ни бегать
наперегонки с лучшей машиной вермахта, да еще в этих унтах.
   - Валенках... - машинально поправил скрупулезный Дитрих.
   - Так точно, в валенках. А если может, - добавил он про себя, - то зря мы
с ними войну затеяли.
   - Отставить пораженческие  настроения!  Сейчас  мы  проверим,  какая  это
галлюцинация! Дай-ка предупредительную очередь.
   Ганс бормотнул "слушаюсь" и  дал  короткую  очередь  из  пулемета  поверх
головы странной русской фрау. Откровенно говоря, Дитрих очень рассчитывал на
то, что либо  женщина  сейчас  растворится  в  знойном  мареве,  либо  будет
продолжать свой неистовый бег, как  и  положено  приличной  галлюцинации,  и
тогда им придется остановиться, перевести дух и выработать новую  стратегию.
Однако в тот день ангел-хранитель барона фон Морунгена явно взял выходной  и
потому ни одно из его чаяний не  сбылось:  услышав  короткий  и  сухой  звук
выстрелов, русская фрау остановилась и, не поворачиваясь,  медленно  подняла
руки. Совершенно очевидно, что скорость во время  преследования  она  сумела
развить бешеную, ибо Клаус с трудом справился  с  управлением  разогнавшейся
многотонной машины  и  ему  пришлось  проскочить  мимо  застывшей  на  месте
фигурки, чтобы не раздавить ее. Затем он дал задний ход,  виртуозно  проехав
по  собственной  колее.  Наконец  танк  неумолимой  громадой  застыл   возле
беглянки.
   - Стоит! Стреляйт буту! - немного запоздало сообщил Дитрих, свешиваясь из
люка.
   Затем майор перевел дух и стал внимательно разглядывать женщину.
   Лязгнула крышка нижнего люка, и на поверхности появилась  голова  Клауса,
который обязательно хотел знать все из первых  рук  Ганс  вылез  на  броню,
пропуская  Генриха  посмотреть  на  неуловимую  русскую   фрау,   и   только
невозмутимый Вальтер продолжал возиться с  мертвой  рацией,  не  интересуясь
лишними подробностями. Он был уверен, что главного все равно пропустить  ему
не дадут.
   Если сбросить со счетов зимнюю одежду, которая скрадывала фигуру женщины,
делая ее чересчур упитанной, серый платок, закрывавший лоб,  а  также  пыль,
грязь и пот, покрывавшие ее лицо, то она явно была  привлекательной.  Дитрих
на  глаз  определил,  что  фрау  цветет  как  раз  третьей,  самой  знойной,
молодостью и вполне способна еще разбить пару сердец. У нее были правильные,
строгие черты лица, какие он  совершенно  не  ожидал  увидеть  у  жительницы
глухой русской деревеньки и  приличествующие  скорее  какой-нибудь  античной
богине, - прямой, тонкий нос, полные чувственные губы и крутой изгиб бровей.
Огромные  пушистые  ресницы  обрамляли  черные  бархатные  глазищи,  которые
тревожно глядели на немецких танкистов.
   Русская поселянка явно не относилась к тому  роду  людей,  которых  страх
заставляет замкнуться в молчании. Но бег  наперегонки  ее  все-таки  утомил,
хотя и не истощил до  предела,  -  она  тяжело  дышала,  и  в  такт  дыханию
вздымалась и опускалась ее пышная грудь, которую не в силах  был  скрыть  ни
один ватник. Эта грудь невольно  притягивала  к  себе  взгляды  и  побуждала
фантазию к полету, что сильно отвлекало от насущных проблем.
   Наконец Дитрих прервал неуместное созерцание бюста и решил уточнить самые
важные моменты, требовательно вопросив:
   - Матка?! Стоит! Стреляйт буту! Стоит, кому каворью?
   - Тоже мне матку нашел, сыночек песий! -  вскипела  женщина,  но  тут  же
успокоилась и ангельским голоском ответила:
   - Стою! Стою, милок, только не стреляй!
   Она попробовала было еще выше поднять руки,  но  в  тяжелой  фуфайке  это
оказалось ей не под силу, и она уронила их вдоль тела.
   Дитрих решил, что с русскими главное -  не  ввязываться  в  дискуссию,  а
задавать четкие и понятные вопросы. Возможно, тогда удастся что-то выяснить.
И еще нужно придать себе строгий и важный вид, а то эта поселянка все  время
что-то  бормочет,  проявляя  жуткую  непочтительность  к  цвету  и  гордости
германской нации. Поэтому он быстро и довольно сердито спросил:
   - Ты кто такойт? Почьему бежат? Партизана? Нет?  Не  партизана?  Отвечайт
бистро! Корошо! Не то я стреляйт! -  Он  был  уверен,  что  произнес  весьма
вразумительную и содержательную речь.
   Что  касается  загадочной  поселянки,  то  она  одновременно  предприняла
столько действий, что у немцев зарябило  в  глазах.  Она  стащила  с  головы
шерстяной  платок,  обнаружив  под  ним  огромную  толстую  косу,  уложенную
короной сложила платок, развернула его и заново сложила  -  ну  точь-в-точь
как фокусник в кабаре встряхнула платок, накинула его на плечи, расстегнула
верхнюю  пуговицу  телогрейки,  поймала  строгий  взгляд   Дитриха,   нервно
застегнула верхнюю пуговицу телогрейки, но зато расстегнула среднюю...
   Приблизительно в этом месте Генрих потряс головой, чтобы сосредоточиться.
   Единственное, что могло их утешить, - что и в  ушах  тоже  зазвенело,  до
того быстрая и звонкая оказалась речь у русской фрау.
   - Не партизанка я, не партизанка, не стреляйте!  Живу  я  здесь!  Здешняя
я!... Шла вот тут, видишь - нет?.. Гуляла себе, цветочки  смотрела,  значит,
глядю,  батюшки-светы!  -  вы  едете.  Ну  и  испугалась  маленько,  думала,
поспеваете шибко скоро, меня  можете  не  увидеть,  да  ишо  чего  ненароком
придавите. Машина-то у вас вон какая, агромадина: в ней когда сидишь,  разве
что на дороге мелкое заприметить можно?
   Дитрих  почти  ничего  не  понял  из  ее  взволнованной  речи,  но  решил
придерживаться избранной линии. Он тонко улыбнулся поселянке,  принимая  вид
человека досконально разбирающегося во всех славянских хитростях, и погрозил
ей пальцем:
   - Ой, маткааа! Ты мне зупы не заговариват! Тебья трутно  не  заметит!  Уж
сколко еду, догнат не моку! Однако бистро ты тут гуляйт в  цветиках.  Что-то
мне коворьит, что ты ест драпайть!
   Поселянка изобразила на замурзанном лице неестественно огромную улыбку:
   - Да что ты, милай?! Что ты, Господь с тобой, куда мне тут  драпать?  Сам
погляди, здесь как в песне - степь да степь кругом.
   Морунген сочувственно покачал головой, нахмурился, припоминая,  но  затем
спохватился и снова  перешел  на  деловой  тон.  А  острое  чувство  голода,
ощущаемое где-то посредине между сердцем и желудком,  подсказало  ему  самую
актуальную тему:
   - В пестне, коворишь? Ну та латно. Тепьерь коворьи, где ест  твой  курка,
яйко, млеко, мьясо?
   Женщина демонстративно всплеснула руками, затем скрестила их на  груди  с
видом великомученицы:
   - Да что ты, родимый! Какие такие нынче "курки, яйки, млеко"?  Уж  второй
месяц, как без домашней скотины живем! Партизаны все по селу собрали и в лес
увели! - Тут она зажмурилась и прошептала:
   - Господи, твоя воля! Шо же это я такое несу? Какие тут партизаны?
   - Опьят партизаны! - оживился майор. - Ты знайт, где естъ партизаны?!  Ты
покасыфайт дороха до партизаны?!
   Все время, пока Дитрих демонстрировал подчиненным свое  блестящее  знание
русского  языка,  они  сидели  рядом  с   ним   притихшие   и   окончательно
запутавшиеся. Время от времени то  Ганс,  то  Генрих,  то  Клаус  пристально
осматривали окрестности, наблюдая, чтобы противник не подкрался  внезапно  и
не застал их врасплох. Но если бы им сейчас учинили допрос  с  пристрастием,
то они бы признались, что где-то втайне даже начали мечтать о противнике,  о
стрельбе и взрывах - о чем-нибудь, что  хотя  бы  немного  приблизило  их  к
утраченной внезапно реальности. Что касается русской фрау, она  была  весьма
симпатичной, но что-то подсказывало танкистам, что дорогу на  Белохатки  эта
дама им не покажет.
   - Нет! - в это время встревоженно говорила фрау. - Нет! Я  не  то  хотела
сказать! Понимаешь, партизаны того... ту-ту... нет их уже,  скот  забрали...
скот - муу-уу-у, понимаешь - нет?... млеко, яйки  и  ту-ту...  нах  хаус  до
дома, до хаты... теперь шурупишь? А дорога, она  кому  известна,  дорога-то?
Откуда мне знать, я ж не партизанка!
   Обилие неясных и смутных "муу-уу", "ту-ту" и "шурупишь"  в  быстрой  речи
женщины окончательно запутало и рассердило Дитриха:
   - О! Да, я корошо шурупишь! Ты естъ партизана,  который  забыфатъ  дороха
нах хаус! Это ошень пльохо,  но  ничефо,  мы  тебье  помагайт  находит  этот
дороха.
   Женщина аж вскинулась, но моментально оценила  расстановку  сил  и  снова
взяла себя в руки. Она изобразила на лице  еще  более  натянутую  и  нелепую
улыбку, демонстрируя при этом великолепные белые зубы, и принялась объяснять
все заново, как говорится - на пальцах. Немного есть в мире народов, которые
умеют так жестикулировать, и все они сосредоточены в основном гораздо  южнее
Берлина. Одним словом, немцы  к  ним  не  относятся,  и  потому  Дитрих  как
завороженный следил за порхающими в воздухе руками поселянки.
   - Ну вот, ты опять ничего не понял, башка тевтонская! Я же тебе говорю, я
нихц партизана! Я есть тот, кто жить на селе и разводить курка, млеко, яйко,
ферштейн зи? Ты вообще  по-немецки  шпрехаешь  или  как?  Шпрехен  зи  дойч,
спрашиваю?! Ферштейн?
   - О! Йа, йа! Ферштейн! - машинально откликнулся немного ошалевший  Дитрих
и тут же поспешил уточнить, чтобы фрау еще чего доброго не заподозрила,  что
он не понимает:
   - Курка, млеко, яйко очен любьит кушайт доплесный немеский зольдат!
   - Ну наконец-то, разобрались! Слава Богу! - с облегчением выдохнула она.
   О наболевшем, как известно, говорят с кем угодно, особенно же с тем,  кто
сможет тебя понять. Дитрих в этом смысле не был  исключением,  и  потому  он
продолжил с упорством, присущим прусскому офицеру:
   - Та, расабралис! Тепьерь ты ехайт с нами и дафать  курка,  млеко,  яйко!
Феликий Германья и фьюрер тебья никокта не забыфать са  этот  допрый...  как
это коворьить по-русски?.. - И он страдальчески сморщился, пытаясь вспомнить
нужное слово.
   - Ага! Разбежалась! Да в гробу  я  видела  твоего  фюрера  вместе  с  его
Германьей! Я, может, и покажу тебе дорогу, но только из своих соображений  и
при одном условии - вы от меня отвяжетесь, понимаешь, фашистская твоя  рожа?
Оставите меня в покое! У меня свои дела - у вас свои. Встретились  нечаянно,
а теперь разойдемся как в море корабли. И чтобы я от вас по степи  больше  в
валенках не куролесила, ферштейн зи - нет?
   - Латно, ферштейн, - с неподражаемым  достоинством  ответствовал  на  это
Дитрих. А что взять с женщины? Она является  существом  несовершенным,  даже
если у нее такой точеный античный профиль. - Я делайт  вид,  что  не  слышат
тфой глюпый больтофня. Ты покасыфайт, где ест курка, млеко, яйко. И есчо, ты
ест не куролейсить по степи в фаленках, а ест  залесат  съюда,  ко  мне,  на
бистрый немеский панцер.
   - Знаю я твой "бистрый немеский панцер" - уже и душу, и глаза  намозолил.
Руку даме дай, что уставился гляделками? Или у вас там в Германьи  такое  не
заведено?
   Последнее слово поставило Дитриха в тупик, и он спросил  с  доверчивостью
ученого-натуралиста:
   - Что значит ест "зафедено"? Почьему я не знайт такой руский слофо?
   - Заведено - это когда... ну, понимаешь, нет? Вот  твой  дурацкий  панцер
сейчас гыр-гыр-гыр-гыр: за-ве-ден. -  Она  ритмично  поколотила  кулаком  по
танку в такт словам. - Соображаешь?!  Заведен  -  это  когда  я,  как  дура,
значит, здесь внизу должна кричать,  чтобы  ты  там,  наверху,  хорошо  меня
слышал, наглая твоя фашистская морда! Соображаешь, ферштейн?!  -  И,  бросив
короткий взгляд на меняющееся на глазах выражение лица немца, пробормотала:
   - Ой, нет! Наверное, неудачный пример, по новой объяснять придется.
   Что бы ни чувствовал в этот момент сам барон фон Морунген, он  не  уронил
ни чести фамилии, ни чести мундира. Руку даме протянул и помог ей взобраться
на танк. Затем повернулся к своим подчиненным  и  отдал  несколько  коротких
распоряжений, после чего все моментально заняли свои места, словно их больше
не интересовали объяснения, которые им могла дать эта женщина
   - У-ух, - сказала она, прикасаясь к горячей броне. - Ишь  как  раскалился
на солнце. Как же вы в нем выдерживаете-то в такую жару? - Ей очень хотелось
добавить вслух "так вам и надо", но она мудро воздержалась.
   Тем временем Дитрих поспешно  рылся  в  памяти  в  поисках  самой  точной
формулировки:
   - Гыр-гыр-гыр,  кофоришь.  Фашиский  морда  все  понимайт!  Будьеш  мнохо
больтать, я прикасыфайт, и Ганс делайт тебья пух-пух  из  этот  пульемет!  А
тепьерь дафайт покасыфайт, пока я допрый...
   Майор Дитрих фон Морунген был несколько озадачен: если верить всему, чему
его учили на протяжении последних лет, то он должен был  испытывать  к  этой
поселянке исключительно холодное  презрение,  каковое  совершенно  исключало
возможность на нее  обидеться.  Обидеться  ведь  можно  только  на  равного.
Однако, невзирая на  необычность  ситуации,  в  которую  они  попали,  и  на
совершенную неопределенность будущего, Дитрих страшно  обиделся  на  русскую
фрау за ее пренебрежительный тон  и  плохо  скрытую  неприязнь.  Разумом  он
понимал, что к завоевателям никто пылкой любви не питает, и все же... Он  бы
с удовольствием не разговаривал с русской,  чтобы  своей  неприступностью  и
холодностью дать ей понять, как  он  обижен,  но  обстановка  обязывала  его
поступать совершенно противоположным образом. Поселянку следовало  допросить
поподробнее, чтобы наконец установить, где они и что с ними могло стрястись.
Для начала он  решил  продемонстрировать  свою  проницательность  и,  указав
пальцем сперва на ватник, а потом на валенки, спросил:
   - Почьему так хлюпо выхлядеть? Что естъ  это?  А  это?  -  И  потянул  за
платок.
   - Ну, ты, - огрызнулась поселянка, - сам-то не больно умно  выглядишь.  А
ручонки свои убери, я этого не люблю. Оккупант поганый.  Будешь  приставать,
заеду по сусалам, не посмотрю, что ты немец в фуражке!
   - Что значит "не болно умно выхляшу"? - съязвил Дитрих. - Ты  не  лубьить
доплесный немеский зольдат?
   - Доблестный немецкий зольдат я любить, а лапы свои держи при себе, не то
будешь  сам  искать,  где  есть  курка,  млеко,  яйко!  Понял?!  -  сообщила
неприступная фрау.
   - Корошо! Корошо! Дитрих все понимайт! Матка никокта ест  не  фольноваца!
Немеский зольдат руский киндер унд руский матка нихт обижайт.
   - То-то же! "Немеский зольдат"... Меня  разлютуешь  -  не  миновать  тебе
тогда зольдатской могилки, - сказала  она,  поправляя  поочередно  платок  и
волосы. Затем победоносно глянула на немца и командирским голосом приказала:
   - Так! Поедем сначала в лес, к реке! Давай гони свой панцер вон  туда!  А
то я уже на этом солнце вся  испарилась.  -  И  она  указала  рукой  куда-то
вперед.
   Осмотрев местность, Морунген обнаружил в указанном направлении  маячившие
на горизонте сиренево-голубые холмы. Он яростно почесал шею под ларингофоном
и скомандовал:
   - Клаус! Разворачивайся! Едем! Ориентир - холмы на северо-западе!

***

   Не бывает  народов  исключительно  глупых,  исключительно  трусливых  или
поголовно смелых и отчаянных. Любой народ  состоит  из  множества  отдельных
людей, каждый из  которых  имеет  свой  собственный  характер  и  умственные
способности. Преобладающее большинство,  собственно,  и  определяет  уровень
цивилизованности целого народа. В этом смысле бруссам  до  какой-то  степени
даже повезло.
   Нет, талантливых ученых  среди  них  нет  и  никогда  не  было,  умных  и
прозорливых правителей, способных объединить  под  своей  рукой  разобщенные
племена, тоже пока не находилось,  хотя  появления  такого  вождя  с  ужасом
ожидал  весь  цивилизованный  мир.   Бруссы   славились   своей   глупостью,
отсутствием воображения и диким упрямством, сравнимым разве что с упрямством
быка-тяжеловеса на его родном пастбище.
   Подобный набор качеств мог бы привести  к  краху  и  полному  истреблению
любой народ, если бы все наши недостатки  не  являлись  прямым  продолжением
наших достоинств. Имелись такие достоинства и у варваров.  Они  были  глупы,
зато веками оттачивали коварство и хитрость, и  их  уловки  могли  ввести  в
заблуждение  кого  угодно  они  были  лишены  воображения,  зато  их  почти
невозможно было испугать, ибо тягостные мысли о возможных последствиях своих
действий никогда не  посещали  их  умов,  равно  не  терзали  их  бесплодные
сомнения, колебания и угрызения совести.  А  потому  бруссы  являлись  очень
стойкими людьми. Невероятное же упрямство было следствием завидного упорства
в достижении намеченных целей.  Словом,  от  варваров  было  так  же  сложно
избавиться, как от комаров.
   Это было довольно многочисленное племя, и  потому  ватага  его  воинов  и
охотников насчитывала более сотни человек. Они уже третий  день  пробирались
лесной чащей, двигаясь по направлению к столице.
   Лазутчики, выбравшиеся на край леса, чтобы с холмов осмотреть окрестности
и убедиться в том, что со стороны  степи  их  племени  не  угрожает  никакая
опасность, сразу заметили стремительно приближающееся чудище. Они не  видели
ничего подобного, и в их языке не было даже приблизительного понятия,  чтобы
описать соплеменникам странное существо, однако это  никак  не  повлияло  на
положение вещей. Имеющий имя или лишенный его, но огромный зверь должен быть
пойман и уничтожен. Если он состоит из мяса и костей, то  будет  съеден,  и,
судя по его размерам, еды хватит на всех. Если его  шкура  будет  прочной  и
красивой, то из нее либо сделают одежду,  либо  обтянут  ею  щиты.  А  кости
пойдут на изготовление орудий и украшений. Что же касается несуразно больших
размеров неизвестного создания, то это была не  такая  уж  и  редкость  -  в
Вольхолле водились твари и покрупнее, и  любую  из  них  можно  было  убить.
Главное, навалиться всем миром и постараться как следует.
   Нана-Булуку  Кривоногий  Медведь,  вождь  племени,  злорадно   усмехаясь,
расставлял своих лучших воинов и охотников по  обе  стороны  широкой  лесной
просеки. Те, что поплоше и понеуклюжей, рубили в этот момент дерево  средних
размеров, чтобы перегородить упавшим стволом путь. Конечно, со  всех  сторон
выгодней было бы свалить могучий и кряжистый дуб, однако  на  эту  каторжную
работу времени уже не оставалось. Вождь был уверен  в  том,  что  диковинный
зверь обязательно  изберет  именно  эту  дорогу,  которая,  кстати,  вела  к
довольно полноводной и глубокой лесной  реке.  Видимо,  измученный  жарой  и
жаждой, он стремился на водопой.
   Тварь приближалась очень быстро. Вскоре острый взгляд вождя мог различить
ее странное тело, не похожее ни на что виденное им ранее. А встречный  ветер
донес до него страшный смрад и жуткие звуки, издаваемые чудищем.
   Надо сказать, что на аппетит привычных ко всему бруссов это нисколько  не
повлияло и они приготовились атаковать свой будущий обед.

***

   Танк довольно быстро пересек  равнину  и  подкатил  к  невысоким  холмам,
покрытым  густым  лесом.  При  первом  же  беглом  взгляде,   брошенном   на
окрестности, Дитрих понял, что единственно возможный путь -  уходящая  вверх
песчаная дорога, пролегавшая, словно ложбинка  между  пышными  грудями,  меж
двух холмов. И хотя засаду здесь  не  устроил  бы  только  ленивый,  другого
выхода не было. Майор фон Морунген шел на заведомый риск, приказывая  Клаусу
двигаться вперед.
   Деревья, росшие по обе стороны широкой  просеки,  поразили  немцев.  Нет,
они, конечно, не были совсем уж невеждами - видели и вековые дубы Булонского
леса, и мощные рыжие сосны, росшие в норвежских  холодных  фьордах,  и  даже
древние пальмы, нашедшие себе приют в африканских оазисах. Но такой красоты,
как здесь, в России, никто из них еще не  встречал.  Деревья-гиганты,  более
всего похожие на американские секвойи и многоярусные ливанские кедры,  гордо
возносились  кронами  к  небесам.  Казалось,  что  они   насквозь   пронзают
прозрачный голубой свод и поднимаются выше облаков. Крупные  сизые  шишки  в
изобилии валялись повсюду, а рыжевато-зеленый настил украшали  пышные  шапки
розового и голубого мха.
   У Дитриха по биологии всегда были отличные оценки, да и ботаникой  он  не