единого разрыва - в четыре ряда. Для
чего они здесь, зачем? Впрочем, ежели уж на то пошло, как и сама просека -
на кой ляд? Ух ты, а это что такое, вон то, что так быстро движется
навстречу, длинное и продолговатое, бежит по этим самым лентам, само
переливаясь в лучах Небесного Зерцала серебристыми бликами на
желто-голубых боках? А ну-ка посмотрим поближе... Как быстро оно несется,
и как странно, тревожно гудит-шелестит, словно...
  А-ах!
  И нету больше легкомысленного ветерка. Разнесло в мелкие, мгновенно
растворившиеся клочья мощными потоками воздуха, рожденными движением
громадины, которая есть не что иное, как...
  Махина. Мчится стальная сегментная змеюка, даже не заметив тщетных потуг
приблудного ветерка познать, что же она такое. Махине хорошо: застоялась
без дела на Краю Домена. А теперь можно наконец насладиться вольным
простором, раздвинуть горизонт широкой стальной грудью, спеть
стремительную песню быстро вертящихся колес. И не важно, что на этот раз в
ее утробе нет ни товаров, ни людей, коих она призвана перевозить, разве
неудержимое напористое движение само по себе не прекрасно? Ведь как от ее
появления сразу оживляется лениво дремавший до того пейзаж! Впрочем,
седуны все-таки есть, хоть и немного. Но какие-то бестолковые. Хотя бы
потому, что забрались не в людской вагон, где седунам полагается быть во
время переезда, а на переднюю площадку грузовоза, что стыкуется с людским
вагоном. Впрочем, что с них взять, ведь это...
  Бандюки. Ватага Рыжих. Расположившись кружком, они сидят с насупленным
видом, зябко кутаясь в армяки от яростного ветра, задувающего на площадку
с боковин вагона. И чтобы хоть как-то отвлечься от черных дум, каждый
пытается мечтать о чем-то своем, светлом - в силу своих способностей.
Жила, например, давно мечтает об Аркане Самоловном, который как ни кинь -
хоть вкривь, хоть вкось, хоть с жуткого перепоя, хоть с тяжкого похмелья,
- а все одно в цель попадет. Ухмыл тешит себя мыслями о Балабойке
Самогудной, у которой струны как ни тронь - а все песня. Авось в этих
неведомых краях и посчастливится найти бандюкам столь лелеемые в душе
вещицы. Недаром ведь байки о них и других столь же чудесных штуковинах,
якобы оставшихся от Неведомых Предков, но ныне утерянных, издавна гуляют
по Универсуму... Буян мечтает о Сабле Самобойной, которую невозможно
сломать даже под колесами Махины, не то что об ее дверцу. Беды, казалось,
преследуют его с самого начала погони за строптивыми беглецами. То вот
любимого его оружия наглецы лишают, то всю одежку чуть не приводят в
негодность и неупотребимость, залив ее какой-то белой липучей гадостью. По
виду - точь-в-точь густая мыльная...
  Пена. Которой исходят бельевые корыта и ушаты в канун большой стирки в
любой веси или городе. Проклятая пена... Она отваливается примерно через
полчаса. Сама собой. Сухими ломкими хлопьями, словно перхоть с шевелюры
великана, и тут же уносится ветром. И это после того, как вся ватага в
течение этого получаса, высунув языки от усердия, чистит подручными
средствами (например, тупыми кромками сабель) одежку "виновников
торжества". Что, понятное дело, никому настроения ничуть не прибавляет,
так как не любят бандюки усилий, потраченных впустую. Но мрачнее всех
вместе взятых - сам...
  Ватаман. Ватаман давно уже устал матюгаться, но ватажники все еще
старательно отводят глаза, чтобы ненароком не встретиться с его с бешеным
взором. Ватаман ни о чем не мечтает. Он просто злится. Ох, лют ватаман,
лют и страшен! В эту пору от него можно получить такую оплеуху, что
запросто улетишь с площадки в небеса - трепыхал ловить. И злится ватаман
не потому, что ватага его оказалась такой никудышной в серьезном деле.
Вернее, не только поэтому. Больше всего его бесит то, что куда-то
подевалась вся честно награбленная...
  Жратва. Жратву явно кто-то спер. И этот кто-то, скорее всего, именно тот
анчутка, который бегал по крышам вагонов, чтоб ему треснуть два раза
пополам и три раза поперек от той прорвы жратвы, которую он спер. Нет, это
ж в голове не укладывается, какова наглость - ведь все стащил, все, что не
успели дотрескать во время попойки! Мало того - сивуху и ту уволок, так
что и опохмелиться абсолютно нечем! Ватаман прекрасно понимает, что
гоняться теперь за этим хвостатым - пустое дело. И к тому же -
небезопасное. А вдруг там этих волосатиков - пруд пруди? Сидят в
каком-нибудь вагоне (даром что заперты) от мала до велика и уписывают
дармовщинку за обе щеки. Могут и сами по рогам надавать... Эх, как же
муторно на душе у ватамана! Давно дела у него не складывались так паршиво
Давненько. И тяжелый взор Хитруна все чаще и чаше, к громадному облегчению
остальных, оценивающе падает на худого кудрявого слава. Кто же еще может
быть виновником всех бед, свалившихся в последнее время на ватагу, как
не...
  Скалец. Скалец, скукожившись возле перилец площадки, лежит на спине,
глубоко утопив подбородок под задранный до ушей воротник армяка. Раньше он
вряд ли мог такое проделать - больно уж вонял злополучный армяк,
"одолженный" ему зловредным Благушей. Теперь же, после "чистки" пеной, от
армяка шел какой-то прямо морозный, свежий запах, вдыхать который было
одно удовольствие. Лежит Скалец, сопит и косит глазами поверх воротника на
удивительные красоты, мелькающие за пределами грузовой площадки. То густой
ельник подступит прямо к рельсам, так что мохнатые лапы шоркают по самым
перильцам, то ясная лиственная рощица приветливо кивнет на ветру, то
посветлеет и мелькнет луг, заросший цветами и не тронутый ни зверем, ни
человеком, а то вдруг проскачет стая козлов, чтоб им пусто было за тот
испуг... Лежит Скалец. Лежит и старательно не замечает повышенного
внимания ватамана к собственной персоне. Чувствует шельмец, как грозовые
тучи сгущаются у него над головой. И чтобы хоть немного отвлечься от
тревожных мыслей, как и бандюки, мечтает о том, чего у него нет и никогда
не было, - о торгашеской сметке.
  О том, как здорово было бы владеть всем этим доменом, всем его богатством
природным. Сколько дерева можно отсюда вывезти! Вывезти, пустить
подешевше, все равно ведь халявное, да и сплавить в Океанию, или в Иней,
или в Оазис, или... да в любой домен любой из шести Великих Граней, кроме
Бурелома, дерево везде и всегда в цене! Ах как запели бы остальные
торгаши, когда он так обломал бы им цену! Как запели бы! Да слезами б
горючими умылись! Всех бы сразу разорил до нитки! И Благушу ненавистного в
том числе, из-за него все эти мытарства... да что Благуша, . мелковато он
мыслит, выше брать надо - старосту в кулаке надо зажать, да так, чтоб и
вздохнуть без него не смел! Да что там староста?! Сам Гусь-Зазеркальный на
него работать будет! Меблишку там ладить из его, Скальца, дерева, посудку
разную, поделки детские...
  А Махина все бежит и бежит по Проклятому домену, и ничего в нем проклятого
нет, разве что вместо людей елсы с козлами вперемешку обитают, и те, и
другие - непуганые. Да такие, заразы, непуганые, что без жратвы всех
оставили, дуболомы рогатые...
  Скалец украдкой косится на ватамана, ухватывает момент, когда тот отводит
от него сумрачный взгляд, и тихонько поправляет упрямо выскальзывающий
из-под полы шмат сала, тот самый, с которым проснулся под щекой вместо
подушки, да потом и заныкал, обнаружив, что более ничего не осталось.
Делиться ему не хочется. Ведь не заснул бы на нем, так и того не осталось
бы...
  В этот момент Махина явно начинает замедлять ход.
  Ватаман сразу вскакивает и начинает орать как оглашенный:
  - Заспались, замечтались засранцы, кровь из носу! Не видите, что ли,
остановка близится! А ну поднимайтесь! - Бешеный взгляд Хитруна снова
падает на Скальца, и усы ватамана немедленно встают дыбом. - А тебя что,
худоба, мои слова не касаются?! Нечего тут брюхатым бревном валяться да
невинность из себя строить...
  Ватаман запинается. Притихает. Озадаченно чешет могучей дланью в затылке,
так что хруст стоит, как при ломке хвороста. Повскакавшие бандюки
настороженно смотрят на него, пытаясь понять, что он там опять придумал, и
потихоньку разминают затекшие от долгого сидения, застывшие на
пронизывающем ветру косточки.
  - Бревно, - задумчиво бормочет Хитрун, опустив глаза долу, - А ведь может
получиться... Это что ж выходит, опять этот доходяга мне идею подсказал?
  Скалец ловит на себе ревнивые взгляды бандюков и мысленно злорадствует Не
все ж им в любимчиках ходить, разогни коромысло, пора и очередь уступить.
  Наконец Хитрун поднимает взгляд и пальцем манит Ухмыла к себе. Ухмыл, на
всякий случай криво ухмыляясь, подходит не спеша.
  - А ну, сымай саблю, щучий сын. Сымай, сымай, кровь из носу, не тяни время.
  Приказ ватамана буквально вгоняет Ухмыла в столбняк. Недоуменно,
встревоженно переглядываются и остальные бандюки.
  - За что, батько, такая немилость?!
  - Да при чем тут немилость, обалдуй. - Ватаман снисходительно усмехается,
довольный испугом ватажника (боится - значит, уважает), и ободряюще
треплет того по плечу. От сей ласки Ухмыл, напряженно улыбаясь, оседает
чуть ниже, так как рука у Хитруна тяжела дюже, но держится. - Буяну пока
отдай, она ему сейчас больше понадобится. А для тебя у меня другое
задание. Как раз по тебе и будет, кровь из носу, никто другой не
справится. Та придумка с костерком под Махиной была хороша, да кто ж
знал-то про пенку ихнюю... Так вот, беги что есть сил к Махине, привлеки
внимание наших вражин, говори и делай что хочешь, хоть на ушах пляши, хоть
задницу голую показывай, но чтобы Махина на месте оставалась, понял? А мы
тем временем дело сделаем...
  - А что ж ты задумал, батько? - вопрошает заинтригованный Ухмыл, чувствуя,
что имеет такое право - знать Больно уж трудную задачу подкинул ему
ватаман.
  Ватаман хищно щерится, снова топорщит громадные усы, сверкает глазами, аж
жуть бандюков пробирает, - и вдруг, донельзя довольный собой, громко ржет:
  - Неужто не поняли еще, кровь из носу? Да дерево срубить я задумал! С
таким елдаком, ежели умно в колеса вставить, Махина больше никуда не
денется! Чего нам и надобно!

  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,
где в споре истина так и не родилась

  Чем ниже стоишь - тем больнее бьют
Апофегмы

  - Ощупал я себя растерянно, еще не веря, что цел остался, - рассказывал
окружившим его на лежаке слушателям Безумный Проповедник, вращая слегка
выкаченными от нешуточной сосредоточенности глазами и оглаживая
лопатообразной ладонью седую бороду, - даже за нос пребольно ущипнул - да
нет, и в самом деле цел! Только рано, скатертью дорога, радовался...
  - Эй, путешественники, усы узлом! Поговорить бы надо!
  Головы всех присутствующих, качнувшись, как поплавки на поклевке,
повернулись на неприятно знакомый матюгальник. Так и есть - напротив
оконца махинерии, снаружи, на перроне, стоял не кто иной, как Ухмыл.
Бритый череп, весело бликующий зерцальными зайчиками, вислые рыжие усищи,
кончиками упирающиеся в широкие плечи, насмешливая рожа, настежь
распахнутый на груди серый армяк, демонстрирующий давно не стиранную
грязно-белую рубаху, черные, пузырящиеся на коленях штанцы - все в полном
комплекте.
  - Ни фига себе, - беспечно хмыкнул Воха, вольготно развалившийся на лежаке
и чувствовавший себя за железными стенами махинерии в полной безопасности
от вражеских происков. - Не бандюки прямо, а детская неожиданность. Никак
не отстанут, едсы полосатые!
  - Вот незадача, - пробормотал Проповедник, - я и не заметил, скатертью
дорога, как мы сызнова остановились.
  - И я тоже, - кивнул Воха Василиск. - Интересный ты рассказчик, дедуля,
обертон те по ушам.
  - Главное - не занимательность, главное - знания. - Минута наставительно
подняла указательный палец, демонстрирую полное самообладание появившейся
вражине - типа, видала я таких пачками и пачкала неоднократно, так что и
смотреть не на что. Но где-то в глубине глаз все же мелькнул тревожный
блеск.
  Приметив это, Благуша решительно поднялся и шагнул к оконцу поближе,
словно желая загородить любимую своей широкой грудью.
  - Чего желаешь, бандюковская рожа?
  - Вот так сразу и бандюковская, - ничуть не смутился Ухмыл, который этого
и не умел. - Я тут, понимаешь ли, мирные переговоры наладить пытаюсь, а
меня словно мордой об стол. Эх, люди... Вот, смотри, у меня и сабли нет, -
бандюк похлопал ладонью по пустым ножнам. - Говорю же - мирный я!
  - Ага, а рядом где-нибудь еще один обалдуй с двумя саблями стоит, оторви и
выбрось, - презрительно бросил Благуша. - Не о чем нам с тобой
разговаривать, бандюк, проваливай!
  Тут Воха тоже поднялся и небрежно-ленивой походкой приблизился к оконцу.
  - Погоди, торгаш, давай послушаем, мы ж никуда не торопимся. Вдруг что
забавное скажет. Слышал же - мирные переговоры предлагает, и это
бандюк-то! Явно неспроста, видать почему-то приспичило! Может, еще пенкой
угоститься захотел, как на прошлой остановке? Тем более что ему-то и не
досталось, ежели не ошибаюсь?
  - Трещи, трещи, сорока, пока крылышки носят, - туманно, но
многозначительно ответствовал бандюк, продолжая ухмыляться.
  - Пусть говорит, Благуша, - вдруг поддержала Boxy Минута. Слав
почувствовал, как ее ладони мягко легли ему сзади на плечи, а теплое
дыхание коснулось уха.
  - Ну хорошо, оторви и выбрось, - продолжая сохранять строгий и
неприступный вид, разрешил слав, внутренне млея от прикосновения
послушницы Храма Света, столь желанной для него в любое время дня и ночи.
- У тебя ровно двадцать секунд, рожа, чтобы нас заинтересовать. А не
сможешь - Махина поедет дальше.
  - Вот это другое дело! - еще шире осклабился Ухмыл, демонстрируя небывалую
радость. - Спасибо, девица. Расцеловал бы, ежели б мог, да стены мешают...
  - Обойдешься, - отрезал слав. - Говори. Не тяни время.
  - Ладно, ладно, усы узлом. Дело, значитца, вот в чем: заслал меня ватаман
узнать, как нам обратно через Бездонье в нормальный домен перебраться...
  - А, так ты засланец! - непонятно заржал Воха.
  - Обратно им теперича захотелось, - ворчливо пробасил дед, тоже не
утерпевший и подступивший поближе к остальным, - А нечего было к нам
чипляться! Сами ведь тогда в Простор-домене к нам полезли, вот и получили
по сусалам!
  - Да ладно, уважаемый, с кем ошибок не случается, - Ухмыл примирительно
пожал плечами. - Нам от вас уже ничего и не надобно, кроме одного -
покажите дорогу обратно. Мы и отстанем.
  - А мы и сами не знаем, обертон те по ушам! - Воха подмигнул остальным.
  - Как же, поверил я. - Ухмыл фыркнул. - Какого ж тогда рожна в самый центр
поперлись? Явно в гости к елсам намылились, какие-то общие дела вести.
  - Да от вас и спасаемся, дудачина ты этакая!
  - А вот дорогу покажите, и спасаться не нужно будет!
  - Трепотня - она и есть трепотня, - вздохнул дед. - Трогай, Благуша,
Махину...
  Услышав это, Ухмыл помрачнел:
  - Вот, значит, как... Хотел я вашему Вохе балабойку отдать, в знак мирных
намерений, да не вышло... Ну как знаете...
  Благуша, не слушая больше бандюка, уже развернулся было в сторону
водильного кресла, как Воха вдруг вцепился ему в рукав, словно клещ:
  - Постой, слав! О чем это он глаголет? Какая еще балабойка, Ухмыл?
  Бандюк привычно осклабился, огладил пальцами усы и вдруг одним движением
выхватил из-за спины балабойку. Воха охнул, узнав свой родной инструмент,
с которым не один год полюбовно в обнимку хаживал из веси в весь, из -
города в город, - синего дерева, с гладкими обводами корпуса,
напоминающего своей грушевидной формой красивейшие женские бедра, в черном
лаке по бокам и с обратной стороны грифа, с пятью дорогущими струнами из
вяленых жил ханыги, чистый дрожащий звук которых развязал немало сердец и
кошельков. А бандюк, небрежно вдарив по струнам, запел громким гнусавым
басом, откровенно издеваясь над бардом:

  Я гуляю, как собака,
Только без ошейника.
  Не ложитесь вы, дурехи,
Под меня, мошенника!

  - Отдай, поганец! - завопил Воха, словно раненная в задницу трепыхала.
Завопил и рванулся всем телом к оконцу, едва не впечатавшись лицом в
стекло - будто и не было никакой преграды между ним и бандюком. Хорошо еще
столик остановил, наподдав ему краем под ребра. Но Воха, не обращая
внимания на боль, пожирал свою балабойку глазами, точно оголодавший крайн,
дорвавшийся до своего национального кушанья - сала. - Не твоя! Отдай!
  Ухмыл насмешливо подбоченился и помахал балабойкой перед оконцем, словно
обыкновенной палкой. При виде столь грубого обращения бард аж застонал.
  - Дорогу сказывай, усы узлом, - глумливо бросил Ухмыл. - Тогда и получишь.
  Воха, совсем потеряв голову, рванулся к дверце махинерии, но дед и
Благуша, не сговариваясь, стиснули его с двух сторон плечами, словно
кирпич, угодивший в общую кладку, а Минута, шмыгнув за спину, уткнула
барду в район правой почки пальчик, да так пребольно уткнула, что Воха
задохнулся. И тихо шепнула на ушко:
  - Хороший ты человек, Воха, но только попробуй про олдя сказать, так враз
кости пересчитаю! Спроси Благушу, ежели не веришь. Он видел, как я это
умею. Живого места не останется.
  Вид у Вохи от этих слов сделался самый разнесчастный. Но воистину хорошим
человеком оказался бродячий бард, да еще и мужественным в придачу.
  - Раз такое дело, - скрепя сердце проговорил бард упавшим голосом, - то и
впрямь, Благуша, поехали дальше!
  - Молоток, Воха, вот за это я тебя люблю, - похвалил слав, отпуская барда.
  Минута же ласково улыбнулась ему, а дед одобрительно похлопал по плечу. От
дружеского участия белобрысый слав воспрянул духом и мстительно выпалил в
вытянувшееся от удивления лицо Ухмыла, никак не ожидавшего такого развития
событий:
  - А этот урод, обертон ему по ушам, пусть себе мою балабоику в задницу
засунет! Да чтоб его после этого трое суток мимо кустов проносило, с
музыкой!
  - Постойте! - торопливо крикнул Ухмыл, несколько растерявшись. - Можно же
это дело решить полюбовно! Что ж вы так сразу, усы узлом, на личности
переходите! Давайте так: я вам балабоику отдаю, а вы мне про дорогу
сказываете!
  - Сказали же - не знаем мы дороги, - твердо отрезал Воха, прямо-таки
упиваясь собственной стойкостью.
  - Ну хорошо, хорошо, верю, усы узлом! - не сдавался Ухмыл. - Ежели честно,
надоело мне вашу фиговину таскать, у меня и своя имеется, причем ничем не
хуже. Да не могу же я ее, в самом-то деле, просто так отдать! Поймите меня
правильно - не по-нашенски это будет, не по-бандюковски. Перестанут меня
после этого братки уважать. Давай, Воха, хоть сыграем на нее, балабойку
твою.
  - Это как? - заинтересовался Воха.
  "Ежели представится хоть малейшая возможность забрать бардов инструмент, -
подумал Благуша, - то придется эту возможность использовать сполна". Он
всегда считал себя добрым и справедливым человеком и в этот момент
сочувствовал Вохе всей душой, чувствуя себя слегка виноватым после того,
как ради общего дела пришлось обойтись с ним несколько круто.
  - Как, спрашиваешь? - повеселел Ухмыл. - А вот так! Давай устроим
состязание - ты выдаешь пару строк из начала любой песни, а я - частушку,
главное - не повторяться. У кого раньше выйдет запас - тот и проиграл. Я
даже дам тебе поблажку, первым начну.
  И Ухмыл, чтобы не упустить инициативу, живо затренькал на Вохиной
балабойке:

  Привязали девку к дубу,
Все вокруг... а я не буду!

  Благуша и иже с ним как один с неподдельным интересом уставились на барда
в ожидании ответа. Да неужто тот уступит какому-то говню... тьфу, то есть
бандюку?
  Но кто, кроме самого Вохи, лучше всех осознавал свои возможности? Ваша
правда - сам Воха и осознавал. В музыкальной теме он, безусловно, петрил
получше остальных.
  - Ты выиграл, - грустно ответил Воха Ухмылу.
  - Вот тебе и на, - несказанно удивился бандюк. - Ты же даже не начинал,
усы узлом?
  - Частушек все равно больше, чем песен, - усмехнулся Воха. - Нашел, в чем
меня перещеголять. Ищи другого дудака, обертон те по ушам.
  - А ведь прав сей отрок, скатертью дорога, - досадливо крякнул Безумный
Проповедник. - Что ни на есть прав.
  - Да ладно, тогда давай частушку на частушку! - не растеря