нько я не пробовал языка, но, думаю, попробую твой. -
Маленький стол и лампа на нем  летят на  пол.  - Хочу тебе кое-что сказать о
языках. По вкусу язык старика не очень-то отличается от языка ребенка... но,
конечно, язык ребенка сочнее. Кохта я тыть Кгитшем Хаагманом, я шьешть мнохо
яфыхов, ха-ха.
     Странно.., эта внеземная версия немецкого акцента вырывается из Рыбака,
как второй голос. Кулак ударяет по стене, шаги приближаются. На локтях Генри
обползает дальний конец софы и ищет убежище под длинным, низким  столом. Под
ногами  Рыбака  хлюпает кровь,  а когда Генри  кладет голову на  руки, кровь
толчками выплескивается в лицо.
     - Ты не можешь прятаться вечно, - говорит  Рыбак и  вдруг переключается
на странный акцент и отвечает сам себе:
     - Шваг тит, Бегн-Бегн. У наш ешть более фашные дела.
     - Эй, ты сам назвал его Поттигальшиком. Он меня ранил!
     - Лиши в лишьих ногах, кгыши  в кгышиных  ногах,  они тоше ганены.  Мои
нешаштные потеганные дети тоше ранены, куда как, куда как шильнее.
     - А как же он?
     - Он иштешет кгофью до шмегти, до шмегти. Оштафь ефо.
     В темноте мы едва можем разглядеть, что происходит.
     Чарльз  Бернсайд  в  точности  имитирует  две головы  попугая  Паркуса,
Святость и Нечестивость. Когда говорит своим голосом,  смотрит влево,  когда
переходит на внеземной акцент - вправо. Наблюдая, как его голова мотается из
стороны в сторону, мы словно видим перед собой комика, вроде Джима Кэрри или
Стива  Мартина, изображающего две половинки расщепленного сознания.., только
в  этом  старике ничего забавного  нет.  Обе обитающие в его  теле  личности
ужасны, и от их голосов волосы встают  дыбом. А самая большая разница  между
"головами" Рыбака в том, что левая, с внеземным акцентом, командует парадом:
ее "руки" держат штурвал, тогда как правая "голова", наш Берни, - всего лишь
раб. Поскольку разница в  статусе становится  все  очевиднее, у нас начинает
создаваться  впечатление,  что  в  самом  ближайшем  будущем  мистер  Маншан
расстанется с Чарльзом Бернсайдом, как со старым рваным носком.
     - Но я ХОЧУ его убить! - вопит Берни.
     -  Он  уше  мегтф, мегтф, мегтф. Шак Шойег шобигаетша  пгогфаться.  Шак
Шоейг  не  цнает,  што  делает.  Ты  шейшаш идти  ф  "Макштон"  и ты убифать
Шуштгыка, да? Ты хотеть убифать Шуштгыка, да?
     Берни фыркает:
     -  Да,  хочу убить  Шустрика. Я  хочу  разрезать говнюка  на  маленькие
кусочки и сварить бульон из его костей. А если его самодовольная сучка будет
там, я хочу отрезать ей голову и съесть ее маленький сочный язычок.
     Для  Генри  Лайдена  этот  разговор -  то  ли  чистое  безумие,  то  ли
классический случай одержимости, то ли и первое и  второе вместе. Кровь  все
течет и из раны на спине, и из  обрубков пальцев,  и он  не может остановить
этот поток.  От запаха  крови  под  ним и  вокруг  его тошнит, но  тошнота -
наименьшая из  проблем.  Вот головокружение,  онемение  тела - действительно
серьезная проблема и лучшее  обезболивающее средство. Он должен оставаться в
сознании. Каким-то способом должен передать Джеку важное сообщение.
     - Так мы идем, Бегн-Бегн, и мы штелаем фее, што хотим с Шушстгыком, да?
Пгиконшим его, а потом, потом, потом пойдем в пгекгашный, пгекгашный "Шогный
дом", мой Бегн-Бегн, пойдем в "Шогный дом", штобы подготовитьша  к фштгеше с
Алым Коголем!
     - Я хочу встретиться с Алым Королем, - говорит Берни.
     Струйка слюны стекает по подбородку, на мгновение  в темноте зажигаются
его  глаза. -  Я  отведу  это щенка Маршалла к Алому Королю,  и  Алый Король
полюбит меня, потому  что все, что  я хочу  съесть, так  это одну  маленькую
ягодицу, одну маленькую ручку, ничего больше.
     - Он  полюфить тефя гади меня, Бегн-Бегн, потому  што он  люфить  меня,
меня,  меня,   меня,  миш-тега  Ман-шана!  А  когда  коголь  штанет  пгафить
фшеленной, наши шилы будут гашти, гашти, гашти, и  мы штать такими могушими,
что смошем кгущить мигы как огехофые шкоглупки.
     -  Как  ореховые скорлупки,  -  повторяет  Бернсайд  и смеется.  -  Это
здорово.
     - Пошли.
     - Уже иду, - отвечает Бернсайд. - Но сначала хочу оставить послание.
     Потом Генри слышит странное чмоканье,  после чего на липкий  пол падает
мокрое нижнее белье. Дверь в чулане под лестницей  на второй этаж с грохотом
раскрывается,  дверь  студии с  грохотом закрывается. Появляется  и исчезает
запах  озона.  Они ушли. Генри не знает, как это произошло, но у него нет ни
малейших сомнений в том, что он остался  один.  Да и  какая разница, как это
произошло? У Генри есть дела поважнее.
     -  Двух мнений тут быть не может, - говорит  он. - Этот парень такой же
немец, как я - курица-несушка.
     Выползает  из-под   длинного   стола  и   опирается  на  его  глад  кую
поверхность, чтобы  подняться.  Когда он  выпрямляет спину,  сознание  вдруг
застилает серый  туман, и Генри хватается за  торшер,  чтобы  удержаться  на
ногах.
     - Не отключайся, -  говорит  он  себе. - Нет у  тебя права отключаться,
нет!
     Генри может ходить, он в этом уверен, он, в конце концов, ходил большую
часть  своей жизни. Более  того, он  умеет и  водить  автомобиль;  ездить на
автомобиле проще, чем ходить,  толь ко ни у кого не  хватило духу  позволить
ему  продемонстрировать мастерство вождения. Черт, если Рей Чарльз мог вести
автомобиль,  мог,  может   (возможно,  именно  в  этот  момент   Рей  Чарльз
вписывается  в левый поворот  автострады),  почему это  не  под  силу  Генри
Лайдену? Но в  данный момент под  рукой автомобиля у Генри  Лайдена нет, вот
Генри и придется ограничиться короткой пешей прогулкой.
     И куда  Генри  держит  путь  из  своей  залитой кровью гостиной? "Ответ
очевиден,  -  отвечает он себе. - Иду  в  студию. Хочется прогуляться в  мою
прекрасную маленькую студию".
     Вновь серый туман опускается на сознание, а вот серого-то надо всячески
избегать. У нас  есть  антидот для серого,  не так  ли? Да,  есть: антидотом
является  острая боль. И  Генри ударяет здоровой рукой по обрубкам  пальцев.
Обрубки словно опаляет огнем. Горящие обрубки - это то, что надо. Языки боли
доведут до студии.
     И пусть текут слезы. Мертвые не плачут.
     - Запах крови похож на смех, - говорит Генри. - Кто это сказал? Кто-то.
В книге', "Запах крови напоминал смех".
     Отличная  фраза.  А  теперь переставляй  ноги.  Сначала  одну, потом  -
вторую.
     Добравшись  до   маленького  холла  перед  студией,  он  на   мгновение
приваливается к стене. Волна  слабости начинается в груди и прокатывается по
всему телу. Он вскидывает голову, кровь из щеки брызгает на стену.
     - Продолжай идти, болван. Говори себе, что это не безумие.
     Ничего лучше просто нет. И знаешь  что? Только так ты и  можешь  жить -
шагать и шагать!
     Генри  отталкивается  от  стены, движется дальше,  его голосовые связки
использует Джордж Рэтбан: "Друзья, а вы ВСЕ мои друзья, тут двух мнений быть
не  может,  мы  здесь,  на  KDCU-AM  вроде  бы  столкнулись  с  техническими
проблемами.  Напряжение  в  сети  падает,  зафиксированы  перебои  в  подаче
энергии,  да,  зафиксированы. Но вы не бойтесь, дорогие мои. Не  бойтесь! На
текущий момент до двери в студию остается четыре жалких  фута, и очень скоро
мы займем свое законное место  за  микрофоном, да,  займем. Никаким старикам
людоедам  и  их инопланетным напарникам не удастся вывести нашу радиостанцию
из игры, во всяком случае до того, как мы передадим наш последний репортаж".
     Генри оборачивает носовым платком пальцы, ищет свой стул.
     "И  Рафаэль Фуркэл, похоже, совсем растерялся.., никак  не может  найти
мяч... Подождите, подождите, неужели нашел?
     Схватился за  край? ДА!  Схватился за ПОДЛОКОТНИК мяча, за СПИНКУ мяча,
поставил МЯЧ на КОЛЕСИКИ! Фуркэл садится, подъезжает к пульту управления. Мы
видим, что  здесь  много  крови, но бейсбол  - кровавая  игра,  если  играть
приходится с отрезанными пальцами".
     Левой   рукой  Генри  нажимает  клавишу  "ON"   на  большом   студийном
магнитофоне,  пододвигает поближе микрофон. Сидит в темноте, слушает шипение
пленки, перематывающейся с бобины  на бобину, и испытывает чувство  глубокой
удовлетворенности, делая то, что делал из вечера в вечер тысячи вечеров.
     Нега усталости окутывает тело  и сознание,  замедляет движения и мысли.
Так легко уступить ей. Он и уступит,  но сначала закончит  работу. Он должен
поговорить с Джеком Сойером,  напоминает Генри  себе,  и  он  говорит  всеми
своими голосами.
     Джордж  Рэтбан: "Девятый иннинг, и наша команда готовится отправиться в
душевую. Но игра не ЗАКОНЧЕНА, пока ЖИВ последний СЛЕПОЙ!"
     Генри  Шейк:  "Я обращаюсь  к  тебе, Джек Сойер,  и  не хочу,  чтобы ты
соскочил  на другой канал, понимаешь? Сохраняй  хладнокровие и слушай своего
давнего  друга Генри  Шейка, Шейка, Шейка, хорошо? Рыбак нанес  мне визит, а
отбыв,  отправился  в  "Макстон".  Он хочет убить Шустрика,  парня, которому
принадлежит "Центр по уходу за престарелыми". Позвони в полицию, спаси  его,
если сможешь. Рыбак живет  в "Макстоне", ты это знал? Он - старик, одержимый
демоном. Он хотел остановить  меня, не позволить  сообщить тебе, что я узнал
голос. И он хотел сбить тебя со следа.., он думает, что помешает тебе,  убив
меня. Сделай так, чтобы ничего у него не вышло, хорошо?"
     Висконсинская  крыса:  "ПОТОМУ  ЧТО  ЭТОТ  МИР  ДЕЙСТВИТЕЛЬНО  РУШИТСЯ!
РЫБОГОЛОВЫЙ БУДЕТ ЖДАТЬ ТЕБЯ В ДЫРЕ, КОТОРУЮ НАЗЫВАЮТ "ЧЕРНЫМ ДОМОМ", И ТЕБЕ
ПРИДЕТСЯ ПОДГОТОВИТЬСЯ К ВСТРЕЧЕ С МЕРЗАВЦЕМ! ОТОРВИ ЕМУ ЯЙЦА!"
     Вопль Крысы завершается приступом кашля.
     Генри  Шейк  (тяжело дыша):  "Нашего  друга Крысу  внезапно  вызвали по
срочному делу. Парень слишком уж легко срывается на крик".
     Джордж Рэтбан: "СЫНОК, уж не пытаешься ли ты сказать МНЕ, что..."
     Генри Шейк: "Успокойся. Он имеет полное право кричать.
     Но Джек не хочет, чтобы мы на него кричали. Джеку нужна информация".
     Джордж Рэтбан: "Так поспеши и поделись ею с ним".
     Генри Шейк: "Слушай, Джек. Рыбак не очень умен,  как и  демон,  который
вселился  в  него. Демона  вроде  бы  зовут  мистер  Манчинг. Он  невероятно
тщеславен".
     Генри Лайден  откидывается  на спинку стула и секунду-другую смотрит  в
никуда.  Своего тела  ниже  пояса  он не чувствует,  и  кровь  с правой руки
образовала лужицу вокруг микрофона. Обрубки пальцев пульсируют.
     Джордж Рэтбан: "Сейчас не время для обмороков, дружище".
     Генри  Лайден  трясет  головой,  наклоняется  вперед  и  говорит:  "Над
тщеславием и  глупостью ты  сможешь взять верх, Джек. Я  должен заканчивать.
Джек, не сильно грусти  из-за меня.  Я прожил чертовски  прекрасную жизнь, а
теперь ухожу к моей дорогой Роде. - Он улыбается  темноте, улыбка становится
шире. - Привет, Жаворонок".
     Должно быть, бывают случаи, когда запах крови похож на смех.

        "x x x"

     А  что происходит  в  конце  Нейлхауз-роуд? Облако, нет, туча  жужжащих
существ, которые кружат над Джеком Сойером  в умирающем свете  дня, светится
изнутри, словно страницы священной книги. Существа слишком малы, чтобы сойти
за колибри, но сияние исходит из каждого из  них. Если это осы, Джеку Сойеру
грозит серьезная беда. Но они не жалят. Их круглые тельца скользят по лицу и
рукам,  мягко трутся  о кожу, как  кошка  трется о  штанину  своего хозяина,
доставляя и получая от этого удовольствие.
     Сейчас они доставляют больше удовольствия, чем получают, и даже Джек не
может объяснить, почему так происходит.
     Существа,  окружившие  его,  -  не осы, колибри  или кошки, это  пчелы,
домашние пчелы, и в обычной  ситуации Джек  испугался бы,  попав  в пчелиный
рой.  Особенно в рой столь больших пчел,  суперпчел, таких видеть ему еще не
доводилось, ярко-золотых, ярко-черных. Однако Джек не чувствует страха. Если
б они  хотели ужалить его, то давно бы ужалили. С самого начала он понимает,
что они не причинят  ему вреда.  Многочисленные  касания их тел на удивление
нежные и мягкие, жужжание низкое и гармоничное,  мирное, как  протестантский
псалом. И после первых нескольких секунд удивления Джек просто им не мешает.
     Пчелы поджимаются все ближе, их низкое жужжание пульсирует в  ушах. Оно
напоминает  речь,  песню.  На  мгновение  он  видит золотисто-черный  кокон,
который  сплели вокруг него пчелы.  А потом они садятся  на его  тело, лицо.
Покрывают  голову, как шлемом. Одеялом ложатся на руки,  грудь, спину, ноги.
Туфли полностью скрываются под ними.  Несмотря на то что несть им числа, они
практически невесомы. Ощущение такое, что открытые части тела  -  кисти рук,
шею - укутали кашемиром.
     Плотный,  легкий как  перышко, пчелиный костюм  переливается  черным  и
золотым на  Джеке  Сойере.  Он поднимает руки, и пчелы двигаются синхронно с
ними.
     Джек  видел  фотографии  пчеловодов,  облепленных  пчелами,  но  это не
фотография и он - не пчеловод. Его изумление, более того, искренняя радость,
которую он находит в  происходящем,  потрясает. Пока пчелы облепляют его, он
не помнит ни об ужасной  смерти Мышонка, ни о смертельно опасной экспедиции,
намеченной  на  следующий  день.  Кого он  не забывает, так это Софи,  и ему
хочется, чтобы Нюхач и  Док  вышли  из  дома  и  увидели, что  делается.  Но
особенно он жалеет  о том, что этого не видит Софи. Хотя возможно, благодаря
милосердию д'ямбы, видит. Кто-то успокаивает Джека, кто-то желает ему добра.
     Любящее, невидимое Присутствие предлагает ему поддержку.
     Эта  поддержка ощущается  как благословение. Упакованный  в  светящийся
желто-черный  пчелиный  костюм,  Джек  чувствует, что  полетел  бы,  если  б
потянулся  к небу.  Пчелы  понесли бы его  над  лесами. Понесли  бы  его над
холмами.  Как крылатые  люди  в Долинах,  которые служили Софи, он  бы обрел
способность летать.  Только вместо двух крыльев, его удерживали бы в воздухе
многие тысячи пчелиных крылышек.
     В  нашем  мире,  думает  Джек, пчелы возвращаются в улей к  наступлению
темноты. Будто вспомнив о привычном распорядке дня, пчелы снимаются с головы
Джека, с его спины,  живота,  шеи, рук и  ног,  не вместе, как ковер,  а  по
одной, группами в пять-шесть. Поднимаются чуть выше, образуют  рой, летят на
восток, над  домами, стоящими на дальней от реки стороне Нейлхаузроуд, и все
до одной растворяются  в темноте.  А об  их жужжании  Джек вспоминает,  лишь
когда оно исчезает.
     В  те несколько секунд, пока он стоит,  прежде  чем  продолжить путь  к
пикапу, у  него создается ощущение, что кто-то наблюдает за ним.  И  даже..,
что? Ответ  приходит в голову,  когда он поворачивает ключе  замке зажигания
"доджа": его обнимали.
     Джек  и представить себе не может ни  сколь важным для него будет тепло
этого объятия, ни как его обнимут вновь, уже этой ночью.

        "x x x"

     Прежде всего он совершенно выдохся. Провел день, которому сам Бог велел
закончиться чем-то сюрреалистичным,  вроде объятия  роя  пчел: Софи, Уэнделл
Грин, Джуди Маршалл, Паркус.., этот катаклизм.., необычная  страшная  смерть
Мышонка Бауманна, все это вымотало его донельзя.  Тело требует отдыха. Когда
он выезжает из Френч-Лэндинга и дома уступают место полям и рощам, его так и
подмывает  свернуть  на  обочину и  полчасика поспать.  Сгущающаяся  темнота
обещает полноценный, несущий отдых сон, это его смущает: он может проспать в
кабине пикапа  всю  ночь, а потом чувствовать ломоту  в теле и суставах весь
день, тот самый день, который ему надлежит встретить во всеоружии.
     Сейчас  он далек  от  лучшей  формы,  сейчас длинную дистанцию  ему  не
пробежать. Сейчас им движет исключительно сила  воли, но  он думает, что все
же сможет добраться до дома Генри Лайдена, не заснув. Может, Генри ударил по
рукам с парнем с ESPN, может, Генри выйдет на более высокий уровень и  будет
зарабатывать  больше денег. В принципе  Генри и так зарабатывает достаточно,
жизнь  у него налажена  прекрасно, но Джеку нравится сама мысль, что  у  его
друга вдруг прибавится денег.
     Генри сможет просто сорить  деньгами,  а Джеку  почему-то  хочется  это
увидеть. Какую дивную одежду сможет позволить себе Генри! Джек  представляет
себе, как  едет с ним  в Нью-Йорк,  как они останавливаются в хорошем отеле,
вроде "Карлайта" или "Сент-Реджиса", как посещают полдюжины лучших магазинов
мужской одежды,  где он,  Джек,  помогает  Генри  выбрать  все  то, Что  ему
хочется.
     И  как  здорово  новая  одежда  будет  смотреться  на   Генри!  Так  уж
получается, что все, что он надевает, выглядит куда лучше,  чем на манекенах
в  магазине. У Генри  безупречный  вкус.  Конечно,  он  отдает  предпочтение
классическому, несколько старомодному стилю. Узкой  полоске, широкой клетке,
"елочке".
     Ему  нравится  хлопок,  лен,  шерсть. Иногда он  носит галстук-бабочку,
эскот,  маленькие носовые платки порой выглядывают из нагрудного кармана его
пиджака.  Из обуви выбирает  туфли из  мягкой,  добротной кожи. Кроссовки  и
джинсы -  не для него, и Джек никогда не  видел на нем футболки с  надписью.
Любопытно, откуда у слепого столь безупречный вкус?
     "О, -  доходит до  Джека, -  все  дело в  его матери.  Конечно  же.  Он
унаследовал безупречный вкус от матери".
     По  какой-то причине  от этого  умозаключения  на  глаза наворачиваются
слезы. "Я становлюсь излишне эмоциональным, когда устаю,  - говорит он себе.
- Поберегись, а не то эмоции захлестнут  тебя  с головой". Но определиться с
проблемой  и  разрешить  ее  -  большая разница, и  он  не может последовать
собственному  совету.  Итак, Генри Лайден в  выборе  одежды  всегда следовал
вкусу матери. Как  это прекрасно и  трогательно. Эта разновидность  верности
восхищала Джека больше всего: верность, о которой не  говорят  вслух. Генри,
возможно,  многое  позаимствовал  у  матери:  остроумие,  любовь  к  музыке,
уравновешенность,  полное  отсутствие  жалости  к  себе.  Уравновешенность и
отсутствие жалости к себе - отличная комбинация, думает Джек, указывающая на
храбрость.
     И  Генри  действительно  храбр,  напоминает  себе   Джек.  Более  того,
бесстрашен.  Странно слушать,  когда он  говорит  о том,  что  может  водить
автомобиль, но Джек  не  сомневается,  что его друг, если б  ему  позволили,
уселся  за руль ближайшего "крайслера",  завел двигатель и выехал на хайвей.
Причем не прыгал бы от восторга и не старался показать всем  и вся, какой он
молодец, такое Генри просто претило. А спокойно смотрел бы в ветровое стекло
и говорил: "Похоже,  в  этом году кукуруза сильно вымахала" или  "Я рад, что
Дуэн наконец-то покрасил  свой  дом".  И  кукуруза  действительно стояла  бы
высокая,  и  Дуэн  действительно покрасил бы  свой  дом,  только  источником
информации для Генри служили бы не глаза.
     Джек принимает решение:  если ему  удастся выбраться  из "Черного дома"
живым, он  предоставит Генри возможность сесть  за руль  "доджа". Их поездка
может закончиться в кювете, но зато он сможет лицезреть лицо Генри, ведущего
автомобиль, а это дорогого стоит. В  какую-нибудь субботу он  позволит Генри
проехаться  по шоссе No  93  до  бара "Сэнд". Если  Нюхача  и Дока не сожрут
вердоги <Вердог -  от английского  weredog,  по  ассоциации с  вервольфом
(werewolf).>  и они вернутся из похода на "Черный дом", им надо дать шанс
насладиться беседой  с Генри, с которым  у них,  как  представляется  Джеку,
много  общего.  Нюхач  и  Док  должны  поближе познакомиться  с  Генри,  они
наверняка  друг другу понравятся.  Не пройдет  и пары недель, как они усадят
его на "харлей" и будут носиться из Сентралии в Норвэй-Вэлли и обратно.
     Если бы только Генри мог пойти с ними в "Черный дом".
     Мысль  эта  наполняет  Джека   грустью,   потому  что  реализовать   ее
невозможно. Генри храбр и неустрашим,  Джек это  знает, но  он предпочел  бы
лишь  поговорить о  том,  как  они вместе  пошли  бы  в  "Черный дом".  Этот
разговор, то ли  у него в гостиной,  то ли в гостиной Генри, доставил бы ему
массу удовольстви