ную, швырнул ее в ручей.  Сперва она  лишь
покачивалась, течением  колеблемая, а затем вдруг сморщились листья жалобно,
потемнели, будто  пеплом припорошенные, да и ветка сама  скорчилась,  дрожа,
вмиг из девки цветущей в старуху обратилась...
     Вода ее  на бережок вынесла и там оставила, свое  дело свершив. Приняла
гибкую да зеленую, а отдала уж желтую, сухую. Мертвую...
     Медведь охнул, а Лис все на ветку глядел, смекалку да  болтливость свою
утратив.
     -- Вода -- мертвая! -- гаркнул ему в ухо.
     -- Мертвая, мертвая, мертвая! -- захохотало эхо лесное.
     Эхо ли? Может, все тот же Лешак над нами потешается?
     Что же мне  Хитрец о  нежити лесной  говорил,  как учил ее одурачивать?
Настало время пожалеть, что  не всегда наставления его скучные выслушивал --
думал, не сгодятся они никогда... Что же делать-то?
     -- Эге-гей! -- раздался совсем близко голос.
     Нет, на сей раз мы уж ученые -- на крик не побежим!
     Лис, ручьем обманутый, на весь свет озлился, рявкнул в ответ:
     -- Гей!
     --   О-ох!  --   выдрался  из-за  елей   маленький  странный   человек,
ухмыльнулся: -- Еле сыскал вас!
     Хитрец? Как  он?..  И почему обряжен в  Бегуна рубаху,  что  ему до пят
достает, да еще и навыворот? А у того, наоборот, срачица Хитрецова маленькая
натянута и руки из рукавов до локтя торчат...
     Мы  с Медведем еще глазами хлопали, а Лис уж зашелся в хохоте, про  все
напасти забыв. Над Бегуном потешался... И  чего они не поделили -- все,  как
петухи, друг на друга наскакивали...
     -- Ох,  Лешачиха  заиграла... -- Хитрец  тяжело рухнул возле меня, утер
ладонью потный лоб. -- Хорошо хоть сразу  ее приметили, а  то  никогда бы не
сыскали вас, хоть меняйся одежей, хоть нет...
     -- Лешачиха? Одежа? Ничего я понять не мог.
     -- Лешачиха! -- Глаза у Бегуна восторгом горели да задором. -- Вы ушли,
а  через миг она явилась! Огромная,  страшная.  Да как захохочет! Я труханул
маленько, а Хитрец быстро смекнул, что вы в беду  угодили,  и припомнил, как
отвадить  ее. Поменялись мы с  ним одежей, наизнанку ее вывернули.  Лешачиха
нас и  не заметила... Поозиралась, поозиралась  и за вами побежала. А мы  за
ней... Бегает она шустро, только ветки позади трещат. Потеряли мы ее было да
тут ваши голоса и услышали...
     -- Горазд ты брехать! -- унял смех Лис.
     -- Я?!  -- У Бегуна чуть слезы на глаза не  навернулись. -- Я видел ее!
Видел! Огромная, будто туча, Да такая же дымная!
     -- То, верно, туча и была... -- не успокаивался Лис.
     Бегун  рукой  махнул,  отвернулся  обиженно.  Видел  он   Лешачиху  иль
примерещилось только, а коли говорил  Хитрец, что надобно портами поменяться
да надеть их наизнань, то так и делать следует. Он дурного не присоветует...
     -- Одежей меняйтесь!  --  велел я охотникам  и сам первый  свою срачицу
сбросил.
     Не знаю, одежа вывернутая  помогла иль  еще  что, но шли мы  недолго --
почти сразу тропу сыскали и  голосов неведомых более  не слышали. А к закату
на  лядину вышли... Расстилалась она  пред  нами большая,  пустынная, только
деревца чахлые на ней ютились, да и то с краю самого.
     -- Будто домой попал... -- вздохнул Лис.
     Верно  подметил -- походила лядина на места  наши,  лишь более топкой и
нелюдимой была.
     -- Соколий Мох,  -- сказал  Хитрец, обратно свою  рубаху натягивая.  --
Трясина опасная, коварная. Говорят, будто  через нее  одна лишь тропа верная
есть, а другие все по кругу торены. Может, обойдем?
     Нет, обратно в лес Волхский, где уводны играют да мертвая вода бежит, я
не вернусь! Вот передохнем на  краю ледины, переночуем, а с утра, на светлую
голову,  и  начнем верный путь сыскивать.  Что ж мы, люди болотные, в болоте
верной тропы не найдем?!
     -- Нет,  --  проронил. --  Напрямик  пойдем.  Родичи  мне  не перечили,
видать,  самим не  шибко хотелось  в странный  лес ворочаться.  Быстро веток
набрали сухих, костерок наладили...
     Хорошо было  под небом  чистым, у костра  доброго средь родичей сидеть.
Свободно да уютно... Одно тревожило, тяготило душу, хоть и гнал дурные мысли
прочь: как-то Чужак,  в Волхском  лесу оставшийся? Жив ли еще?  Да  поминает
чем? Хотя, верно,  он и забыл уж о нас да о воле Княжьей -- бежит за уводной
в темную лесную глушь, шарахается от каждого шелеста...
     Ах, кабы воротить  все  назад -- не вспылил бы я, не послал бы заморыша
немощного на  смерть  верную! Претерпел  обиду,  перегорел...  Да что теперь
поминать  --  не  воротишь сделанного,  не взовешь  к  звездам  светлым,  не
умолишь, чтоб помогли ведьмину сыну живым из лесу выйти... Поздно...

БЕГУН

     Случалось мне по разным топям ходить, но другой такой, как Соколий Мох,
упомнить не мог.
     Шли  мы вроде верно. Щупали палками длинными почву, чтоб потверже и без
кочек обманных  была,  радовались  --  выберемся вот-вот,  а трясина  топкая
начинала понемногу в сторону забирать;  и  вот уж обратно шагали, усталые да
хмурые. Сколь раз ни начинали путь --  все  на прежнее место выходили. Никак
не могли сыскать тропы верной.
     На пятый иль шестой  раз  соступил с твердой земли Лис, ушел в болотину
по пояс -- еле вытянули. Плелся потом позади всех, вонючий, грязный, ругался
на чем свет стоит, крыл Соколий Мох словами последними...
     --  Ты радуйся, что вылез! --  заметил ему Славен,  но тот лишь  потише
костить трясину стал, а не унялся.
     Весь  день  мы  по  кругу  ходили  --  казалось, уж  на  лядине  вершка
непрощупанного не сыскать, а к вечеру вновь на прежнем месте очутились.
     -- Все!  -- Хитрец на землю  сел, уронил  голову  на  руки.  -- Не могу
больше!
     --  Надо! --  Славен  его за плечи  затряс, будто не  видел, что совсем
старик выдохся. -- Князь нас ждет.
     Никогда не случалось мне видеть, чтоб Хитрец сорвал на ком злость свою,
а тут довелось -- не выдержал он, рявкнул на Славена:
     --  Говорил я  тебе -- в обход  идти надо было! Уж давно бы за Сокольим
Мхом очутились!
     Тот на наставника волком глянул, но смолчал. Понимал вину...
     Охотники потихоньку уж и костер  собирать  начали, да не терпелось сыну
Старейшины свою правду доказать.
     -- Пошли еще разок, -- сказал, -- авось и выберемся...
     На авось полагаться хорошо, да только не в серьезном деле. Не вывел нас
авось -- застигла тьма ночная прямо посреди болота. Ни на прежнее  место, ни
вперед -- никуда  уж не  двинуться было.  Да  и тропка узкая едва под ногами
умещалась -- хоть стоя спи. Сердились все, хмурились, даже Медведь заворчал:
     -- Не след нам было еще раз идти...
     -- Ну, виноват я! Виноват! -- крикнул Славен, чуть в слезы не срываясь.
-- Да что толку-то виниться теперь?
     А  толку с его  сожаления и  впрямь немного  было. Плюхала вокруг седая
тина,   хрустели   топляки,  под  ней  веселясь,  на  небе  звездочки  ясные
загорались.
     Я на  корточки присел, поглядел на звезды эти и понял вдруг,  чего  нам
недостает, -- веры! Все людям удается, во что верят сердцем -- не разумом...
Небось поверили  бы, что к  звездам дотянуться смогут, и дотянулись бы. Веры
маловато в нас, чтоб через лядину перейти. Отчаялись рано...
     И так  захотелось родичей подбодрить хоть чем-нибудь, что вытянул из-за
пояса дудку и затянул мотив неприхотливый, надежды да любви полный.
     Каким  он сложится -- сам не знал, а  только стоило  мне глаза закрыть,
как  виделись  страны  дивные  с  садами  зелеными, небом  голубым,  солнцем
слепящим, людьми добрыми...  И все  улыбались  мне, махали руками  -- к себе
зазывали.
     Не заметил  я, как  поднялся. Не заметил, как по тропе пошел.  Уж очень
хотелось до тех людей добраться,  а зачем  -- и не думал  даже.  Они ко  мне
ладони тянули, пели голосами тонкими, будто дудке моей вторили. Горели на их
ладонях огоньки призрачные. Яркие, со звездами схожие... С такими, небось, в
ночи любой не заплутаешь и в беде не пропадешь...
     Шел  я,  ног  под  собой  не  чуя,  да  не  близились  они,  оставались
далеко-далеко. Рвалась за огнями  душа,  будто тесно  ей стало  в человечьем
теле,  махала  белыми  крылами, меня  над грязной болотиной поднимая, тянула
вперед, всем топям и тьме наперекор.
     Кричал  кто-то  позади, дудку  перекрикивая, да мне  не до него было --
стремился к мечте своей, нежданно открывшейся... Бежал  уже, ногами тропы не
касаясь, но тут вынырнул из-под земли топляк, зацепил меня коротким кургузым
щупальцем, бросил на землю.
     Упал  я,  дудку выронил.  Застонали  жалобно люди  улыбчивые,  загасили
огоньки, что  в ладонях держали,  и очутился я  вновь в болоте, из  которого
выхода не было...
     -- Бегун! Бегун!
     Кто-то тормошил меня, за плечи тряс...
     Славен? Почему  лицо у  него  такое,  будто  увидал пред  собой  блазня
неприкаянного? Может, игра моя ему не глянулась?
     Склонились  надо  мной  и другие родичи. Странно глядели --  удивленно,
испуганно...
     -- Вы чего? -- спросил и  голоса своего  не узнал.  Показался он тихим,
слабым.
     -- А ты сам погляди! -- Лис рукой широко повел.
     Глянул  я да обомлел. Не  было  лядины гиблой вокруг, а  стояли деревца
молодые, сквозь их листву проглядывали  поля,  рожью засеянные. Обжитые поля
-- не бесхозные...
     Я на Славена уставился недоуменно:
     -- Как же ты путь сыскал? Ночью-то?
     --  Я сыскал? -- Он  шарахнулся от  меня в  сторону, словно  от безумца
опасного, тихо забормотал: --  Да  я с места не сходил, покуда  ты играть не
принялся! А потом ты глаза закрыл, вскочил и побежал куда-то во тьму. Лис за
тобой рванул -- удержать, Медведь за Лисом, а  уж я  с Хитрецом --  за ними.
Только тебя не остановить было -- бежал да на дуде свистел. По ней во тьме и
искали тебя. Даже про топь забыли, так разъярились на твою выходку глупую. А
когда нагнали тебя, то ты уж тут сидел, а дудка рядом валялась. Вот она!
     Луна,  блеклой красой  кичась,  из-за облаков выползла, осветила  в его
ладони дудку, которую я в болотине потерял... А все же не мог я через топь с
закрытыми глазами пробежать!
     Я  еще   раз  на  родичей  глянул.  Стояли,  моргали  на  меня  глазами
испуганными. Нет,  так притворяться даже Лис не смог бы...  Выходит,  я всех
через Соколий Мох  провел, сам того не ведая? Или были на самом деле люди те
огненные, что манили меня, -- им-то и кланяться надо?
     -- Ты,  Бегун, правду скажи, -- подсел рядом Лис, дожидаясь,  пока брат
огонь запалит. -- Ты чего побежал-то? И глаза зачем закрыл?
     Откуда я знаю, что за наваждение на меня нахлынуло?
     Но Лис умными глазами помаргивал, в лицо мне  глядел и ответа разумного
ждал. Коли сказать ему про людей  дивных -- засмеет, коли  придумать  что-то
иное -- дотошно начнет расспрашивать да непременно ложь обнаружит.
     -- Отстань ты! -- отвернулся я от него. -- Устал я! Спать хочу...
     Завалился на бок, будто и впрямь сном сморило, затаил дыхание.
     Лис  без  ответа  уходить  не  желал  --  тряс  меня,  с  боку  на  бок
перекатывая:
     -- Нет, ты скажи...
     -- Оставь его!  Дай покой человеку! --  рявкнул на брата Медведь. -- Да
сам выспись, а то поплетешься поутру, будто сон-травой опоенный!
     Лис  забурчал  недовольно, но  брата  послушался,  а  я  так глаз и  не
открывал до рассвета, хоть не  шел  сон. Все  думал о  человечках, которых в
музыке увидел. Кто они? Может, духи добрые, людей от беды хранящие?
     С утра Славен всех попозже  поднял  и потащил  снова в путь.  По словам
Хитреца,  до  Терпилиц  было  рукой  подать.  Да  не только  Хитрец  -- поля
ухоженные о том же говорили...
     А вскоре и дорога под ноги легла. Не тропа узкая, к каким привыкли уже,
а настоящая дорога, утоптанная да гладкая.
     Тропки малые  все крутятся, петляют,  будто замышляют  чего, а  дорогам
неповадно  себя так вести.  Они будто боярыни знатные пред всеми тропами  --
ведут путников чинно  да напрямо. Разве иногда  завернут  немного вбок, чтоб
показать -- и они норова не лишены, да снова ровно тянутся...
     Эта  дорога с  прочими  не рознилась --  вывела нас на  берег большого,
красивого  озера -- мне такое  лишь в мечтах  мерещилось. Сияла  вода гладью
серебряной,  переливалась  светлыми  бликами,  темнотой глубинной  посередке
пугала. Вокруг берега невысокая  осока-трава  росла,  будто кружевной каймой
воду  окутывала...  И  название у  озера  загадочное  было,  устрашающее  --
Карабожа...
     В этаком озере не купаться следует,  а обходить его сторожко,  опасаясь
козней русалочьих.  Уж  коли водится где  Водяной,  так именно в его глубине
непроглядной.
     Но дорога, видать, иначе думала -- подвела нас  прямо к берегу. С него,
ровными полоками, нависали над водой короткие дощечки, людьми лаженные.
     Это  кто же придумал так умно -- чтоб в грязи прибрежной не мутиться да
осокой не ранить ноги нежные, выложил мостки к чистой воде?
     Я-то  удивился, а Славен  попробовал дощечки ногой велел, будто  не раз
такое диво видал:
     -- Остановимся, передохнем, от грязи болотной отмоемся.
     Лис, его не дослушав, с разбега в воду чистую сиганул  в  одеже всей, к
которой  уж   на  века  тина  болотная  присохла,  а  я  все-таки  осторожно
приблизился -- пугало озеро тихое  покоем равнодушным, хоть водой угодило --
чиста да нежна она оказалась, будто роса медвяная...
     Лис плескался рядом на мелководье, фыркал недовольно:
     -- Экая грязища в этом Мху Сокольем! Никак не отмыть!
     На  него  глядеть смешно  было,  да  и от воды  холодной  бесшабашность
веселая в тело вошла, -- зацепил охотника словно ненароком:
     -- А ты  и не  смывай! Расспросов меньше в  чужом печище будет -- сразу
все углядят, что мы из земель болотных!
     -- Ах ты! -- Лис не обиделся, черпнул ладонями  воды пригоршни полные и
плеснул мне в лицо, задорно скалясь.
     -- Тише!  -- насторожился вдруг Славен,  на дорогу  косясь. Выскочил на
нее, прижался ухом к земле, вслушался. Смолкли все, замерли в ожидании.
     Каковы-то будут  первые люди, в  чужом краю встреченные? Коли  приветят
ласково -- добрый знак,  ладной дорога выйдет, а коли за оружие хватятся иль
недоброе слово скажут -- не будет нам пути...
     Я  к Славену вышел,  мокрую срачицу  натянул,  поясом  порты  подвязал,
оправился весь, прихорошился. Встречают-то по одежке...
     Звук  нарастал,  близился, и наконец  выплыла на невысокий холм телега,
доверху мешками и бочонками  груженная.  По  краям  ее  двое мужиков сидели,
ногами  босыми по земле волочились. Рубахи  на них были серые,  неприметные,
порты до  колена снизу подвернуты. На лицах  тоска  блуждала  --  видать, не
проснулись еще,  и  лошаденка  телегу  тянула  лениво,  еле  ногами  двигая.
Неказистая  была лошаденка, но добрая --  шерсть  на круглых боках краснотой
поблескивала, грива, косами заплетенная, на лоб шелковистой прядью падала.
     -- Стой, за-р-раза! -- прикрикнул на нее возница, с нами  поравнявшись,
и, соскочив с телеги, смерил нас недоверчивым взглядом: -- Доброго пути вам,
странники.
     Славен улыбнулся пошире, отозвался:
     -- И вам того же.
     -- Куда путь держите?
     Мужичок  уж  так нас глазами ощупал, что, небось,  ведал,  у кого что в
душе скрыто... Экий дотошливый!
     -- В Терпилицы покуда, а там видно будет. -- Славен полправды сказал, а
другую половину при себе оставил.
     Оно и верно -- места чужие, люди чужие...
     --  Коли  так, то  по  пути  нам! -- Мужику  мы,  видать, глянулись  --
ухмыльнулся широко, пододвинул груз тяжелый, место в телеге освобождая.
     Славен к нему не полез, да и охотники решили своими ногами шагать, а мы
с  Хитрецом  взгромоздились  на  мешки  мягкие,  разболтались  со случайными
попутчиками.
     Мужики оказались местными, терпилинскими.  Жили они землей да скотиной;
на  неурожай нынешний  сетовали,  на дороги,  дождями  размытые,  на  Князя,
осторожно,  что  большую мзду с них  потребовал,  на знакомцев каких-то, нам
неведомых,  что друг  другу жить мешали... Ничем  они  с  нашими мужиками не
рознились --  слова те же да пересуды о том же...  Старший, тот, что лошадью
правил,  Горютой назвался,  младший -- Поведом. Были  они  родичами, как  во
всяких  печищах  словенских водилось, да  жили хозяйством своим.  Не совсем,
правда, своим -- больше стрыевым.
     --  Стрый  у  меня  человек нарочитый,  всеми  почитаемый,  -- хвалился
Горюта,  успевая  на   лошаденку  ленивую   причмокивать.  --  Староста  наш
печищенский!  Он  вас непременно к себе зазовет, но вы не соглашайтесь --  у
меня изба ладная, его хоромины  --  не хуже. И угощу-попотчую вас на  славу!
Жена моя лучше всех баб в Терпилицах блины да пироги печет.
     Повед засмеялся, унял гордеца:
     -- Что уговариваешь? Коли велел Вышата всех гостей к нему отводить, так
не станешь же спорить с ним!
     Стало быть, старосту ихнего Вышатой зовут? Красивое имя, звучное, не то
что у меня, будто у собаки, на зверя натасканной, -- Бегун...
     Горюта  с родичем спорить не стал -- понурился да так  и  помалкивал до
самого печища. Лишь завидев издали забор невысокий, приободрился, гаркнул на
лошаденку:
     -- Пошевеливайся, кляча ленивая!
     Ту  понукать было ни к чему. Понимала -- как  придет домой, овса дадут,
поклажу  снимут, --  побежала резво, застучала  весело  копытами  по пыльной
дороге.
     На нас поглядеть  все печище высыпало. Бабы в серниках да платах белых,
девки с  косами  до  пояса,  детишки  с  глазами,  будто огоньки  светлые...
Столпились возле телеги, проходу не давая, гомоня на все лады...
     Повед да Горюта сидели  гордые,  спины  выпрямив,  словно не болотников
неведомых привезли, а знатных бояр аж с самой Ладоги.
     -- Ну-ка, посторонись! -- рявкнул кто-то властно.
     --  Вышата...  Вышата... -- зашелестели в толпе. Отхлынули от  телеги в
разные стороны,  смолкли, на  высокого  грузного мужика  глядя,  что  к  нам
неспешно шел.
     Я от изумления аж рот разинул. Уж на что наш  Медведь велик да силен, а
со  старостой терпилинским,  пожалуй, и  ему  не совладать  было бы! Срачица
нарядная  на могучих плечах  Вышаты  чуть  не  лопалась, шея  едва  в  ворот
влезала,  а на  руки  не  всякий  бы  и  глянуть отважился -- бугрились  они
могучими мускулами, пугали толщиной да мощью. Были, верно, у Вышаты  прадеды
кузнецами --  усмиряли  огонь  Перунов, иначе  откель  бы в нем  такая  сила
взялась...
     Он приподнял ладонь, нас привечая и  глубокими карими глазами  с головы
до  пят  обшаривая.  На  рогатине  Славена  взор  задержал,  возле  Хитреца,
маленького да  щуплого,  хмыкнул  презрительно,  а Медведя  завидя,  вскинул
горделиво голову, будто петух бойцовый...
     -- Милости просим, -- загудел низким, сочным голосом.
     Тут  же из-за спины его  широкой вынырнула дородная краснощекая девка с
караваем  хлеба в руках. За ней засеменил, спотыкаясь и робея, мальчишка лет
шести  от  роду,  верно  сын  иль внук  Вышатин.  В  руках держал  он  блюдо
расписное, со стопками берестяными да горочкой соли посередке.
     Девица замешкалась возле  нас, растерялась  --  кому  первому  угощение
поднести... Вышата негромко цыкнул, глазами на Славена  указал -- признал  в
нем  старшего. Девка  румянцем  стыдливым залилась, протянула  Славену  хлеб
ароматный:
     -- Будьте нам гостями добрыми...
     Парнишка, уж притомившись блюдо держать, быстро под  ее  локоть подлез,
сунул Славену чарки под нос:
     -- Отведай вина старградского, редкого...
     Странные нравы тут -- наши питьем чужим никогда б гостя не попотчевали,
свою гордость имеючи, да не мне обычаи здешние судить...
     Славен  к парнишке склонился,  стопку в  руки взял  и  опрокинул в рот.
Затем каравай  разломил, улыбнулся хозяину, в соль макнул да кусил. Теперь и
захоти он  кого в печище обидеть  -- не  смог  бы. Кто  угощения с гостевого
стола отведал, тот уж руку на хозяев поднять не осмеливался...
     За ним остальные родичи хлеба  да вина вкусили,  и все с видом  важным,
будто свершали какое  таинство великое, а мне не впервой такая