нули. И вряд ли лишь по той причине, что в дерьме
извалялся так, что и сам от свинтуса почти не отличался. Не смрад же их
так смутил, рогатых. Значит, есть что-то во мне особливое, что от других
несчастных отличает. И не важно, что именно, - раз выпала мне такая
оказия, значит, нужно энто использовать! Спасать, скатертью дорога,
надобно людишек! Спасать! К тому же сила небывалая мне от бодрячка
привалила, так и распирает изнутри, требуя кого-нибудь приложить...
  Перемахнул я одним могучим прыжком через тот плетень...
  Да нет, не вышло. Человек, как правильно сказывается, может все, пока не
начинает что-то деять. Зацепился я штанцами за край плетня на самом
излете... сам со всего маху мордой о мостовую приложился, да и плетень
тот, скатертью дорога, напрочь завалил. Донельзя обрадованные подвалившей
свободой свинтусы тут же разбежались кто куды, громко выхрюкивая о
нежданном счастье всему миру, а один подлюка даже по спине пробежал.
  Их счастье, что не до них мне было.
  Кое-как собрав свои кости и зубы, поднялся я и побежал в сторону
центральной городской площади, куды елсы весь народ гнали. Город я свой
ведаю как пять пальцев, так что как бы улицы ни плутали - не заблудишься.
К тому же громадная статуя Олдя Великого и Двуликого, что испокон веков
торчит в центре площади любого города-, возвышаясь над всеми домами, как
взрослый над грудными дитятками, не позволит заблудиться даже с перепою -
завсегда каким-нибудь ликом направление из-за крыш укажет. И ведь как бегу
- разве что не лечу, едва успеваю ноги переставлять, несут - прямо как
сапоги-скороходы. Вмиг до площади добрался!
  И остановился.
  Точно! Здесь все - от мала до велика. Вся площадь от края до края людьми
запружена. И что самое жуткое - тишина стоит. Мертвая. И энто при таком-то
сброде народа, скатертью дорога, когда шум должон быть слышен в городских
окрестностях, а не то что здесь! Стоят люди - столбы столбами, словно все
старательно статую Олдя Великого и Двуликого изображают. Друг на дружку не
взирают, друг с дружкой не разговаривают, гляделки пустые, улыбки
безжизненные, показалось даже, что не дышат. Но нет присмотрелся к
ближайшему мужику - грудь хоть и едва заметно, скатертью дорога, а
двигается.
  Кстати, все елсы куды-то сгинули, до единого.
  Энто хорошо, думкаю, знать, не все еще пропало. А что в энтом хорошего,
додумкать не успел. Потому как словно мало мне было прежней жути - другая
поперла.
  Засияла вдруг статуя Смотрящего всеми цветами радуги, загремела громовым
голосом что-то грозное с высоты своей небесной с испугу не понял, что
именно, и... вместе с постаментом начала прямо в камни, коими площадь-то
была вымощена, утопать, словно ложка в густом киселе, да еще при энтом
медленно повертываясь вокруг оси. Наверное, скатертью дорога, именно тогда
борода с усами у меня и поседели. Сказано ведь в народе - как оба лика
Смотрящего увидишь, с места не сходя, тут тебе на том самом месте и коней
ужасный придет. Вот и я - стою, ноги словно к землице приросли, то в жар,
то в холод бросает, едва в обморок не хлопаюсь, а статуя вертится, то
добрый лик покажет, то злым накажет. И под землицу уходит. Кажется, целую
вечность так простоял, прочим людишкам уподобившись - пока Олдь по самую
макушку в землицу не зарылся.
  Тут-то наваждение и сгинуло.
  Ощупал я себя растерянно, еще не веря, что цел остался, даже за нос
пребольно ущипнул - да нет, и в самом деле цел! Токмо рано, скатертью
дорога, радовался. Потому что из дыры бездонной, что в центре площади
после статуи разверзлась, вдруг шар вылетел - точь-в-точь с энту дыру
размером. Черный такой шар, блестит, словно жиром намазанный, а громадный
- страсть, больше любого дома в городе в несколько разов! Не успел тот шар
и взмыть толком, а за ним вже следующий лезет, круглым боком подпирает -
такой же. В общем, для краткости, вылетело их несметное количество. Пока я
пасть от удивления разевал, пали те шары по краям площади и раскрылись,
словно маковые головки, отделив лепестки от чашечки и опустив их на землю
на манер мостков. Тут же будто по команде люди разом зашевелились и
потянулись гуськом в нутро тех шаров проклятых, скатертью дорога, какие к
кому поближе были.
  Опомнился я, рванул прямо в толпу, на людей закричал.
  Но не слухают они, не расступаются, будто и нет меня вовсе, а так, дух
один бесплотный бродит, рот беззвучно разевает. Гляжу в ужасе и вижу - а
прямо передо мной в толпе родичи мои стоят. Папка с мамкой старенькие,
женка любимая с двумя детками малыми, кум, с кем пил недавно.. Кинулся я к
ним, за рукава хватаю, кричу, оттаскиваю, а они лишь улыбаются
бессмысленно и сквозь меня пялятся. Нет меня для их очей, скатертью
дорога, ни на ноготь нет, пропал, сгинул, умер я для них.
  Вот тут-то елсы и повыскакивали со всех сторон, прямо из ниоткуда
повыскакивали да меня самого под руки схватили и в ближайший шар
поволокли. Эхма, скатертью дорога! Чего мне их винить за такое обращение,
они, как и те свинтусы, не ведали, с кем связались! Никогда в жизни я еще
в такую ярость не впадал - аж в очах от нее потемнело. И так одно
непотребство кругом творится, да такое, что сердце от горя обрывается, так
еще и меня, подлюки волосатые, вздумкали с остальными равнять!
  В общем, недаром меня люди Синяком прозвали. Лучшего момента было
подгадать просто нельзя, чтобы душу вот так, во всю ширь отвести. Раскидал
я тех елсов играючи, любо-дорого посмотреть было, как вверх тормашками
кувыркаются, визжат, токмо хвосты и рога в воздухе мелькают! А парочку
особливо крепких и нахальных схватил прямо за те рога да лбами друг о
дружку так поцеловал, что рога-то и пообломал. Напрочь. Ох и страху я
тогда на них нагнал, до сих пор вспомнить приятственно! Потрясенные до
кончиков хвостов, глянули елсы на своих собратьев свежебезрогих, возле ног
моих в осадок на мостовую выпавших, да как бросились наутек - токмо пятки
засверкали!
  А я, пользуясь моментом, снова к своим родичам кинулся...
  Но не дали мне завершить правое дело. Загудело вдруг в небесах,
зашелестело жутко, словно жестяная крыша от свирепого ветра в раздрай
пошла, глянул я вверх и обмер прибыло к елсам подкрепление. И
подкрепление, надо сказать, сурьезное - прилетели трепыхалы железные,
феликсами в преданиях прозываемые. Прилетели числом девять о землицу
грянулись и превратились в жуть жуткую... Потому как упали-то они птицами,
а с землицы поднялись страшилищами здоровенными, выше моего роста кажное,
да еще о четыре руки.
  И на меня пошли.
  Нет, думкаю храбро и отчаянно, не дамся! Не на того напали, скатертью
дорога! Да и терять мне все одно вже нечего! Осмотрелся я лихорадочно,
пытаясь что-либо придумкать, глядь - а совсем рядом знакомый стражник
стоит Стоит и лыбится по-дудацки, словно не беда кругом, а представление
лицедейское! Вырвал я у него алебарду и первому же феликсу, что на мою
свободу посягнул, так промеж буркал засветил, что звон на всю площадь
разнесся, а вся эта хренотень разом с копыт сковырнулась. И четыре руки не
помогли. Токмо не испугало энто остальных - энто тебе не елсы трусливые.
Одним словом - феликсы железные! Прут на меня, страховидлы проклятые, руки
расставили, гляделки горят, зубы щелкают, еле успеваю алебардой
отмахиваться. Лбы больше не подставляют под удар праведный - научены. А их
руки, коими они крутят, как мельничный ветряк крыльями, алебарда не берет,
токмо искры высекает - железные же, понимать надобно.
  Не выдержал я такого напора, скатертью дорога, попятился...
  И не учуял ловушки подлой. Не узрел, как ступил на черный лепесток,
услужливо шаром мерзким сзади под ноги подставленный... Вскинулся тот
лепесток с земли, будто пружина тележная, да и закинул меня вместе с
алебардой в поганое нутро шара черного! Кувырком закинул, как я давеча
елсов кидывал. Рухнул я на дно, все бока отшиб, но вскочил, боли не
чувствуя, и обратно рванулся... Поздно Встал лепесток на место,
запечатался крепко-накрепко, перекрыв всякий выход, и объял меня со всех
сторон мрак кромешный... И снаружи объял, и в разум мой вошел, помутил,
стуманил. Уж не помню, сколь долго выл я в ярости неизбывной да слепо на
стенки с кулаками бросался... Пока вовсе, скатертью дорога, от мук
душевных, несказанных сознания не лишился.
  И пригрезился мне сон странный. Будто лечу я сквозь пустоту черную,
непроглядную, в тишине первозданной, сам собой лечу, волей своей
собственной, и ничего вокруг нет, акромя той пустоты, разве что где-то в
далях страшных, разумом неизмеримых, какие-то малые искорки сверкают...
  А после в очах вспыхнул свет, и я очнулся.
  Чтобы досмотреть кошмар полностью - наяву.
  Сел я на полу шара черного, продрал очи кулаками да распахнул пошире...
Гляжу - а шар-то вже и не черный! Пропала чернота полностью, и не токмо
она, скатертью дорога, а вообще всякий цвет - прозрачными стали стенки. И
вот там, за энтими стенками, лежит мир странный, незнакомый, красочный. И
природа в нем чудная, невиданная: что трава, что деревья - сплошь зелень
изумрудная, и небо синевы удивительной, и облака на нем не блеклые, как у
нас, а белоснежные... Но самое главное - Небесное Зерцало совсем другое.
Махонькое такое и цветом и размером прям как яичный желток, зато яркое -
страсть, смотреть больно, скатертью дорога, слезы враз наворачиваются и
ручьем бегут!
  Зажмурился, опустил взор, потряс башкой...
  Опосля потряс еще разок.
  Нет, не померещилось.
  Вокруг меня таких же шаров - тьма несметная, более чем в своем городе
несчастном я видывал, стоят на земле часто-часто, словно яйца в
безразмерном курятнике, и елсы людей из них выгоняют, и народу столько,
будто тот народ со всего домена собран...
  Как шибануло меня тут по мозгам - бодрячок так не охаживал.
  Со всего домена..
  Да со всего домена и есть - видно, взаправду День Страшного Суда грянул, и
сгинул мой прежний мир на веки вечные.
  Стою я, значит, зрю, скатертью дорога, башка трещит от мыслей бестолковых
и кругом идет, а черное дело тем временем своим чередом катится: те из
шаров, что от людей вже освободились, другой работой занялись. Опустится
шар на свободное место, снова поднимется - а на том месте вже изба готовая
стоит. Новенькая, как с иголочки, ладная вся, наличники резные, крылечко
крашеное с навесом, двускатная крыша черепицей красной так ровно выложена,
как токмо именитым мастерам под силу. Не работа - а загляденье, искусства
произведение. Я сам коваль именитый, хоть и бывший, не понаслышке ведаю,
каких трудов стоит настоящая работа. Шары же пекут избы, словно блины, без
остановки и продыху...
  Да токмо не дали доглядеть мне, потому как, скатертью дорога, в энтот
момент обо мне самом вспомнили. Прорезался в боку моего шара выход,
опустился лепестком прозрачным на землицу, дохнуло мне в лицо свежим
воздухом, пряным, незнакомым...
  А там, снаружи, вже феликсы железные почетным полукругом выстроились, меня
поджидают. Даже тот, зараза, оклемался, кого я промеж глаз алебардой
приложил, - по вмятине приметной и узнал. Крепкая все-таки башка у
феликсов, нечеловечески крепкая. А энтот, меченый, заметив, что я на него
уставился, одну из своих четырех рук поднял и пальцем меня поманил.
Выходи, мол, не тяни время, все одно судьбину не переломишь.
  Вспомнил я, что где-то моя алебарда здесь валяться должна, присел на
корточки, пошарил вокруг, взора напряженного от феликсов не отрывая -
чтобы чего неожиданного, отродья проклятые, не выкинули... Нашел. Поднялся
снова, перехватив древко поудобнее, да сжал в руках своих ковальских -
крепко так сжал. Крепче, чем любимый молот во время работы. Ну нет, думкаю
остервенело, не пойду Все равно не бывать по-ихнему. Сдохну прямо здесь,
отбиваючись, но не выйду на энту землицу неведомую, на муки людские
приготовленную. Всю семью мою оприходовали, страховидлы проклятые, да так,
что память у всех отшибло начисто, значит, и не мои они больше, не родичи,
а так, куклы безликие, лицедейские, ни на что не годные...
  Страшно мне - прямо сил никаких нет, взмок с макушки до ног, пот едучий аж
ручьями по телу бежит, в сапогах скапливается. Стою и для храбрости ором
ору, проклятия на котелки феликсов рассылаю, всему роду их железному до
распоследнего колена! Токмо и осталось у меня желания - башку
какому-нибудь отродью снести алебардой верной, прежде чем самого жизни
лишат навечно.
  А феликсы возьми да и махни на меня руками. Типа - надоел ты нам, паря,
живи как знаешь, а у нас и своих проблем хватает.
  Тут же закрылся лепесток-мосток, и взмыл мой шар в высь стремительную...
  Сердце прямо оборвалось. Понял вдруг я, какой же я дудак набитый, что со
своей семьей судьбину не разделил и остался тепереча на весь белый свет
один-одинешенек. Выронил я алебарду, упал ликом на пол прозрачный,
уставился вниз во все очи, слезами горючими обливаясь да глядя на то, как
шар уносит меня все выше и выше. И сквозь слезы узрел картину страшную,
необъяснимую. Мир-то энтот вдруг оказался круглый, как детская
игрушка-поскокушка. Ой, думкаю, пропали родичи мои совсем. Энто ж как на
таком пятачке стокмо народу вместе уживется? Да еще ненароком можно с края
крутого сверзнуться во тьму непроглядную - эвон он махонький какой, тот
мир...
  Такие вот дела, скатертью дорога...
  Не помню, когда обратно в Универсум прибыл, - сон меня мертвенный одолел,
усталостью тяжкой навеянный. Оно и понятно - столько всего за день тот
перенес, сколь иному человеку и во всю жизню не выпадает. А проснулся вже
оттого, что несут меня куды-то елсы на носилках, а я и дернуться не могу -
по рукам и ногам вервиями конопляными крепко-накрепко повязан. Зрю токмо,
что несут по земле домена моего родимого - знакомое все вокруг, сердцу в
радость, душе на облегчение - и трава, и деревья, и Зерцало Небесное,
здоровенным бледно-желтым тазом в небесах зависшее. Да не в радость мне
все энто. И дергаться я не хочу. Такое безразличие на меня напало к
происходящему, что хоть прямо здесь меня кончай - слова супротив не скажу.
Наоборот, токмо благодарен буду - от терзаний Душевных избавиться.
Единственное, что какое-то подобие любопытства вызвало, так то, что елсы
были особенные - здоровенные, мускулистые хари, поперек себя шире, одной
рукой носилки держат, а в другой громадные трезубцы несут, с острыми и
широкими как косы наконечниками. Пожалуй, такие и железных феликсов бы
уделали. А уж меня и подавно. Сразу ясно стало, что для меня их и
подбирали, ежели вдруг, скатертью дорога, снова буйствовать возьмусь.
  Так и донесли меня до Края домена, тихого и смирного, ни разу даже
матюгальником никого не обложил. Подтащили к тому самому неправильному
веховому олдю, у которого два лика в одну сторону смотрят, положили
аккуратно на землю сырую, а опосля один из елсов, видно из главных, так
треснет олдю в лоб! В то же мгновение олдь полыхнул, как Небесное Зерцало,
- прямо изнутри камня во все стороны ударил яркий свет! Не успел я ахнуть,
как елсы подхватили носилки и прямо в энтот свет меня и сунули...
  Вот так я к оказался среди людей.
  С тех пор брожу я по Универсуму неприкаянно, понять пытаюсь, за что моему
домену такую судьбину Олди Великие и Двуликие уготовили, за какие такие
грехи, и как ни стараюсь изгнать из памяти весь ужас, что довелось
пережить, не могу. Не могу, и все тут, скатертью дорога. Вот и тщусь, по
мере сил своих скудных, людишек на путь истинный наставить, как я его
понимаю, а меня за то Безумным Проповедником нарекли...

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
где у Ухмыла слегка едет крыша, а Скальцу выпадает пренеприятная работенка

  Это ж какое здоровье надо иметь, чтобы на все правильно реагировать!
  Апофегмы

  - Хрясь! Вжик! Трах-тарарах!
  Сабли Хитруна, Ухмыла и Жилы так и мелькали, злобно вгрызаясь в трухлявую
древесину, а Скалец с Буяном (снова лишенным сабли и оттого донельзя
мрачным) суетились рядом, отшвыривая срубленные ветви, чтобы те не
мешались под ногами свежеиспеченных дровосеков. Работали бандюки
прямо-таки остервенело, не замечая ни усталости, ни щепок, летящих во
взмокшие лица.
  На этот раз подходящее дерево нашлось почти сразу, едва ватага в полном
составе сиганула с грузовоза на землю Проклятого домена. Дерево было
большое и толстое. Хорошее такое дерево - одному ствол никак не обхватить,
разве что ватаману с его загребущими руками. А самое главное, рубить ствол
надобности уже не было - старая липа, проигравшая свое последнее сражение
с жизнью, и так валялась на земле, задрав в небо трухлявые ветки, словно
руки в немой мольбе. Причем, грохнувшись наземь, дерево умудрилось
придавить насмерть какого-то мелкого приблудного козла - из диких. Судя по
высохшим комьям земли, которые сыпались при ударах с вывороченных корней,
по затхлой сырости в глубокой яме под ними, а также по жуткой вони,
разившей из-под ствола, с момента падения дерева прошло уже несколько дней.
  Отхряпав последний корень, ватаман выпрямился, смахнул капли пота с
распаренного лба и глянул, как продвигается работа у остальных. Подгонять
никого не требовалось. Хитрун недобро оскалился, думая о своем. С прошлым
деревом им не повезло. Как ни старались, свалить не успели, хотя и
исчекрыжили ствол почти до середины, - не так проста оказалась наука
дровосека. Махина тронулась раньше, чем они закончили дело, еле успели
попрыгать обратно на грузовоз. Ухмыла, засланного отвлекать седунов Махины
и прибежавшего последним в каком-то невменяемом состоянии, втягивали уже
за шиворот в несколько рук. Весь следующий перегон ватаман пытался
выяснить, что там с ним произошло, но Ухмыл сыпал какими-то заумными
изречениями, явно стуманившись головой, так что Хитруну в конце концов
пришлось оставить его в покое. Мысленно же он сделал еще одну зарубку,
добавляя ее к общему счету, который собирался предъявить торгашу с домена
Рось. Много крови попортил этот стервец его ватаге, но за все, за все
придется платить, пусть даже и не надеется увильнуть. А особенно за
Пивеня, бесчестно повязанного властями в храмовнике Простор-домена при
прямом участии торгаша.
  - Ладно, сойдет, - сквозь зубы процедил ватман. - Теперь берем и несем,
кровь из носу! Буян, дуй на мою сторону остальные берите с другой!
  Поплевав на ладони, бандюки ухватились за торчащие из ствола огрызки
сучьев и, оторвав ствол от земли, спотыкаясь и охая, потащили к вагонам.
По мгновенно покрасневшим от натуги лицам бандюков градом покатил соленый
трудовой пот.
  Но далеко не ушли.
  Потому что кое-кто споткнулся (не будем показывать пальцем, но это был
Скалец, кто же еще) и, судорожно вцепившись в бревно, повис на нем. Лишний
вес сыграл злую шутку - бандюки не удержали ствол, и тот ухнул на землю,
придавив ногу самому ватаману. Очень тихий лес сразу наполнился очень
громкими матюгальниками.
  - Сил моих нет, порешу гада! - заорал вдруг Ухмыл, оказавшийся к Скальпу
ближе всех, и, подскочив, в бешенстве схватил того за грудки. Несколько
раз встряхнув слава как тряпичную куклу, бандюк отшвырнул его от себя, да
так, что тот грохнулся навзничь, и выхватил саблю. Но тут подоспевший
ватаман перехватил уже занесенную для смертоубийства руку.
  - А ну остынь, кровь из носу! - рявкнул Хитрун. - Кого и как наказывать -
я сам буду решать!
  - Один лишний палец всю руку портит, усы узлом! Прибить его - и вся
недолга, сколько нам еще с ним мучиться, все неприятности из-за него!
  - Эй, Ухмыл, ты мою роль-то на себя не бери, - встрял Буян, вскочив на
ствол и злобно вращая глазами. - Бешеный в ватаге я, а не ты. А то что ж
получается, скоро мне вместо тебя байки травить придется? Так я не умею!
  - Уйду я от вас! - захныкал вдруг Скалец, продолжая лежать на земле. -
Слова хорошего от вас не услышишь, разогни коромысло...
  - Хочешь услышать о себе хорошее - умри, поганец! - Ухмыл снова рванулся к
славу, но ватаман его не пустил.
  Честно говоря, Хитрун и сам еле сдерживался, чтобы не накостылять Скальцу
по шее, но он недаром был ватаманом и вовремя почувствовал, чем дело
пахнет. А дело пахло дракой. Видимо, оплошность Ска