ния, если, конечно,
полагать, будто нам  известно,  что  такое  магнит,  или  притяжение,  или
любовь. Сила, таившаяся в Святой Деве, все еще ощущалась в Лурде  и  была,
по-видимому,  столь  же  могущественной,  как  сила  рентгеновских  лучей.
Правда, в Америке ни Венера, ни Мадонна как сила  не  воспринимались  -  в
лучшем  случае  они  вызывали  сентиментальное  чувство.  Американцам   не
довелось испытать настоящего страха ни перед той, ни перед другой.
   Вопрос о движущей  силе  общественного  развития  ставил  американского
историка в крайне затруднительное положение. Некогда  Женщина  властвовала
над миром; во Франции она, по-видимому, все еще сохраняла свое могущество,
и не как возбудитель сентиментального чувства, а как  сила.  Почему  же  в
Америке не желали ее знать? В Америке явно стыдились  женщины,  да  она  и
сама себя стыдилась - иначе зачем бы американцам так обильно прикрывать ее
фиговыми листками? Когда Женщина была настоящей силой, фиговых листков для
нее  не  требовалось.  Но  американская  Ева,  создаваемая   американскими
женскими ежемесячными журналами, не обладала ни одной чертой,  по  которой
Адам мог бы ее признать. Особенность эта,  широко  и  печально  известная,
нередко доходила до  комизма,  тем  не  менее  все,  кто  был  воспитан  в
пуританской вере, твердо знали: всякое  плотское  влечение,  сиречь  секс,
есть грех. Во все прежние времена секс был силой. Тут  не  требовалось  ни
искусства, ни красоты. Всем, даже пуританам, известно, что Диане Эфесской,
как и другим богиням Востока, поклонялись вовсе  не  за  красоту.  Богиней
Диану делала сила:  она  была  одушевленным  генератором,  динамо-машиной,
воспроизводительницей рода -  величайшей  и  самой  таинственной  из  всех
энергий.  Единственное,  что   от   нее   требовалось,   -   плодовитость.
Примечательно, что ни в одной из многочисленных школ,  где  Адамс  пытался
получить образование, его  внимание  ни  разу  не  привлекли  к  начальным
строкам Лукрециевой поэмы "О природе вещей" - быть может, прекраснейшим во
всей латинской поэзии, - тем самым, в которых поэт взывает к  Венере,  как
позднее Данте к Святой Деве:

   Quae quoniam rerum naturan sola gubernas
   [Ибо одна ты в руках своих держишь кормило Природы].

   Венера  эпикурейской  философии  уцелела  в  Мадонне  из   произведений
мастеров старой школы:

   Donna, sei tanto grande e tanto vali,
   che qual vuol grazia, e a te non ricorre,
   Sua disianza vuol volar senz'ali
   [Ты так властна, и мощь твоя такая,
   Что было бы стремить без крыл полет -
   Ждать милости, к тебе не прибегая.
   Данте. Рай, глава 33].

   Но для  американской  мысли  всего  этого  словно  и  не  существовало.
Истинный американец еще кое-как осведомлен о фактах, но чувства для него -
закрытая область; в законе  он  почитает  букву,  а  не  дух.  Перед  этим
провалом в историческом  познании  человек  типа  Адамса  чувствовал  себя
беспомощным и только поворачивался от Святой  Девы  к  динамо-машине,  как
когерер Бранли. С одной стороны, в Лувре  и  в  Шартре,  где  он  созерцал
совершенную красоту, все еще стоявшую  у  него  перед  глазами,  находился
источник величайшей энергии и  духа,  когда-либо  известный  человечеству,
сотворившей четыре пятых произведений  высочайшего  искусства,  оказавшего
неизмеримо больше воздействия на  человеческие  умы,  чем  все  паровые  и
динамо-машины, мыслимые и немыслимые. Но  американскому  уму  энергия  эта
была неизвестна. В Америке  Святая  Дева  не  осмелилась  бы  властвовать,
Венера - существовать.
   Коль скоро эта проблема, которая, вероятно,  не  интересовала  среднего
американца девятнадцатого века, как, впрочем, и Адамса, все  же  возникла,
он счел себя обязанным заняться  ею  самым  усердным  образом.  И  тут  ни
Ленгли, ни Герберты Спенсеры, ни динамо-машины помочь ему не могли.  Образ
Мадонны уцелел лишь в искусстве. Там он сохранил свое естество - как будто
художник и сам был женщиной. И Адамс стал вспоминать, кто из  американских
деятелей искусства утверждал силу земной любви, но смог назвать лишь Уолта
Уитмена, да еще Брет Гарта, в той мере, в какой ему позволяли  журналы;  и
еще один-два художника не боялись писать обнаженную натуру. Все  остальные
если и говорили о любви,  то  только  как  о  сентиментальном  чувстве,  и
никакой силы за ней не признавали. Для  них  Ева  была  нежный  цветок,  а
Иродиада - чудовище, в  котором  не  было  ничего  женского.  Американское
искусство,  как  и  американский  язык  и  американское  воспитание   были
полностью очищены от всего, связанного с интимной жизнью. И в этой  победе
над половым влечением общество видело величайшее свое достижение, а  Адамс
как историк охотно с этим соглашался;  нравственный  итог  не  интересовал
того, кто изучал взаимодействие безнравственных сил.
   Ощупью отыскивая ключ к заинтересовавшей его проблеме, Адамс бродил  по
залам художественных разделов выставки и  неизменно  останавливался  перед
сент-годенсовской  статуей  генерала  Шермана,  которая   занимала   среди
экспонатов самое почетное место, Сент-Годенс в это  время  был  в  Париже,
ежедневно, как всегда, внося в  свою  скульптуру  бесконечные  "последние"
штрихи    и    выслушивая    противоречивые,    как     всегда,     советы
братьев-скульпторов.  Из  всех  американских  художников,   вдохнувших   в
семидесятых годах в американское искусство живую струю,  Сент-Годенс  был,
пожалуй,  самым  приятным,  но,  несомненно,  и  самым  косноязычным.   По
сравнению с ними даже  генерал  Грант  или  Дон  Камерон  могли  считаться
ораторами. Все остальные - оба Ханта, Ричардсон, Джон  Ла  Фарж,  Стенфорд
Уайт - отменно владели словом, только Сент-Годенс не умел ни рассуждать  о
своих чувствах, ни объяснять, почему выразил их в своей скульптуре  в  той
или иной форме. Он не устанавливал  никаких  законов,  не  капризничал  и,
сталкиваясь с жестокостями, не ожесточался. Он не нуждался в  фимиаме,  не
был сосредоточен на  себе,  отличался  чрезмерным  простодушием  и  полной
неспособностью к подражательству: своим творением он мог придать  лишь  ту
форму, какую создавала его рука. Редкий  человек  чувствовал  силу  другой
личности так, как он, но  даже  мысль,  что  этот  другой  может  на  него
воздействовать, не приходила ему в голову.
   Летом 1900 года Сент-Годенсу нездоровилось,  и  он  часто  находился  в
подавленном настроении. Для человека в таком состоянии Адамс был не лучшей
компанией, им и самим не владела та веселость, которую  французы  называют
folle [безумная (фр.)]. Тем не менее он нет-нет да и наведывался в  студию
на Монпарнасе, чтобы вытащить приятеля на прогулку в  Булонский  лес  или,
если было настроение, вместе пообедать. Со своей стороны Сент-Годенс  тоже
иногда приглашал Адамса провести время в его обществе.
   Однажды он взял Адамса с собой в Амьен,  куда  отправился  с  компанией
французов  осмотреть  собор.  И  вот,  когда  они  стояли  перед  западным
порталом,  любуясь  скульптурой,  Адамсу  вдруг  подумалось,   что   самым
интересным  для  него  является  не  собор,  а   стоящий   перед   собором
Сент-Годенс. Перед великими памятниками великие люди  высказывают  великие
истины - если полагают, что их не будут  воспринимать  чересчур  серьезно.
Адамс никогда не упускал случая  процитировать  фразу,  произнесенную  его
кумиром Гиббоном о готических соборах: "Я снисходительно взглянул  на  эти
величественные памятники суеверия". Даже в сносках  к  собственным  трудам
Гиббон не проявил своей человеческой сути так, как в этом высказывании,  и
Адамс дорого дал бы, чтобы взглянуть на фотографию кругленького маленького
историка  на  фоне  собора  Амьенской  богоматери,   пытающегося   убедить
читателей - или самого себя? -  что  он  снисходительно  смотрел  на  этот
памятник суеверия, тогда как на самом деле испытывал к нему  лишь  чувство
благоговения, какое все люди широких познаний  и  острого  ума  испытывают
перед замечательными творениями. Но кроме человеческой сути его автора,  в
этом высказывании слышался еще отзвук времени. Гиббон поворачивался спиной
к Мадонне, потому что в 1789 году религиозные памятники были не  в  чести.
Но в 1900 году его слова, простые и свежие, как  молодая  трава,  особенно
поразили того, чей слух привык к другим, по большей части не столь  свежим
и,  без  сомнения,  менее  естественным  высказываниям,  повторявшимся  на
протяжении последних ста лет. Во всяком случае,  эта  фраза  Гиббона  была
куда поучительнее целой лекции Рескина. Каждый человек видит то, что несет
в себе, а Гиббон в ту пору  носил  в  себе  идеал  Французской  революции.
Рескин же - реакцию на революцию. Сент-Годенс  обретался  в  другом  мире.
Величественные памятники привлекали его куда больше, чем  писания  Гиббона
или Рескина; ему нравилось их величие,  художественное  единство,  размах,
гармоничность линий, игра света  и  теней,  декоративная  скульптура;  но,
пожалуй, он еще меньше, чем Гиббон и Рескин, осознавал силу,  которая  все
это создала,  -  силу  Святой  Девы,  силу  Женщины,  -  верой  в  которую
воздвигались "эти величественные памятники суеверия" и через  которые  она
была выражена. Возможно, Сент-Годенс увидел бы больше в рогатой  Изиде  из
Эдфу,  воплощавшей  ту  же  идею.  Искусство  сохранилось,   но   энергия,
заключенная в нем, до конца не воспринималась даже художником.
   По духу и нраву Сент-Годенс принадлежал к  1500  году,  на  нем  лежала
печать Ренессанса, и было странно, почему он не носит образок  мадонны  на
шее или, подобно Людовику XI, приколотым к шляпе. Время превратило  его  в
потерянную душу, случайно оказавшуюся в двадцатом веке и забывшую,  откуда
она пришла. Он, как и Адамс,  мучительно  переживал  свое  невежество,  но
совершенно   по-другому.   Сент-Годенс   был   дитя   Бенвенуто   Челлини,
задыхавшееся   в   колыбели   американской   действительности,   Адамс   -
квинтэссенцией Бостона, снедаемой желанием мыслить как Челлини.  Искусство
Сент-Годенса  морили  голодом  с  рождения;  творческий  инстинкт   Адамса
изводили с младенчества. У  каждого  осталась  лишь  половина  дарованного
природой, и теперь, когда они вместе стояли перед амьенской  мадонной,  им
следовало бы почувствовать в ней ту силу, которая могла бы их  объединить.
Но  этого  не  произошло.  Для  Адамса  она  более  чем  когда-либо  стала
источником силы; для Сент-Годенса по-прежнему осталась источником красоты.
   В качестве символа мощи Сент-Годенс избрал  коня,  что  ясно  видно  по
скульптуре "Победа Шермана". Шерман его несомненно бы одобрил. Этот символ
полностью выражал дух Америки, и почти сорок лет Адамс представить себе не
мог, сообразуясь со здравым смыслом, никакого иного  решения.  Сколько  же
лет понадобилось ему, чтобы  осознать,  о  чем  говорят  своим  искусством
Микеланджело и Рубенс? Он не мог ответить на этот  вопрос.  Он  знал,  что
только с 1895 года стал воспринимать Святую Деву и Венеру как силу,  да  и
то не всегда. В Шартре - да; возможно, в Лурде; пожалуй, в Книде, если  бы
время сохранило там божественную наготу Праксителевой Афродиты,  а  дальше
ему, наверное, пришлось бы в поисках силы обратиться к  богиням  индийской
мифологии. У англичан и немцев сама эта идея давно уже бесследно  исчезла.
В Амьене Сент-Годенс оказался не более восприимчив  к  силе  Женщины,  чем
Мэтью Арнолд в Гран-Шартрезе. Ни тот, ни другой не воспринимали богинь как
силу; они видели в них воплощение чувств, человечности, красоты,  чистоты,
вкуса,  но  не  сочувствия.  Сила  была  заключена  для  них,  скажем,   в
локомотиве, и оба, как и все другие художники, постоянно сетовали  на  то,
что мощь, заключенную в локомотиве, не передать в искусстве. Воистину  все
запасы энергии пара в мире не могли, подобно  Святой  Деве,  "воздвигнуть"
соборы Шартра.
   И все же в механике, что бы ни думали  сами  механики,  оба  этих  вида
энергии воздействовали на человека как  взаимозаменяемые  силы,  а  всякая
известная сила может быть так или иначе  измерена  по  ее  воздействию  на
человека.  Практически  лишь  некоторые  ученые  оценивают  ее  в   других
измерениях. Допустив, что прямая линия есть  кратчайшее  расстояние  между
двумя точками, ни один серьезный математик не станет  отрицать  ни  одного
утверждения, которое отсюда вытекает, как не  станет  отвергать  ни  одной
идеи или символа, недоказанного или недоказуемого,  которые  помогают  ему
завершить исследование. Этим символом была сила, и ничего нельзя  достичь,
пренебрегая ее значением. Как символ ли или как энергия,  но  Святая  Дева
оказала величайшее из всех известных воздействий на западный мир, побуждая
человека к деятельности больше, чем любая другая  сила,  естественная  или
сверхъестественная. Задача историка,  следовательно,  заключалась  в  том,
чтобы проследить развитие этой энергии; найти,  откуда  она  появлялась  и
куда уходила; обнаружить  ее  сложный  источник  и  каналы  распределения;
определить ее значения,  эквиваленты  и  превращения.  Вряд  ли  она  была
сложнее радия! Вряд ли, трансформируясь, поляризуясь, поглощаясь,  ставила
перед человеческим умом загадки более  ошеломляющие,  чем  энергия  других
излучающих веществ. Адамс о них ничего  не  знал,  все  они  относились  к
непостижимым,  оккультным  явлениям,  но  интересовали  его   в   качестве
математической  задачи,  рассматривающей  их   влияние   на   человеческий
прогресс; а самой же легкой из  этих  задач  ему  представлялась  та,  что
касалась Святой Девы.
   Путь к решению этой задачи оказался долгим  и  мучительным  и  в  конце
концов завел его в  необъятные  дебри  схоластической  науки.  Спотыкаясь,
продирался он сквозь них  от  Зенона  к  Декарту  рука  об  руку  с  Фомой
Аквинским, Монтенем и Паскалем, как  если  бы  все  еще  был  студентом  в
Германии в далеком 1860  году.  Только  чувство  крайнего  отчаяния  могло
подвигнуть его вторгнуться в эти вековые чащобы невежества, да  еще  после
того, как он получил  поворот  от  десятка  куда  более  многообещающих  и
доступных ворот. Но до сих пор ни один путь его никуда не привел  -  разве
только обеспечил весьма скромными средствами к существованию.  Сорок  пять
лет  занятий  наукой  оказались  совершенно  бесплодными  с  точки  зрения
обретения мощи: в 1900 году он обладал столь же малыми возможностями,  как
и в 1850-м, хотя возможности, которыми обладало  общество,  во  много  раз
увеличились. Секрет воспитания все еще не был раскрыт, ключ к  нему  лежал
где-то за пределами царства невежества,  и  искал  его  Адамс  по-прежнему
вслепую и неумело. В подобных лабиринтах посох нужнее ног, а  перо  служит
своего рода собакой-поводырем слепцу, уберегая от падения в  канавы.  Перо
работает само по себе, действуя, словно рука, которая мнет и  мнет  глину,
пока  не  придаст  ей  наилучшую  форму.  Форма  эта  никогда  не   бывает
произвольной, она - и это превосходно знает любой художник - наращивается,
словно кристалл, хотя нередко карандаш,  или  перо,  вдруг  уклоняется  на
боковые тропинки - в бесформенность, теряет необходимые связи,  застревает
на месте или увязает в болоте.  Тогда  приходится  отыскивать  собственный
след и возвращаться, коль скоро  это  возможно,  к  своей  силовой  линии.
Результат работы за целый год зависит больше от того, что вычеркнуто,  чем
от того, что осталось; от выверенной последовательности главных  линий,  а
не от их игры или разнообразия. Вынужденный вновь искать  опору  именно  в
этом, Адамс испещрил тысячи страниц значками  и  выкладками,  похожими  на
алгебраические формулы, старательно что-то вычеркивая, изменяя,  сжигая  и
экспериментируя. А тем  временем  закончился  1900  год,  давно  закрылась
Всемирная выставка, подошла к концу зима, и 19 января 1901 года он  отплыл
из Шербура домой.



        "26. СУМЕРКИ (1901)"

   Пока та часть человечества, которая считает свое поведение  ветреным  и
покорно выслушивает упреки в праздности, толклась на  Парижской  выставке,
задевая локтями творения Сент-Годенса, Родена  и  Бенара,  другая,  мнящая
себя  солидной  и  проявляющая  хотя  и  иные,  но  безошибочные  признаки
подступающего умственного пароксизма, занималась в Пекине  и  еще  кое-где
деятельностью настолько пагубной, что и сама содрогалась от ужаса. Из всех
областей познания наука оценивать  людей  и  их  поступки,  исходя  из  их
относительной значимости, наименее постижима.  В  течение  трех,  если  не
четырех поколений общество единодушно клеймило презрением и позором наглую
суетность  мадам  де  Помпадур  и  мадам  дю  Барри;  однако   попытайтесь
приобрести на аукционе любую  безделушку,  пришедшуюся  некогда  по  вкусу
одной из этих особ, и вы немедленно убедитесь, что легче купить  полдюжины
вещей, связанных с именем Наполеона, Фридриха или Марии Терезии  вкупе  со
всей философией и науками  их  периода,  чем  оставить  за  собой  стул  с
плетеным сиденьем, на котором восседала одна из двух помянутых дам. То же,
только  в  обратном  смысле,  можно  сказать   о   Вольтере,   тогда   как
общеизвестно, что цена на любой мазок кисти Ватто или Хогарта, Наттье  или
сэра Джошуа совершенно несоразмерна значению  этих  художников.  Обществу,
видимо,  доставляло  удовольствие  авторитетно  рассуждать   о   серьезных
предметах  и  платить  бешеные  деньги  за   самые   бесполезные.   Драма,
развернувшаяся  в  Пекине  летом  1900  года,  была  в   глазах   историка
серьезнейшей из всех, какие могли привлечь  его  внимание:  в  Пекине  шла
неизбежная борьба за господство над Китаем,  от  исхода  которой,  по  его
мнению, зависело господство над миром. Однако и в Париже и Лондоне падение
Китая рассматривалось главным образом в свете того, как  оно  скажется  на
стоимости китайского фарфора. Цена  на  вазу  эпохи  Мин  казалась  важнее
угрозы мировой войны.
   Публика проявляла жгучий интерес к судьбе иностранных миссий в Пекине -
словно речь шла о героях романов Александра Дюма. А между  тем  эта  драма
представляла собой куда  больший  интерес  совсем  с  другой  стороны:  ею
определялось будущее. О событиях в Пекине Адамсу было известно очень  мало
- столько же, сколько самым осведомленным государственным чиновникам.  Как
и они, он не сомневался, что над миссиями учинена зверская расправа и  что
Джона Хея, который по-прежнему  стоял  за  "административную  целостность"
Китая, ждет такая же расправа, поскольку ему останется  только  наблюдать,
как Россия и  Германия  расчленяют  Китай,  Америку  же  запрут  в  стенах
собственного дома. В Европе  девять  из  десяти  государственных  деятелей
заранее считали такой финал неминуемым и не видели путей его избежать.  Не
видел их и Адамс и поэтому посмеивался над беспомощностью друга.
   Когда же, не посчитавшись с руководящей ролью  Европы,  Хей  неожиданно
взял руководство в собственные руки, освободил миссии и спас Китай, Адамс,
вместе с Европой, лишь удивленно захлопал глазами - разве что не  с  таким
глупым видом, поскольку как историк был в этих делах достаточно сведущ. Но
такого  молниеносного  маневра  американская  дипломатия  еще  не   знала.
Вернувшись 30 января 1901 года в Вашингтон, он обнаружил, что и весь  мир,
за редкими исключениями, повергнут в изумление, хотя и  реагирует  на  это
разумнее обычного. Действительно, когда Хей, оттеснив Европу, поставил  во
главе цивилизованных стран  Вашингтон,  мир  на  мгновение  оторопел,  но,
подчиняясь инстинкту послушания,  согласился  принимать  и  исполнять  его
указания; когда же  первый  шок  прошел,  общество,  почувствовав  силу  и
изощренность осуществленного хода, разразилось бурными  аплодисментами.  И
тотчас вся дипломатия девятнадцатого века с ее стычками и драчками  отошла
в область предания, и теперь американцы краснели, когда  им  напоминали  о
недавнем подчиненном положении. История вступила в новую эру.
   Натура артистическая, Хей не мог не почувствовать, с каки