собой  постоянные
дискуссии, обсуждая положение дел: мистер Адамс  взялся  издавать  газету,
которая  являлась  печатным  органом  партии,   и   четверо   джентльменов
собирались, чтобы определить ее тактику и  формы  изложения.  Одновременно
мистер Адамс выпускал  "Труды"  своего  деда,  Джона  Адамса,  и  мальчику
вменялось в обязанность править гранки. Много лет спустя отец нет-нет да и
укорял его, что, вычитывая полемику Novanglus и  Massachusettensis,  Генри
выказал слабые знания правил пунктуации. Но он смотрел на эту часть своего
учения только с одной стороны, извлекая предостережение на  будущее:  если
ему, взрослому, когда-нибудь придется писать для газет  подобную  скучищу,
надо будет постараться написать ее как-нибудь иначе, а  не  так,  как  его
знаменитый прадед. В газете же "Бостон виг" споры велись в том  же  стиле,
как во времена Джона Адамса и его противников, и были рассчитаны на  такой
же, как тогда, образ мышления. И поэтому в плане воспитания в духе  своего
времени мальчик ни из сочинений прадеда, ни из газетных статей  ничего  не
извлек, как ничего не извлек и из общения с самими джентльменами,  целиком
принадлежавшими прошлому.
   Вплоть до 1850 года, и даже позже,  в  обществе  Новой  Англии  большое
значение имели  профессиональные  сообщества.  Адвокаты,  врачи,  учителя,
торговцы составляли отдельные группы и выступали  не  как  самостоятельные
личности, а членами клана, наподобие духовенства, и каждая  профессия  как
бы представляла  свою  церковь.  Это  требовало  надлежащего  выражения  в
политике, и длинный ряд государственных мужей Новой  Англии  был  порожден
давней Цицероновой идеей  о  правлении  лучших.  Общество  избирало  своих
представителей, а так  как  оно  желало  быть  хорошо  представленным,  то
избирало  лучших  из  числа  имевшихся.  Поэтому  Бостон  избрал   Дэниела
Уэбстера, и Уэбстер - не как жалованье, а в качестве  honorarium  [гонорар
(лат.)]  -  получал  через  посредство  Питера  Харви  чеки  от  Эплтонов,
Перкинсов, Эймери, Сперсов, Бруксов, Лоренсов и других, просивших его быть
их представителем. За Уэбстером следующее по рангу  место  занимал  Эдуард
Эверет. На следующее претендовал Роберт  Ч.Уинтроп.  Чарлз  Самнер  жаждал
нарушить порядок следования, а вовсе не систему. Что касается Адамсов,  то
они никогда подолгу не задерживались ни на одном из мест  в  правительстве
штата, они  служили  нации  в  целом,  и  их  известность  была  завоевана
деятельностью за пределами Новой Англии; тем не менее они так же нуждались
в поддержке своего штата, и им в ней не отказывали. Четверо  джентльменов,
собиравшихся на Маунт-Вернон-стрит, были государственными деятелями, а  не
политиками; они оказывали влияние на общественное мнение, оно  же  на  них
большого влияния не имело.
   Вырастая в подобной атмосфере, мальчик, естественно, усвоил  лишь  один
урок. Для него было бесспорно, что он должен  соответствовать  требованиям
именно этого мира - мира, который более или менее неизменно существовал  в
Бостоне и Массачусетском  заливе.  Будь  он  знаком  с  государственностью
Европы, ничего бы не изменилось. Париж Луи-Филиппа, Гизо  и  де  Токвилля,
так же как и Лондон Роберта Пиля, Маколея и  Джона  Стюарта  Милля  являли
собой лишь разновидность царства верхушки bourgeoisie [буржуазия,  средний
класс (фр.)] и ощущали внутреннее родство с Бостоном Тикнора,  Прескота  и
Мотли. Даже такой  типичный  брюзга,  как  Карлейль,  который  ставил  под
сомнение замечательные качества среднего класса, нет-нет да признавая себя
человеком эксцентрических взглядов, нашел друзей и союзников в Бостоне, не
говоря уже  о  Конкорде.  Упомянутая  система  завоевала  сердца:  даже  в
Германии были не прочь ее опробовать, а в  Италии  лелеяли  о  ней  мечту.
Правление среднего класса,  каким  оно  утвердилось  в  Англии,  выступало
идеалом человеческого прогресса.
   Даже исступленная реакция, последовавшая за 1848 годом,  и  возвращение
Европы в состояние войны не пошатнули веру в истинность  этого  положения.
Никто, кроме Карла Маркса, не прозревал коренной перемены. Что говорило  о
ней? В мире добывалось шестьдесят, если не семьдесят миллионов тонн угля и
потреблялось до миллиона лошадиных сил паровой энергии, и это  уже  давало
себя знать. Тем не менее весь предшествующий опыт человечества со дня  его
возникновения, все божественные откровения  -  сиречь  творимая  человеком
наука, словно сговорились ввести в обман и  заблуждение  двенадцатилетнего
мальчика,  полагавшего  непреложным,  что  его   представления   о   мире,
считавшиеся единственно правильными, и впредь будут считаться  единственно
правильными.
   С Маунт-Вернон-стрит проблема жизни выглядела столь же  просто,  как  и
традиционно. В политике не существовало никаких трудностей - здесь  верным
ориентиром  был  нравственный   закон.   Совершенствование   общественного
устройства тоже было делом верным, потому что  сама  человеческая  природа
содействовала добру и для его торжества нуждалась всего  в  трех  орудиях:
всеобщем избирательном праве, школах  для  всех  и  прессе.  Благословенно
воспитание!  Дайте  человеку  истинное  знание  подлинных  фактов,  и   он
достигнет совершенства!

   Когда бы бездны золота и силы
   Не ужасам войны - разора и беды, -
   А воспитанью разума служили,
   Нам в арсеналах не было б нужды.

   И ничто  так  не  рассеивало  все  сомнения,  как  душевное  равновесие
унитарианских  пастырей.  По  неизменной  безупречности  образа  жизни   и
репутации,   нравственной   и    интеллектуальной,    те    два    десятка
священников-унитариев,  которым  были  вверены   бостонское   общество   и
Гарвардский  университет,  не  знали  себе  равных.  Они  во  всеуслышание
заявляли, причем ставили себе это в заслугу, что  не  требуют  исповедания
каких-либо  догматов,  а  лишь  учат,  или  пытаются   учить,   как   жить
добродетельной, полезной, бескорыстной жизнью, чего, по  их  мнению,  было
достаточно  для  спасения  души.  Трудности?  Ими,  считали   они,   можно
пренебречь. Сомнения? Пустая трата мысли. Ничего не нужно  решать.  Бостон
уже разрешил все проблемы миропорядка, а если еще что-то  окончательно  не
решил, то предложил и осуществил лучшие из  возможных  решений.  А  посему
никаких проблем более не существовало: они себя исчерпали.
   Впоследствии, когда Генри Адамс стал  взрослым,  многие  обстоятельства
его юности вызывали у него недоумение, и более  всех  остальных  -  утрата
религиозности. Мальчиком он посещал  церковь  дважды  каждое  воскресенье,
читал Библию, учил наизусть духовные стихи, исповедовал своего рода деизм,
произносил молитвы, исполнял положенные обряды, но ни у  него,  ни  у  его
сестер  и  братьев  не  было   подлинного   религиозного   чувства.   Даже
необременительные установления унитарианской церкви были им в  тягость,  и
они при первой же возможности прекратили их выполнять, а  потом  перестали
посещать  и  церковь.  Религиозное  чувство  атрофировалось  и  не   могло
восстановиться, хотя позже  предпринималось  немало  попыток  обрести  его
вновь. В том, что он  утратил  одно  из  сильнейших  человеческих  чувств,
уступающих разве только любви,  возможно,  был  повинен  он  сам,  но  что
интеллектуальнейшее общество, руководимое интеллектуальнейшим духовенством
и отличавшееся  самой  высокой  нравственностью,  какую  он  только  знал,
пребывало в убеждении, будто уже разрешило все мировые проблемы  и  потому
перестало обращаться к прошлому и задумываться о будущем, что оно внезапно
внушило  себе,  будто  проблемы,   волновавшие   человечество   с   начала
исторических  времен,  не  стоят  споров  и   обсуждений,   казалось   ему
любопытнейшим социальным явлением, над объяснением которого он  бился  всю
свою долгую жизнь. Умение отводить глаза, когда приближаешься к бездне,  -
отнюдь не редкое свойство, и  Бостон  под  руководством  мистера  Уэбстера
продемонстрировал, с каким успехом это  можно  делать  в  политике.  Но  в
политике нашлось  все  же  несколько  человек,  которые  по  крайней  мере
выразили протест. В религии и философии не нашлось никого. А  если  кто  и
протестовал, то в такой форме, что лучше бы они этого не  делали,  -  как,
например, Теодор Паркер с его деизмом или Октавиус Фротингем, кузен  Генри
Адамса, который, провозгласив себя скептиком, не разрешил ни одной  старой
проблемы, но воздвигнул тьму новых и только поверг в отчаяние своего  отца
и шокировал Бикон-стрит. Менее острая критика, исходившая от  Ралфа  Уолдо
Эмерсона,  носила,  с  точки  зрения  Старого  Света,  и  менее  серьезный
характер. Она попросту была наивной.
   Дети становились взрослыми, не зная религии, и  были  твердо  убеждены,
что догматы церкви, метафизика, философия - предметы, которые и  не  стоит
знать.  В  любой  другой  стране,  как  и  в  любое  другое  время,  такое
одностороннее развитие вряд  ли  было  бы  возможно;  зато  их  воспитание
неизбежно дало сильный крен в сторону литературы и политики. По мере  того
как дети подрастали,  их  интерес  к  литературе  и  политике  все  больше
увеличивался. С малых лет они участвовали  в  спорах,  которые  велись  за
обеденным столом, и мальчики  привыкли  почти  каждодневно  слышать  столь
удивительные застольные разговоры, какие им  вряд  ли  доводилось  слушать
потом. Старшая дочь Адамсов, Луиза,  была  одной  из  самых  блистательных
среди длинного и многообразного ряда женщин яркого ума, с какими ее  брату
пришлось встретиться на жизненном пути. Старший  сын,  Джон,  впоследствии
считался одним из лучших собеседников в бостонских  гостиных  и,  пожалуй,
популярнейшим человеком в штате, хотя и склонялся на сторону  непопулярных
мнений. Полфри и Дана  при  желании  умели  развлечь  общество  как  никто
другой, и, хотя Чарлз Самнер вряд ли принадлежал  к  числу  смешливых,  он
позволял себя забавлять и время от времени величественно  улыбался,  тогда
как мистер Адамс, сам чаще помалкивавший, был  превосходным  слушателем  и
чуть не до колик смеялся каждой остроумной шутк