т  дома Генри, уходит от подъездной  дорожки и  пикапа, от
всего, что напоминает  ему о людях, уходит на луг, в  высокую  желто-зеленую
траву. Печаль ведет его, ибо печаль лучше знает, что ему сейчас нужно.
     Прежде всего ему  необходим отдых. Сон, если он сможет  спать. Место на
уровне земли, подальше от перемигивания красных огней, воя сирен и яростных,
энергичных полицейских.  Подальше от всей этой безнадеги. Место, где человек
может  лечь  на  спину и видеть  небо. Отмахав  полмили, Джек  находит такое
место, между  кукурузным  полем  и скалистым склоном холма, вершина которого
поросла лесом. Опечаленный рассудок  приказывает утомленному телу лечь. Тело
повинуется. Над головой звезды словно дрожат и  вибрируют, хотя, разумеется,
настоящие звезды в знакомом, реальном небе так  себя не ведут, а  потому все
это - оптическая иллюзия. Джек вытягивается во весь  рост, и полоска травы и
земли  под  ним  принимает  форму  его  тела.  Это,  конечно, тоже  иллюзия,
поскольку настоящая земля  твердая,  не податливая, не упругая.  Опечаленный
рассудок Джека Сойера говорит утомленному телу, что надо спать, и, хотя  это
кажется невозможным, оно засыпает.
     А  уже  через  несколько  минут  спящее  тело   Джека  Сойера  начинает
трансформироваться.  Края  расплываются,   цвета   тронутых  сединой  волос,
светло-коричневого пиджака,  бежевых туфель  из  мягкой  кожи светлеют. Тело
становится  прозрачнее,  все более напоминает  сгусток  тумана  или  облако,
наконец,  сквозь  него  становятся  видны  смятые   травинки,  служащие  ему
матрацем. Чем дольше мы смотрим, тем более  отчетливо видим траву, тем более
прозрачным становится тело. Наконец, от него остается  лишь легкое мерцание,
которое исчезает задолго до того, как распрямляется примятая трава.

        "Глава 25"

     О, забудем об  этом. Мы знаем,  куда отправился Джек Сойер,  исчезнув с
края  кукурузного  поля, и  мы знаем, кого он скорее  всего  встретит, когда
попадет  туда. Хватит  об этом. Мы  хотим  поразвлечься,  хотим оказаться  в
эпицентре событий!
     К счастью, у нас  под  рукой очаровательный  старичок Чарльз  Бернсайд.
Такой, как он всегда готов расстараться. И подложит пердящую подушку под зад
губернатора  на банкете,  и  добавит в  жаркое  соуса,  от  которого  тут же
начинают слезиться глаза, и "пустит голубка" во время проповеди. А сейчас он
появляется из унитаза во второй кабинке мужского туалета крыла "Маргаритка".
Мы  замечаем,  что старина Берни,  наш Берн-Берн,  обеими руками прижимает к
груди секатор для подрезки  зеленой изгороди, который позаимствовал у  Генри
Лайдена, прижимает так  нежно, будто это ребенок.  По его костлявому правому
предплечью  змеится ножевая рана. Он ставит  одну ступню, одетую  в шлепанец
другого   жильца   "Макстона",  на   ободок  унитаза,   опирается   на  нее,
приподнимается  и вторую ногу ставит уже на пол. Его рот  кривится в злобной
усмешке,  глаза  напоминают две  пули, и мы не  видим, что он  хоть  на йоту
опечален. Кровь Генри Лайдена на штанинах  его брюк, а вот рубашка потемнела
от собственной крови, вытекшей из раны в животе.
     Морщась, Берни открывает  дверь  кабинки и выходит в пустующий  туалет.
Флуоресцентные лампы  на потолке  отражаются от  длинного  зеркала,  которое
висит  над  раковинами.  Белые плитки пола,  спасибо  Батчу Йерксе,  который
работает вторую  смену (его сменщик  напился  и  не смог выйти  на  работу),
блестят. В этой сверкающей белизне кровь на одежде Чарльза  Бернсайда и  его
теле смотрится ярко-красной. Он снимает с себя рубашку и бросает в раковину,
прежде чем направиться к дальнему концу туалета, где на стене висит шкафчик.
К дверце приклеен кусок белого пластыря с надписью: "ПЕРЕВЯЗОЧНЫЕ СРЕДСТВА".
Старики частенько падают  в местах общего пользования,  вот  отец Шустрика и
распорядился повесить шкафчики с перевязочными средствами там, где они могли
понадобиться. За Берни на белых плитках остается кровавый след.
     Берни вырывает несколько бумажных полотенец из раздаточного контейнера,
смачивает водой, кладет на край ближайшей раковины. Потом открывает шкафчик,
достает рулон пластыря и марлевые салфетки, отрывает  полосу пластыря длиной
примерно  шесть  дюймов. Вытирает  кровь  с  кожи  вокруг  раны  на  животе,
прижимает к  ране мокрую  бумагу. Убирает ее, заменяя  марлевыми салфетками.
Наклеивает сверху пластырь. Точно  так  же,  не слишком умело,  перевязывает
рану на руке.
     Нагибается и вытирает кровь с белых плиток пола.
     Тяжело переставляя ноги, идет вдоль ряда раковин, открывает воду в той,
где лежит его рубашка.  Вода сразу становится  красной. Берни  трет рубашку,
пока красный цвет не бледнеет до светло-розового. Довольный  результатом, он
выжимает рубашку, пару раз встряхивает,  надевает. Она прилипает к  телу, но
Берни это не волнует.  Об элегантности речь не идет, главное - не привлекать
к  себе лишнего внимания,  как  случилось  бы, останься  на рубашке кровавое
пятно. Да, штанины понизу пропитаны кровью, и шлепанцы Элмера Джесперсона из
желто-черных  превратились  в темно-красные, но он полагает,  что  мало  кто
удосужится взглянуть на его ноги.
     В   голове  грубый  голос  продолжает  твердить:  "Быштрее,  Берн-Берн,
быштрее".
     Берни допускает лишь одну  ошибку: застегивая  пуговицы мокрой рубашки,
смотрит  на  свое отражение в зеркале. Увиденное повергает его в шок.  Пусть
красавцем он себя никогда не считал, обычно Чарльзу  Бернсайду нравилось то,
что показывало ему зеркало.  По его  разумению,  выглядит  он  как  человек,
который знает, что почем: хитрый, непредсказуемый, изворотливый. Но на  этот
раз  из  зеркала  на  него   смотрит   совсем  другой  человек:  слабоумный,
выдохшийся,   тяжело   больной.   Глубоко   запавшие,   воспаленные   глаза,
провалившиеся  щеки,  набухшие  вены, змеящиеся по лысому черепу.., даже нос
выглядит  более  костистым  и  свернутым  на  сторону,  чем  раньше.  Такими
стариками, как он, пугают детей.
     "Тофой тольхо пухать декей, Берн-Берн. Фремя шефалитша".
     Не может он выглядеть так плохо, не правда ли? Если б выглядел, заметил
бы  раньше. Нет, мир видит Чарльза Бернсайда не таким. Просто туалет слишком
уж  белый,  в  этом  все дело. Такая  белизна  лишает  кожу цвета. Добавляет
худобы.
     Умирающий  ужасный старик шагает  к зеркалу, и  "старческие  бляшки" на
коже становятся темнее. Вид собственных зубов заставляет его закрыть рот.
     Но его хозяин не дает ему покоя, тащит к двери, бормоча:
     "Фремя, фремя".
     Берни знает,  почему  фремя: мистер  Маншан хочет вернуться  в  "Черный
дом".  Мистер  Маншан прибывает  из  краев,  которые расположены  бесконечно
далеко  от  Френч-Лэндинга, и некоторые  этажи  "Черного дома", которые  они
строили вместе, выглядят как его родные места.., самые глубинные этажи, куда
Чарльз  Бернсайд заходит редко. Там он чувствует себя загипнотизированным, у
него сосет под ложечкой, силы покидают его.
     Когда  он пытается представить себе мир, давший жизнь  мистеру Маншану,
перед его  мысленным  взором  появляется  темная,  неровная  земля, усеянная
черепами.  На голых склонах и вершинах холмов стоят дома,  похожие на замки,
которые  меняют  форму,  а то и  исчезают, стоит тебе  моргнуть. Из расщелин
доносится машинный грохот, перемежаемый детскими криками боли.
     Бернсайд тоже  хочет вернуться в "Черный дом", но по более прозаической
причине: в  комнатах  наземных этажей он может отдохнуть,  поесть консервов,
почитать  комиксы. Он  обожает  запах  этих комнат, где  пахнет  тухлятиной,
потом,  засохшей  кровью,  плесенью,  отбросами.  Будь  у  него  возможность
дистиллировать этот аромат, он бы брызгался им, как одеколоном.
     Опять же, аппетитный малыш, по имени Тайлер Маршалл, сидит под замком в
камере на другом уровне "Черного дома" и в  другом мире, а Берни не терпится
помучить  маленького  Тайлера,  пройтись  морщинистыми  руками  по  гладкой,
бархатистой коже мальчика. Тайлер Маршалл возбуждает Берни.
     Но есть еще удовольствия, которые достижимы в этом мире, и уже время их
получить. Берни заглядывает в щелку между  дверью и дверным косяком и видит,
что Батч Йеркса уступил усталости и мясному рулету из  столовой. Он сидит на
стуле,  как  огромная кукла,  руки лежат на столе, толстый  подбородок уютно
устроился на шее.  Очень  удобный, аккурат по руке,  камень,  который Йеркса
использует вместо пресс-папье,  замер  в нескольких  дюймах от  правой  руки
Йерксы,  но  Берни  камень  больше  не нужен, поскольку у  него  есть  более
эффективное оружие. Он сожалеет о том, что слишком поздно оценил возможности
секатора для подрезки  живой  изгороди.  Вместо одного  лезвия -  два.  Одно
снизу,  второе  -  сверху,  чик-чик!  О,  такие  острые!   Он  не  собирался
ампутировать  слепому  пальцы.  Поначалу он воспринимал  секатор как большой
нож,  но когда его пырнули в руку, он двинул секатором  в сторону слепого, и
лезвия сами отхватили тому пальцы, быстро и эффективно, как в старые времена
чикагские мясники резали бекон.
     Да,  с  Шустриком  Макстоном  удастся   позабавиться  на  славу.  Он  и
заслуживает того, что его ждет. Зеркало подсказало Берни, что  ему недостает
двадцати  фунтов,  может, и  тридцати,  и  удивляться этому  не  приходится:
посмотрите, чем кормят в столовой. Шустрик ворует деньги, отпущенные на еду,
как  ворует их по другим статьям расходов. Правительство штата,  федеральный
бюджет, "Медикейд"  <"Мэдикейд" - программа медицинской помощи  неимущим,
осуществляется  на  уровне  штатов  при  финансовой  поддержке   федеральных
властей.>,  "Медикэр" <"Медикэр"  -  федеральная  программа  льготного
медицинского  страхования.>,  Шустрик обкрадывает  всех. Пару раз, думая,
что  Чарльз Бернсайд ничего не соображает, Макстон подсовывал ему на подпись
бланки,  согласно которым старику делали операцию на простате, на легких. То
есть деньги, которые "Мэдикэр" платит за фиктивные операции, идут прямиком в
карман Шустрика, не так ли?
     Бернсайд выходит в коридор и направляется к  холлу,  оставляя  за собой
кровавые следы. Поскольку он должен пройти мимо сестринского  поста, секатор
он  засовывает  за  пояс  и  прикрывает  сверху  рубашкой.  Над  стойкой  на
сестринском видны дряблые щеки, очки в золотой оправе и жидкие волосы старой
карги Джорджетт  Портер. Могло быть и  хуже, думает  он.  С  тех пор как она
влетела  в  М18  и  застала его  в  чем мать  родила  мастурбирующим посреди
комнаты, Джорджетт Портер трясет, когда она сталкивается с ним.
     Она  бросает  на него  короткий взгляд,  усилием воли подавляет дрожь и
возвращается  к  прерванному  занятию.  Наверное,  вяжет или  читает  глупый
детектив,  в  котором  кот  раскрывает преступление.  Берни  приближается  к
стойке, подумывая о том, чтобы  познакомить секатор с физиономией Джорджетт,
решает,  что  не  стоит  зря тратить  силы и  время.  Добравшись  до стойки,
заглядывает за  нее  и  видит,  что  в  руках у Джорджетт книжка,  как  он и
предполагал.
     Она подозрительно смотрит на него.
     - Ты сегодня роскошно выглядишь, Джорджи.
     Она  бросает  взгляд  в  коридор,  в  холл  и  понимает,  что  придется
разбираться с Берни самой.
     - Вы должны быть в своей комнате, мистер Бернсайд. Уже поздно.
     - Не суй нос в чужие дела, Джорджи. Я имею право на прогулку.
     - Мистер Макстон не  любит, чтобы  пациенты бродили по другим корпусам,
так что, пожалуйста, оставайтесь в "Маргаритке".
     - Босс еще на месте?
     - Думаю, да.
     - Хорошо.
     Он поворачивается и тащится к холлу, когда она кричит вслед:
     - Подождите!
     Он оглядывается. Она встает, на лице тревога.
     - Вы не собираетесь тревожить мистера Макстона, не так ли?
     - Скажешь еще слово, и я потревожу тебя.
     Одна  ее  рука  поднимается  к  шее,  и  наконец  она  замечает  кровь.
Подбородок отваливается, брови взлетают.
     - Мистер Бернсайд, в чем у вас шлепанцы? И штанины?
     Вы так наследили.
     - Не можешь, значит, молчать, да?
     Насупившись,  он  возвращается к  сестринскому посту.  Джорджетт Портер
прижимается к стене, и прежде чем  понимает,  что ей  надо бежать, Берни уже
стоит перед ней. Она отрывает  руку от шеи  и  выставляет вперед, в надежде,
что его это остановит.
     - Тупоголовая сука.
     Берни  выхватывает  секатор из-за пояса,  берется  за  рукоятки, легким
движением, словно это веточки, отрезает ей пальцы.
     - Дура.
     Шок парализует Джорджетт. Она смотрит  на  кровь,  текущую  из  четырех
обрубков.
     - Чертова идиотка.
     Берни раскрывает секатор и вгоняет одно острие в шею Джорджетт. В горле
у нее булькает. Она пытается схватиться за секатор,  но Бернсайд выдергивает
его из шеи и поднимает выше.
     Из обрубков хлещет  кровь. На лице Бернсайда написано отвращение. Как у
человека,  который  понимает,  что  придется  очищать туалетный ящик  кошки.
Мокрое от крови лезвие он втыкает в правый глаз Джорджетт, и она умирает еще
до того, как ее тело сползает по стене на пол.
     В тридцати футах по коридору Батч Йеркса что-то бормочет во сне.
     - Они  никогда  не  слушают.  - Бернсайд качает головой.  - Стараешься,
стараешься, а они не желают слушать, отсюда и результат. Доказывает, что они
сами этого хотят.., как те маленьких шлюхи в Чикаго. - Он выдергивает лезвие
секатора из головы Джорджетт, вытирает оба лезвия о ее  блузку. Воспоминания
о  маленьких  чикагских  шлюхах  вызывает  шевеление  в  его  члене, который
начинает набухать  в штанах. "При-вет!" Ах... магия сладостных воспоминаний.
Хотя, как мы видели, во сне У Чарльза Бернсайда частенько случается эрекция,
в периоды бодрствования такого практически не  бывает, так  что ему  хочется
спустить  штаны и посмотреть, на  что он способен.  Но  вдруг проснется Батч
Йеркса? Он же  решит, что Берни возбудила Джорджетт Портер, вернее, ее труп.
Вот этого не надо.., совершенно не надо. Даже у монстра есть гордость. Лучше
идти в  кабинет Шустрика  Макстона и надеяться, что его молоток не упадет до
того, как придет время забить гвоздь.
     Берни засовывает секатор за пояс и одергивает мокрую  рубашку.  Доходит
до  конца  коридора "Маргаритки", пересекает  пустынный холл,  добирается до
двери с металлической табличкой, на которой выгравировано:  "УИЛЬЯМ МАКСТОН,
ДИРЕКТОР".  Ее  и  открывает,  вызывая  из   памяти  образ   давно  умершего
десятилетнего мальчика Германа Флэглера, прозванного Пуделем, одной из своих
первых жертв.
     Пудель! Нежный  Пудель!  Эти  слезы,  эти рыдания боли и  радости,  это
признание  собственной беспомощности.  Корочка грязи на  ободранных  коленях
Пуделя,  его нежные подмышки.  Горячие слезы, струйка мочи  из перепуганного
маленького крантика.
     С Шустриком такого блаженства ждать не приходится, но Берни уверен, что
толика удовольствия ему все-таки перепадет.
     И  не  стоит  забывать  про  Тайлера  Маршалла,  который,  связанный  и
беспомощный, ждет в "Черном доме".
     Чарльз Бернсайд, шаркая ногами, тащится по маленькой, без единого окна,
комнатушке Ребекки  Вайлес, а  перед глазами стоит бледнокожая,  с ямочками,
попка   Пуделя   Флэглера.  Он   берется   за   следующую   ручку,  выжидает
секунду-другую, чтобы чуть успокоиться, бесшумно поворачивает ручку.
     Дверь   приоткрывается.  Шустрик  Макстон,  единственный  монарх  этого
королевства,  наклонился  над  столом  и карандашом  делает  пометки в  двух
стопках бумаг. На  его  губах играет  улыбка, глаза  поблескивают,  карандаш
перебегает с одной стопки на другую,  оставляя  крошечные  пометки.  Шустрик
полностью поглощен этим  важным делом и замечает, что он не один, лишь когда
гость, войдя в кабинет, пинком закрывает за собой дверь.
     Когда  дверь  захлопывается, Шустрик  раздраженно  вскидывает  голову и
смотрит на незваного гостя.  Но выражение лица меняется, едва он видит,  кто
перед ним.
     - Значит, там, откуда вы  приехали, в дверь не стучат, мистер Бернсайд?
- спрашивает он с обезоруживающим добродушием. - Просто врываются в комнату,
да?
     - Именно так, - отвечает гость.
     - Ну и ладно. По правде говоря, я намеревался поговорить с вами.
     - Поговорить со мной?
     - Да.  Проходите, проходите.  Присядьте.  Боюсь, у нас может возникнуть
небольшая проблема, поэтому я хочу заранее все обсудить.
     - Ага, - кивает Берни.  -  Проблема. - Он отлепляет  мокрую рубашку  от
груди,  бредет  к  столу,  оставляя  за  собой  красные,  пусть и  не  столь
отчетливые, как в коридоре и холле, следы, которых Макстон не видит.
     - Садитесь.  -  Шустрик указывает на  стул,  стоящий  перед  столом.  -
Пришвартуйтесь   и   расслабьтесь.  -   Это  выражение  Френки  Шеллбаргера,
начальника кредитного отдела Первого фермерского  банка, которое не сходит с
его губ на  заседаниях местного отделения клуба  "Ротари", и хотя Шустрик не
очень-то представляет себе,  как швартуются, само выражение  ему нравится. -
Нам надо поговорить по душам.
     - Ага.  - Берни садится, спина,  спасибо  заткнутому за пояс  секатору,
остается прямой как палка. - По душам так по душам.
     -  Да, да, совершенно верно. Эй, у вас мокрая рубашка?  Так и есть. Это
не дело, старина, вы можете простудиться и  умереть, а это никому  из нас не
понравится, не  так  ли?  Вам  нужна сухая рубашка. Давайте посмотрим, что я
могу для вас сделать.
     - Не стоит беспокоиться, гребаная обезьяна.
     Шустрик  Макстон уже  на  ногах  и одергивает свою  рубашку,  но  слова
старика  заставляют  его  застыть.  Он,  однако,  быстро  приходит  в  себя,
улыбается и говорит:
     - Оставайтесь на месте, Чикаго.
     Хотя  при  упоминании  родного  города  по  спине  бежит холодок,  лицо
Бернсайда остается бесстрастным. Макстон выходит из-за стола, направляется к
двери.  Бернсайд наблюдает,  как директор  выходит из кабинета. Чикаго.  Где
жили и умерли  Пудель  Флэглер,  Сэмми Хутен,  Фред  Фрогэн и все остальные,
благослови их,  Господи.  С их улыбками и их криками. Как и  все  белые дети
трущоб,  с кожей  цвета слоновой кости  под коркой грязи, никому не  нужные,
всеми забытые.  Тонкие косточки лопаток, грозящие  прорвать прозрачную кожу.
Детородный орган Берни шевелится и затвердевает, вспоминая  прошлое. "Тайлер
Маршалл, -  воркует  себе под нос Берни, -  сладенький маленький  Тай, мы  с
тобой   славно  поразвлечемся,  перед  тем  как  отдадим  тебя   боссу,  да,
обязательно поразвлечемся, обязательно".
     Дверь хлопает за его спиной, вырывая из эротических грез.
     Но  его  конец  по-прежнему в  боевой  стойке, как в те славные, но,  к
сожалению, далекие дни.
     - В холле  никого, -  жалуется  Макстон. -  Это  старая  коза... как ее
там...  Портер, Джорджетт  Портер, готов спорить, пошла  на  кухню, набивать
свой  и  без того толстый  живот, а  Батч  Йеркса  спит за  столом. Так  что
прикажете мне делать? Шарить по палатам в поисках рубашки?
     Он проходит мимо Бернсайда, всплескивает  руками,  садится за стол. Все
это игра, а Берни видел артистов и получше. Шустрику Берни не провести, даже
если он кое-что знает про Чикаго.
     - Мне не нужна новая рубашка, - говорит он. - Подтиральщик.
     Шустрик откидывается на спинку. Закидывает руки за голову.  Улыбается -
этот пациент забавляет его, действительно забавляет.
     - Ладно, ладно. Необходимости обзываться нет никакой.
     Ты больше меня не обманешь, старик. Больше и не пытайся изображать, что
у тебя болезнь Альцгеймера. Я тебе не поверю.
     Беседу он ведет легко и непринужденно, излучает уверенность картежника,
у которого на руках четыре  туза.  Берни  догадывается, что  его  собираются
шантажировать, отчего грядущая месть становится еще слаще.
     - Должен отдать тебе должное, - продолжает  Шустрик. - Ты обдурил всех,
включая меня. Это какую же надо иметь силу воли, чтобы имитировать последнюю
стадию  болезни Альцгеймера. Сидеть в  кресле,  как  паралитик, кормиться  с
ложечки, д