стопримечательности, а нечто совсем иное.
   Генри вряд ли мог объяснить ей, что он и сам толком себя не понимал.  И
чем больше видел и узнавал, тем меньше понимал. Рабство обжигало  его  как
пощечина - это был ночной кошмар,  ужас,  преступление,  средоточие  всего
дурного. Соприкосновение с рабством вызывало только  еще  большее  к  нему
отвращение. Генри, как и черным невольникам, хотелось бежать  -  бежать  в
вольные   земли.   Грязные,   запущенные,    нищенские,    невежественные,
омерзительные рабовладельческие штаты! Они не вызывали  у  него  ни  одной
доброй мысли.  И  все  же  у  этой  медали  была  и  другая  сторона.  Она
проявлялась под действием майского солнца и теней,  еще  больше  -  густой
листвы и крепких запахов и,  конечно  же,  самой  атмосферы  с  задумчивой
ленью, которая насыщала ее, эту новую для него атмосферу, сильнее  запахов
катальпы. Сложное впечатление производил на мальчика Вашингтон, но ему тут
нравилось: город притягивал к себе, едва ли не вытесняя из сердца  любимый
Куинси. Отсутствие изгородей, тротуаров, формальностей,  расхлябанность  и
праздность, тягучий южный говор, свиньи, копошащиеся на улицах, черномазые
ребятишки  и  их  матери  в   пестрых   ситцах,   раскованность,   широта,
значительность в природе и человеке - все это успокаивающе действовало  на
его англосаксонскую кровь. Любой мальчишка испытал бы такие же чувства, но
у Генри они  усугублялись  наследственностью.  Мягкость  в  обращении  его
бабушки, когда, прикованная к постели,  она  болтала  с  ним,  шла  не  от
Бостона. И его тетка меньше всего могла называться бостонкой. Сам он  тоже
не был чистым бостонцем. И хотя Вашингтон принадлежал к другому миру и оба
эти мира были  несовместимы,  Генри  не  решился  бы  отдать  предпочтение
Бостону. В свои двенадцать лет он разбирался в собственной  природе  столь
же плохо,  как  если  бы  прожил  двенадцать  столетий,  подари  ему  небо
мафусаилов век.
   Отец взял Генри с собой в Капитолий - в зал заседаний сената, в который
тогда, как и еще много  лет  спустя,  вплоть  до  начала  туристской  эры,
посетители имели  свободный  доступ.  Старая  палата  походила  на  уютный
политический клуб. Стоя за  спинкой  вице-президентского  кресла,  которое
теперь  занимает  председатель  Верховного  суда,  мальчик  знакомился   с
сенаторами, чьи имена в те великие дни он знал не хуже собственного. Клей,
Уэбстер,  Колхун  еще  заседали  в  сенате,   но   с   ними   кандидат   в
вице-президенты от партии фрисойлеров почти не поддерживал  отношений.  На
мальчика же этот человеческий тип произвел большое  впечатление.  Сенаторы
были особой породой: они носили на себе печать  величия,  как  сюртук  или
медные пуговицы; они были настоящие римляне. В 1850  году  сенаторам  было
присуще обаяние, впоследствии утраченное,  а  сенат  в  благополучные  дни
представлял собой приятнейшее собрание, состоящее  всего  из  шестнадцати,
или около того, членов, среди которых царил дух учтивости. И портили их не
столько  дурные  манеры  или  несдержанность,  сколько  любовь   к   позе.
Государственные  деятели  любых   времен   склонны   держаться   несколько
напыщенно, но даже напыщенность менее оскорбительна, чем  панибратство,  -
будь то на трибуне или на кафедре, - а у южан  напыщенность,  если  только
она не замешана на высокомерии, выглядела весело и мило, почти  забавно  и
по-детски добродушно, совсем не так, как у северян, скажем, у Уэбстера или
Конклинга. Мальчик чувствовал себя здесь как  дома,  свободнее  даже,  чем
когда-либо в бостонском Стейт-хаусе,  хотя  там  еще  младенцем  любовался
"треской" в палате представителей. Сенаторы разговаривали с ним  тепло  и,
по-видимому, в душе были так же к нему расположены: они  давно  знали  его
семью, с которой встречались в свете, и, хотя поддерживали рабство, у  них
не осталось личной вражды даже к Дж.К.Адамсу - с тех пор  как  он  уже  не
стоял   на   пути   своих   соперников.   Решительно,   сенат    -    даже
прорабовладельческий, - казалось, был расположен к нему дружески.
   Этот  первый  шаг  в  сферу  национальной  политики  оказался   легкой,
беззаботной,  веселой,  словно  моцион  перед  завтраком,  ознакомительной
прогулкой по неведомому и занятному миру, где все было еще недостроено, но
где даже сорная трава росла по ранжиру. Второй шаг мало чем  отличался  от
первого - разве только тем, что вел в Белый дом. Отец взял Генри на  прием
к президенту Тейлору. Когда они туда прибыли, перед домом  на  огороженной
лужайке пасся старый боевой конь президента Белогривый, а в доме президент
принимал посетителей так же просто, словно беседовал с  ними  на  лужайке.
Президент разговаривал дружески, и Генри, насколько помнится,  не  испытал
ни малейшего стеснения. Да и с чего бы? Семьи были  крепко  связаны  между
собой, настолько крепко, что дружеские отношения между ними  не  разрушило
ни время, ни Гражданская война, ни всякого  рода  размолвки.  Тейлор  стал
президентом не без помощи Мартина Ван Бюрена и партии фрисойлеров.  Адамсы
еще могли быть ему полезны. Что же касается Белого дома, то семья мальчика
сама не раз  в  нем  обитала,  и,  исключая  восемь  лет  правления  Эндрю
Джэксона, дом этот, с тех пор как его построили, был  для  нее  более  или
менее родным. Мальчик смотрел на него почти как на  свою  собственность  и
нисколько не сомневался, что когда-нибудь сам  будет  здесь  жить.  Он  не
испытывал трепета перед президентом.  Президент  -  ничего  особенного,  в
каждой уважаемой семье есть президент, в его  собственной  их  было  двое,
даже трое, если считать дедушку Натаниэля Горэма, самого старого и первого
по знатности. Ветераны войны за независимость или губернатор  колониальных
времен - вот тут еще есть о ком говорить. Но президент? Каждый может стать
президентом,  и  -  чего  не  бывает!  -  даже  весьма  темная   личность.
Президенты, сенаторы, конгрессмены - экая невидаль!
   Так думали все американцы, включая тех,  за  кем  не  стояли  поколения
предков. Президент как таковой не был окружен ореолом, и  по  всей  стране
вряд ли кто-либо чувствовал почтение к должности  или  имени  -  только  к
Джорджу Вашингтону. К этому имени относились с  почтением  -  и,  по  всей
очевидности, искренним. В Маунт-Вернон совершались  паломничества  и  даже
прилагались усилия, чтобы воздвигнуть Джорджу Вашингтону памятник.  Усилия
ни  к  чему  не  привели,  но  Маунт-Вернон  продолжали   посещать,   хотя
путешествие было не из легких. Мистер Адамс повез туда сына, и дорога,  по
которой они ехали в карете, заложенной парой, дала мальчику  столь  полное
представление о жизни в Виргинии, что его хватило на десять лет вперед. По
понятиям уроженца Новой Англии, дороги, школы,  одежда  и  чисто  выбритое
лицо взаимосвязаны - они часть порядка вещей или божественного устройства.
Плохие дороги означают плохие нравы. Нравы,  о  которых  свидетельствовала
эта  виргинская  дорога,  были  очевидны,  и  мальчик  в   них   полностью
разобрался. Рабство было позорно, и в рабстве коренилась  причина  плохого
состояния дороги, равнозначного преступлению против общества. И все  же  -
все же в конце этой дороги и конечным результатом этого преступления  были
Маунт-Вернон и Джордж Вашингтон.
   К  счастью,  мальчики  воспринимают  противоречия  так  же  легко,  как
взрослые, иначе наш мальчик, пожалуй, слишком рано набрался  бы  мудрости.
Ему оставалось только повторять то, что  он  слышал:  Джордж  Вашингтон  -
исключение. В противном случае его  третий  шаг  на  стезе  вашингтонского
воспитания стал бы для него последним. С такой позиции проблема  прогресса
была неразрешимой, что бы ни утверждали  или,  по  сути  дела,  ни  думали
оптимисты и ораторы. С бостонских позиций пути  к  Джорджу  Вашингтону  не
было. Джордж Вашингтон, подобно Полярной звезде,  стал  начальной  -  или,
если  так  приятнее  виргинцам,  -  конечной  точкой  отсчета,   и   среди
непрестанного  неуемного  движения  всех  других  видимых  в  пространстве
величин он, единственный, оставался в уме  Генри  Адамса  раз  и  навсегда
данной  величиной.  Другие  меняли  свои   характеристики:   Джон   Адамс,
Джефферсон, Медисон, Франклин, даже  Джон  Маршалл  приобретали  различные
оттенки и  вступали  в  новые  отношения,  и  только  Маунт-Вернон  всегда
оставался на том же месте, куда не вели накатанные пути. И все  же,  когда
Генри попал туда, оказалось, что Маунт-Вернон - второй Куинси,  только  на
южный манер. Спору нет, поместье Вашингтона пленяло куда  больше,  но  это
был тот же восемнадцатый век,  та  же  старинная  мебель,  тот  же  старый
поборник независимости, тот же старый президент.
   Мальчику Маунт-Вернон явно пришелся по  душе:  широководный  Потомак  и
живущие в дуплах еноты, пестрые ситцы и самшитовые изгороди, расположенные
наверху спальни и пристроенная к дому веранда, даже сама  память  о  Марте
Вашингтон - все такое естественное, как  приливы  и  отливы,  как  майское
солнце. В Маунт-Верноне он только слегка расширил свой горизонт, но ему ни
разу не приходило на мысль спросить  себя  или  отца:  а  как  же  быть  с
нравственной  проблемой  -  как  вывести  Джорджа  Вашингтона   из   суммы
всесветного зла? Практически такая  мелочь,  как  противоречия,  в  основе
основ отбрасывается легко;  умение  не  замечать  их  -  главное  свойство
практического человека, а попытка  заняться  ими  всерьез  губительна  для
воспитания юной души. К счастью,  Чарлз  Фрэнсис  Адамс  не  любил  никого
поучать и совершенно не умел кривить душой. Возможно, у него имелись  свои
соображения на этот счет, но сыну он  предложил  довольствоваться  простой
элементарной формулой: Джордж Вашингтон - исключение.
   Жизнь пока еще виделась Генри  без  сложностей.  Любая  проблема  имела
решение, даже негритянская.  Вернувшись  в  Бостон,  мальчик  как  никогда
увлекся политикой, но его отношение к политической жизни стало  еще  менее
современным: оно опиралось  уже  не  на  восемнадцатый  век,  а  приобрело
сильный оттенок семнадцатого. Рабство  вернуло  пуританскую  общину  к  ее
пуританскому ригоризму. Мальчик мыслил так же догматически,  как  если  бы
был одним из своих предков. Рабовладение заняло место династии Стюартов  и
римских пап. При такой позиции о воспитании ума и души  не  могло  быть  и
речи, их заполняли  эмоции.  Но  постепенно,  по  мере  того  как  мальчик
обнаруживал  происходящие  вокруг  перемены   и   уже   ощущал   себя   не
изолированным атомом, затерянным во враждебном мире, а чем-то вроде малька
в сельдяном косяке, он начал постигать первые уроки практической политики.
До сих пор он брал  в  расчет  только  опыт  государственной  деятельности
восемнадцатого века. Америка и он одновременно начали осознавать появление
новой силы, скрывавшейся под невинной поверхностью  партийного  механизма.
Даже в тот ранний период не слишком сообразительный  мальчик  догадывался,
что ему,  скорее  всего,  нелегко  будет  примирить  принципы  пуританизма
шестнадцатого  века  и  государственности  восемнадцатого   с   понятиями,
которыми    руководствовались    партийные    лидеры    второй    половины
девятнадцатого.   Первое   смутное   ощущение    какого-то    неизвестного
препятствия, таящегося во мраке, появилось в 1851 году.
   Фрисойлеры, совещавшиеся на Маунт-Вернон-стрит, принадлежали,  как  уже
говорилось, к категории государственных мужей и, подобно Дэниелу Уэбстеру,
не имели  касательства  к  партийному  механизму.  Партийной  механикой  и
добыванием денег за Уэбстера и Сьюарда занимались другие - Питер  Харви  и
Терлоу Уид, которые положили на это жизнь  и,  принимая  на  себя  большую
часть брани, не требовали благодарности. Однако, почти сами того не ведая,
подчиненные вытеснили хозяев, создав машину, которой только  они  и  могли
управлять. В 1850 году до этой точки дело еще не  дошло.  Те,  кто  правил
небольшой партийной  машиной  фрисойлеров,  держались  скромно,  хотя  уже
приобрели известность сами по себе. В один прекрасный день  Генри  Уилсон,
Джон Б.Эллей, Энсон Берлингем и другие  партийные  менеджеры  заключили  с
массачусетскими демократами сделку, по которой те получали власть в штате,
а  фрисойлеры  место  в  сенате.  Ни  мистер  Адамс,  ни  его   друзья   -
государственные мужи не пошли бы на такую сделку:  в  их  глазах  подобный
союз был низким делом, равносильным продаже жокеями сведений о скачках. Их
не  привлекало  место  в  сенате,  оплаченное  голосами  за  демократов  -
защитников рабства. Они занимали  достойную,  можно  сказать,  благородную
позицию. Тем  не  менее  плодами  этой  сделки  они,  если  на  то  пошло,
воспользовались практически: коалиция выдвинула Чарлза Самнера  кандидатом
в сенат, а Джордж С.Бутвелл прошел в губернаторы  штата.  Это  был  первый
урок в практической политике, который получил Генри, - пронзительный урок,
и не потому, что Генри терзали нравственные сомнения,  а  потому,  что  он
познал природу вопиюще гнусной политической сделки, для участия в  которой
был слишком благонравен, но не настолько благодушен, чтобы извлечь из  нее
плоды. Краденое имущество досталось Чарлзу  Самнеру,  но  Генри  не  видел
различия между ним, своим другом, и своим отцом: в его глазах они были тут
равны. Впрочем, он не стал заниматься казуистикой  по  этому  поводу.  Его
друг был прав, потому что был его друг, и мальчик разделял его  торжество.
Вопрос о воспитании не вставал, пока длился конфликт.  Тем  не  менее  все
ясно понимали - как тогда, так и потом, - что из этого  случая  необходимо
извлечь урок, раз и навсегда. Генри мог оставить без внимания,  отнести  к
историческим загадкам вопрос о том,  как  вывести  Джорджа  Вашингтона  из
суммы вселенского зла, но теперь он сам помогал вывести Чарзла Самнера  из
политической грязи. С этой позиции воспитание снова зашло в тупик. В конце
открывавшейся перспективы стоял Таммани-холл.
   М-р Эллей,  один  из  суровейших  поборников  нравственности,  заключая
сделку с демократами, полагал, что цель ее -  обратить  их  в  противников
рабства и что это ему удалось. Генри Адамс не  сумел  подняться  до  таких
нравственных вершин. Он был только  мальчишкой  и,  поддерживая  коалицию,
задавался целью сделать своего друга сенатором. Он действовал  из  личного
интереса - все равно, как если бы  помогал  другу  сделаться  миллионером.
Найти путь, на котором он мог бы избежать выводов об аморальности подобных
действий, он не сумел - разве только признаться в том, что он, его отец  и
его друг поступают неправильно, с  чем  он  ни  в  коем  случае  не  хотел
соглашаться, так как за этим последовали  бы  еще  более  горькие  выводы.
Таким образом, в неполные пятнадцать лет он уже умудрился вогнать  себя  в
состояние нравственного сумбура,  из  которого  так  и  не  выбрался.  Как
политик он уже замарал себя и впоследствии так и не увидел ни одного пути,
на котором политик-практик мог бы остаться незапятнанным.
   Оправдываться, по его понятиям, было лицемерием или трусостью.  К  тому
же  в  это  время  ему  даже  не  приходило  в  голову,  что   он   должен
оправдываться, хотя газеты кричали ему об этом на каждом углу, а конклав с
Маунт-Вернон-стрит  с  ними  соглашался;  и   поскольку   Генри   не   мог
отговориться незнанием, он даже в  разгар  конфликта  не  рвался  защищать
коалицию. Он был лишь мальчишка, но  знал  достаточно,  чтобы  понимать  -
что-то делается не так. Но его  интересовали  выборы.  День  за  днем  шел
подсчет голосов, и Генри, пробравшись на галерею, ждал результатов и никак
не мог  взять  в  толк,  почему  Калеб  Кашинг  называет  мистера  Самнера
"голотелым  аболиционистом".  Правда,  разница  между  этим  выражением  и
"оголтелым  аболиционистом",  которое  на  самом  деле  употреблял  мистер
Кашинг, на слух  не  так  уж  велика,  но  ни  первое,  ни  последнее  для
характеристики Самнера, по мнению Генри, никуда не годилось: уж  он-то  не
допустил бы такой ошибки - не поместил  бы  Гаррисона  и  Самнера  в  один
разряд, не перепутал, когда Калеб Кашинг  говорит  об  одном,  а  когда  о
другом.  Страсти  кипели,  а  Самнеру  ежедневно  не  хватало  одного-двух
голосов. Наконец 24 апреля 1851 года, стоя на  галерее  среди  приумолкшей
толпы, Генри услышал, что Самнер набрал нужное число. Проскользнув  сквозь
скопище зрителей, он бросился со всех ног  домой  и,  влетев  в  столовую,
застал там свою семью и мистера Самнера.  Генри  выпала  радость  и  честь
сообщить ему об избрании сенатором. Наверное,  это  был  самый  счастливый
момент в его жизни.
   На следующий день по дороге в школу Генри заметил  у  многих  прохожих,
мальчиков и девочек, черную креповую повязку на рукаве.  Он  знал,  что  в
Бостоне мало кто из его сверстников  стоял  на  стороне  фрисойлеров:  все
знакомые были за рабовладельцев. И он решил, что ему  нужно  прикрепить  к
рукаву белую шелковую ленту - пусть видят, что его друг, мистер Самнер, не
совсем одинок. Эта маленькая бравада прошла незамеченной,  никто  даже  не
надрал ему уши. Но годы спустя его не оставляла мысль, что  он  не  знает,
который из двух символов следовало счесть за лучший. Тогда никто не ожидал
четырехлетней войны; ожидали сецессии. Как тот, так и другой символ  были,
как говорится, "оба хуже".
   Этим триумфом конклава с Маунт-Вернон-стрит и  завершился  политический
прилив. Генри, подобно миллиону американских мальчишек, жил  политикой  и,
что много хуже, не годился пока ни для чего другого. Ему следовало бы, как
его деду,  протеже  Джорджа  Вашингтона,  быть  государственным  деятелем,
назначенным судьбой смотреть вперед, исполнять приказы и маршировать, а он
даже не был бостонцем. Он чувствовал себя в Бостоне отщепенцем, словно был
иммигрантом. Он никогда и не считал  себя  бостонцем;  никогда,  гуляя  по
городу, не глядел по сторонам - как обыкновенно делают мальчишки, куда  бы
ни забредали, чтобы выбрать лучшую по своему вкусу улицу, дом,  в  котором
ему хотелось  бы  жить,  дело,  которым  намеревался  заняться.  Душою  он
стремился в другое место - может быть, в Вашингтон  с  его  непринужденной
общественной атмосферой, может быть, в Европу, и,  подымаясь  на  холмы  в
Куинси, с неясной тоской следил глазами, как дымят "кьюнардские" пароходы,
которые дважды в месяц по субботам,  а  иногда  и  в  другой  день  недели
тянулись вереницей за горизонт и, исчезая, словно предлагали взять  его  с
собой - впрочем, и на самом деле предлагали.
   Будь эти мысли неразумны, мальчика не преминули бы наставить  на  ум  -
авторитетов хватало; все дело было в том, что  -  как  впоследствии  понял
Генри Адамс - мысли эти были более чем разумны: они  являлись  логическим,
необходимым,  математическим  выводом  в   неизменной   последовательности
человеческого опыта. Единственная мысль, воистину неразумная, не приходила
ему в голову - мысль отправиться на Запад и расти вместе со страной. Не то
чтобы он не годился для Запада, он годился, и куда больше, чем  многие  из
тех, кто туда отправился. Главная причина заключалась в ином: Восток  имел
для него неоспоримые преимущества. Ринуться на  Запад  означало  совершить
ошибку. Запад вообще в неоплатном долгу у Бостона  и  Нью-Йорка.  Ведь  их
жителям не было ни малейшей надобности  искать  счастья  на  Западе.  Если
когда-либо в истории человечества люди могли рассчитывать на  обеспеченное
существование до конца своих дней, то впервые такая возможность  появилась
в 1850 году у населения  больших  восточных  портов,  после  того  как  их
связала сеть  железных  дорог.  Запад  же  ни  политическому  деятелю,  ни
бизнесмену, ни лицам свободных профессий никаких определенных  преимуществ
не давал, зато неопределенность сулил полнейшую.
   В любой другой момент истории человечества воспитание, полученное Генри
Адамсом, включая его политические и литературные привязанности,  могло  бы
считаться не только хорошим,  но  отменным.  Общество  всегда  одобря