м  походе,  о котором  предупредил  скальд.
Бывает же при  сильной волне смывает  людей с палубы, а особенно  хорошо это
получается,  когда кто-нибудь  той волне  помогает.  Мальчишке не  следовало
связываться с Альфом. Я шагнул в круг.  Викинги вокруг загудели -- слыханное
ли дело, кто-то осмелился  помешать Тюру свершить выбор. Бог поединков строг
и  справедлив -- рассудит без людской  помощи. Сразу  несколько рук потащили
меня назад. Я отряхнулся, будто медведь после  купания, сорвал с себя цепкие
пальцы и одним прыжком вышиб за пределы круга Биера.  Плечо заныло от удара,
сопляк  принялся  подниматься,  злобно скалясь и ругаясь  уже  на меня.  Его
придержали  -- интересно же  все-таки, чего удумал странный чужак. "Вот,  --
подумалось мне,  -- верно,  когда-то то же самое  чувствовал  сын Сновидицы.
Вышибал нас из опасного  круга, а мы, дураки, лишь скалились на него, ничего
не понимая. Зря не помогли ему сместить Меслава. Не худшим бы он был Князем,
да ведь человек задним умом всегда крепок".
     Биер вырывался  и орал, стараясь  оскорбить меня,  да забыл, видно,  от
ярости,  что  не понимаю я его  ругани.  Не  по-словенски  орал.  Зато  Альф
успокоился.  Новая забава  показалась  ему ничуть не хуже  прежней. Проучить
чужого все-таки лучше, чем убить своего. Драться я не умел, и он отлично это
знал -- редкий словен, не будучи дружинником, умеет владеть мечом. Вот луком
--  другое  дело, но  никто не собирался  давать  мне лук.  Да и с мечом  не
торопились. Так что  против Альфового  меча был у меня лишь охотничий нож да
спокойная расчетливость обреченного.
     --  Ты  будешь  драться? -- притворно удивлялся  викинг,  страшно увеча
словенские слова. -- Или, как всякий раб, скучаешь по хозяйской плети?
     Мое молчание выводило его из себя. Мясистое лицо багровело:
     -- Сын блудливой вендской суки! Что случилось с твоим хозяином? Умер от
старости, или ты отравил его и побежал, как собака, спущенная с цепи, искать
себе нового?
     "А  ведь он  почти  угадал, -- решил я. --  Меслав  перестал  быть моим
Князем -- с этого все началось".
     -- Получай!  --  Викинг  видел перед собой безоружную (нож не  в  счет)
жертву и поэтому ударил  мечом плашмя и легко -- не  убить,  лишь посмеяться
над глупым неуклюжим  вендом, а заодно  и  приятелей,  столпившихся  вокруг,
посмешить. Тело само вспомнило легкие, танцующие движения Чужака,  повторило
их, уклоняясь. Толпа ахнула. Альф промахнулся! Его  самого больше взбесил не
промах, а  этот дружный вздох толпы. Теперь  он явно собирался если не убить
меня, то уж  точно покалечить. И  предупреждать об ударе больше не помышлял.
Взмахивал, резко нырял, менял на  лету  направление  удара, и все это молча,
без  единого вскрика. Уклоняться  от  годами наработанных  движений  викинга
становилось все труднее. Но  и ему вряд  ли когда попадался такой противник.
Болото  вырастило меня. Оно научило  скользить по топям, внезапными бросками
переметывать  тело с кочки  на  кочку,  подныривать под затаившиеся щупальца
топляка. Да и зверь  в Приболотье никогда не был легким, все больше матерый,
хитрый,  ловкий. Куда  там  урманину  до  прыткой лесной кошки,  зашедшей  в
болотину в  поисках пищи, или до громадной Скоропеи,  умеющей одним  броском
ужалить сразу троих  и в мгновение свивающей тело  в удушающие  кольца! Да и
путь к Ладоге сделал свое дело. Теперь я не был так наивен, как когда-то, --
знал,  что под любой маской,  под любым  безобидным  жестом может скрываться
опасность.  Не пропускал обманных  движений  викинга. Одобряли мои  действия
хирдманны или  осуждали -- не знаю. Забыл я про галдящую толпу за спиной, не
видел, как присоединился к ней ярл, как внимательно, будто товар на  базаре,
оценивал каждое мое движение, каждый поворот, каждый вздох...
     Наконец викинг не  выдержал.  Поединок  молчания  он  позорно проиграл,
выкрикнув: -- Трус!
     Он хотел, чтобы  я дрался, а не прятался от ударов. Интересно, чем? Тем
ножом, что  вряд ли даже курицу  зарежет? Ролло не дал бы мне другой,  более
острый. Но  бесконечно припадать к земле  и, вновь вскакивая, отпрыгивать от
несущего смерть клинка тоже невозможно.  Эх, рогатину бы  мне! Пусть даже не
мою любимую, короткую, с  блестящими лезвиями ножей  на  концах,  а  обычную
палку с остро отточенными деревянными рогами. Но спасительной палки не было,
и помощи ждать не  приходилось. Оставалось лишь одно оружие на двоих -- меч,
зажатый  в  руке  викинга.  Альф  совсем  спятил  от  ярости.  Тем  лучше...
Увернувшись от удара, я демонстративно отшвырнул в  сторону ненужный нож. Не
очень  в сторону -- лишь так, чтобы викинг  счел меня безоружным. Это должно
еще больше разозлить его -- пришлый посмел  утверждать, что одолеет могучего
Альфа  без оружия!  А моя  победа придет после, когда  он забудет  про нож и
поверит в мое бессилие.
     В  первом  я не ошибся. Увидев отброшенный  нож,  Альф дико взвыл. Но я
перестарался. Избыток ярости словно  вернул ему  здравый  рассудок,  и удары
стали точнее и вывереннее. Он  перестал лупить напропалую, а дожидался моего
рывка, чтобы, предугадав его, опустить свой меч точно на  то  место,  куда я
намеревался  ускользнуть. Теперь мне приходилось увиливать  дважды от одного
удара. Пот бежал  по глазам, ноги начинали предательски подкашиваться. Замах
-- прыжок --  удар -- еще прыжок и снова замах, -- я запутался в собственных
увертках.  "Сам  себя  перехитрил!" -- стучало  в висках.  Что-то попало под
ногу.  Я  поскользнулся  и  упал  на   спину.  Меч  летел  сверху,   тут  же
воспользовавшись моим промахом. В последнее мгновение  я понял -- викинг был
не  глупее  меня.  Он   хитрил,   притворяясь  взбешенным,  успокаивал   мою
настороженность, а заодно выматывал. Я посмотрел на опускающийся  клинок  и,
засмеявшись над собственной самоуверенностью, перекатился на живот. Холодное
железо коснулось щеки. "Нож!" -- мелькнуло в сознании. Я выдернул его из-под
себя  и  метнулся  обратно,  прямо  на  взрыхлившее  примятый   снег  лезвие
урманского меча.  Викинг  уже начал поднимать его  для последнего  решающего
удара, когда я, оказавшись прямо под ним,  выбросил вперед пустую ладонь  и,
ухватившись за запястье его  руки, той,  что  удерживала  меч, одним  рывком
поднялся с земли. В  то же мгновение, описав другой рукой дугу, провел тупым
лезвием по его жилистой шее, где жила  душа. Кровь брызнула слабой струйкой.
Зато  душа  засипела,  вырываясь  на  свободу,  а глаза  Альфа  округлились,
недоуменно глядя на мои, будто приросшие к его запястью, пальцы.
     Душа -- птица вольная, и если  почуяла свободу,  не остановит ее никто,
кроме Морены. Да и та  лишь для того, чтоб проводить  в  сладкоголосый ирий.
Альфова душа  от  прочих не  отличалась, быстро покинула тело, и  стало оно,
точно туша лежащего неподалеку и все-таки добитого мальчишками Ролло кабана.
     Я смотрел на поверженного врага и ничего  не  чувствовал, кроме досады.
Полез, дурак,  не в свое дело, начал за пустослова заступаться, а чего ради?
Благодарности  мне  от  него век  не  дождаться.  Вон стоит, смотрит волком.
Конечно,  считает  позором, что  за  него другой сражался,  ненавидеть будет
теперь до конца жизни.  И Ролло  недобро поглядывает  на убийцу  испытанного
товарища, хотя нет, не товарища -- пса верного.
     Явно  не ожидавшие  подобной  развязки урмане  сперва притихли, а затем
заголосили на разные лады.

     Я многое не понимал, но слышал  два часто повторяющихся имени -- свое и
бога Тюра. Похоже,  не осуждали меня за убийство -- честный был поединок,  и
выжил тот, кто оказался более ловок. Ролло поднял руку, призывая к молчанию,
и вышел ко мне в круг:
     -- Завтра мы не идем на  лов. Печаль в наших сердцах.  Доблестный  воин
пал от меча!
     Ишь, как гладко стелет, уже и тупой нож мечом стал!
     А ярл говорил:
     --  Проводим нашего  брата  в далекую  вальхаллу со  всеми  подобающими
почестями.
     Один из молодых, едва вошедших в возраст годных для  походов мальчишек,
робко перебил ярла:
     -- А кто заменит могучего Альфа в далеком походе? Кто  возьмет его долю
и будет кормить его семью?
     Ролло  обвел  тяжелым взглядом  толпу. Подростки тянулись повыше, чтобы
заметил. Отцы гордо поглядывали на возмужавших и окрепших за зиму сыновей --
большая  честь  заменить  Альфа. Не только хирдманном он был -- почти другом
самого Ролло!
     Мелкие, подтаявшие в воздухе снежинки ложились на непокрытые головы, но
никто даже  не  шевельнулся. Затаив дыхание, ждали слова  ярла.  А мне ждать
было нечего.  Охоту отменили,  а значит, и  смерть мою и  расплату за  Альфа
тоже.
     Я бросил  нож, присел, набрав пригоршню холодного снега, растер его меж
испачканными  кровью ладонями.  С  пальцев  потекла  бурая  жижа,  закапала,
проделывая в снегу дырочки-норки.
     -- Ты!
     Я  вскинул голову -- взглянуть на  удостоенного великой чести  и увидел
наставленный на меня меч ярла. Повинуясь не разуму, а каким-то гораздо более
сильным приказам, тело,  выгнувшись по-кошачьи, отскочило в сторону, и  лишь
потом до ума дошло -- мной заменил Ролло мертвого викинга!
     Никто не  воспротивился  слову  ярла.  А  если  и  были недовольные, то
смолчали -- за  весной  придет лето, и неизвестно, кого возьмет ярл в походы
за  богатой добычей, а кого оставит в родном фьорде -- бить китов и  тюленей
да за рабами присматривать. Я тоже поднялся,  вытер брезгливо руки о штаны и
пошел прочь от надменного ярла. Не  дождется он от меня благодарности -- нет
и  не  будет  больше  надо  мной Князей!  За  одного  слишком  большая  цена
плачена...

СЛАВЕН

     Море, море, море... Нет ему конца и края. Катятся мрачные воды неведомо
куда, молчаливо горбясь покатыми спинами.  А в дурную погоду встают  могучей
стеной  перед  драккаром и гнутся в  руках поспешающих  к безопасному берегу
гребцов тяжелые весла. Урмане верят, будто есть на краю моря огромная яма  и
прикованы там к большим камням  страшные чудища -- порождения коварного бога
Локи. До  поры  они связаны  цепями,  но придет  страшный день рагнарека,  и
вырвется  на свободу неукротимый  Локи, а следом  за ним  пойдут его дети --
волк Фенрир, хозяйка мертвых Хель и чудовищный змей Ермунганд.
     "Свершится страшное, -- поют скальды, -- и пойдет отец на сына и сестра
на  брата, и волк проглотит солнце, и звезды упадут с неба. Земля погрузится
в море, и придет на великую битву  драккар  Нагльфар, сотворенный  из ногтей
мертвецов. Поведет тот драккар темный великан Хрюм, скопивший немалую силу и
злобу. Обрушится мост Биверст под  копытами огненного войска сынов Муспелля,
и придет вместе с ними великан с мечом, сияющим ярче солнца, и имя ему будет
-- Сурт. Громко затрубит страж Хеймдалль, призывая богов на последнюю битву,
и выйдут боги,  и восстанут от долгого сна эйнхерии -- славная дружина Одина
-- и пойдут на смертную битву. Коварный Фенрир пожрет великого Одина, но сын
отомстит за отца и разорвет гнусную пасть. Тор сразится с Ермунгандом, а меч
Тюра  будет  разить страшного пса Гарма.  Благодатного Фрейра убьет огненный
Сурт и опалит огнем  весь мир, и не спасется ничто живое. Но уцелеют сыновья
Тора и вновь возьмут волшебный молот Мьелльнир. И сыновей Одина не постигнет
участь отца, и вернутся из хеля, примиренные меж собой, юный  бог Бальдар  и
его нечаянный убийца слепой Хед, а вечная роща Хомимир укроет от огня Лива и
Ливтрасира, и зародится от них новое племя людей".
     Я часто слушал эту песнь. Ее любил петь Биер, когда грустил. Иногда мне
казалось,  будто  видел   он  страшный  рагнарек  и  лишь  пересказывал  уже
пережитое. Дрожала  в  его  голосе боль  и  не  смолкала даже в  конце,  где
говорилось про новое племя людей. Биер не Ролло -- верит в своих богов. Да и
я,  живя средь  урман,  стал  верить  в их Одина с  разящим  копьем, Тора  с
молотом, в Сив с золотыми волосами и Идунн с дающими молодость яблоками. Нет
разницы, как назвать бога -- Перун или Тор, должно быть, у них, как и людей,
есть  свои  потаенные имена, и им совершенно  безразлично, как  называют  их
маленькие слабые  создания. Как безразлично  это могучему морю, или вольному
ветру,  или  неколебимой земной тверди. Как  ни назови их -- не изменятся...
Ролло знал это давно, а я начал понимать, лишь сейчас, после зимней спячки в
Норангенфьерде  и  многих  месяцев морского лова, когда  изменчивая удача то
несла  наш  драккар,  будто  на  крыльях, за горбатой китовой  тушей, а  то,
внезапно разъярившись, бросала в бурлящем море, среди запутанных шхер. Ролло
не уходил далеко от родного берега и не спешил на иной,  не рыбный промысел.
Хирдманны  сердито  косились на  ярла,  а  некоторые, разуверившись,  начали
подумывать о другом, более смелом вожде, но Ролло молчал. Не хотел открывать
свои замыслы, не хотел торопиться. Дожидался, когда отвалятся от хирда очень
нетерпеливые,  возропщут  самые  недовольные,  предадут  не  слишком верные.
Терпеливо ждал, словно кот, высиживающий возле мышиной норы свою добычу.
     Я  больше не  жил у  него  в доме.  Был у  меня  свой  дом, поменьше  и
потемнее, но все-таки свой. Когда впервые вошел в  него, мучился угрызениями
совести  -- как-никак взял добро человека, мной убитого.  Перед этим я долго
отказывался  от  имущества  Альфа,  не хотел видеть убитые  горем  лица  его
родичей, но Ролло, не слушая объяснений,  вышвырнул меня за дверь. В  начале
березозола не очень-то поночуешь на голых камнях, и, смирившись, я потащился
к Альфовой избе. Все болтали о богатстве викинга, а жил чуть ли  не в песьей
конуре, узкой, длинной, поделенной на две больших пустынных  клети. В первой
ютились рабы и  скот, а в другой, покрепче да потеплее, жили домочадцы Альфа
-- сестра-подросток  да мать -- хилая  хворая старуха. Они  боялись меня,  я
боялся их --  так и жили поначалу. Я удивлялся, что они ни разу не вспомнили
об  Альфе,  не  плюнули  мне в  лицо за  родича, но Биер объяснил, что любил
убитый викинг лишь своего ярла да свой меч, а родных наравне с рабами держал
впроголодь. После  его слов потеплело  в  груди, будто стаял лед  на реке, и
начал  я  наводить  свои  порядки. Девчонка,  названная  в  честь  одного из
достославных походов Альфова  отца Ией, привыкла ко мне. Биер перевел мне ее
имя.  На языке одной из теплых бесснежных стран, куда ходили драккары Ролло,
так называли красивый голубой цветок --  фиалку. Ия и  была похожа на цветок
-- щуплая, тихая и  совсем незаметная,  с чистым, ясным  и вечно  испуганным
взглядом  синих, словно полосы парусов, глаз. Мать  Альфа так и  не простила
меня -- зло смотрела из угла и еду не подавала -- швыряла на стол, будто это
могло  вернуть ей  сына.  Она умерла в  конце  березозола.  Пошла  в лес  за
хворостом и не вернулась, а немного спустя женщины нашли ее тело. Она лежала
на спине лицом  вверх, вязанка валялась рядом, а  согнутый  старческий кулак
вздымался  к  небу,  будто  грозил  невидимому с  земли  Асгарду,  где  жили
бездушные боги, допустившие гибель ее  сына. По ней и не плакал никто, кроме
дочери, оставшейся круглой сиротой. Днем девчонка  еще держалась, а ночью  я
расслышал  тихий писк, словно больной  щенок искал  приюта возле дома. Пошел
смотреть и увидел свернувшуюся в комочек Ию. Говорят, люди  везде разные, но
тогда она ничем не отличалась от наших, словенских девчонок -- утрата всегда
утрата, и для урман, и для словен...
     Я не знал, чем утешить ее, стоял, как обаянный, и смотрел на склоненную
пепельную головушку, но девочка вскинула на меня  испуганные глаза  и вдруг,
прижавшись к ногам, быстро-быстро забормотала:
     -- Не гони  меня. Не  гони. Я вырасту, правда, вырасту. Стану красивой,
продашь меня какому-нибудь ярлу... Только сейчас не гони...
     Кто ей наболтал такое --  не знаю. Знал -- придушил бы стервеца! Я и не
собирался ее выгонять.  Одному в избе скучно, да и  перешептывания  рабов за
стеной  спать спокойно  не давали. Они  считали меня добрым  хозяином и  меж
собой звали, как викинги, Хельгом, но даже зверь  в неволе не приживается, а
уж человеку она и вовсе противна -- кто знает, когда станет им невмоготу над
собой хозяев терпеть, когда решат, что смерть лучше неволи?
     Я поднял Ию на  руки,  отнес в дом и, покопавшись в  Альфовых сундуках,
вытащил  пару  красивых  золотых браслетов, видать, сбереженных викингом для
будущей  жены. Надел их девчонке на  руки.  Она от моей невиданной  щедрости
даже плакать перестала. Только всхлипывала  жалко и позванивала  браслетами,
разглядывая витиеватый узор. А я слушал  этот перезвон и вспоминал покинутую
родину.  Наши  кузнецы  умели не хуже  браслетки  делать, а  может, и носила
когда-то эти побрякушки  какая-нибудь словенская красавица --  Мокошины нити
длинные, неведомо откуда начало берут, где конец отыщется. И так разбередила
мне Ия душу, что ощутил на губах вкус Беляниных слез -- тех, что снял  тогда
на берегу Нево злым поцелуем.
     Жива ли Беляна, а коли жива -- где она, что с ней? Хотелось верить, что
отыскала  древлянка свое счастье, но где-то глубоко грыз душу злой червь  --
вдруг  свидимся,  вдруг  ждет...  Карие   глаза  смотрели  сквозь  темень  с
укоризной,  манили.  Нет,  Беляна,  не  приеду я.  Разбросал  свое  горе  по
словенской земле -- не вернусь, не приму его обратно...
     Ия притихла, и я уже начал подремывать, когда почуял крадущиеся шаги. Я
затаился -- не хотел врага  спугнуть, а как он подошел, выбросил вперед руки
и рывком свалил  на пол, не сразу расслышав золотой  звон. Не сразу и понял,
что  это глупышка Ия отблагодарить меня  решила, да  не  чем-нибудь, а своим
тощим телом,  на котором не то что грудей  -- и кожи-то не было! Еле отодрал
от  себя, уложил на шкуры, а  сам вышел на крыльцо --  подальше от спятившей
девчонки. Женщин у меня давно не  было -- еще ненароком возьму ее во сне, не
разобрав, кто такая...
     Сидел  я на крыльце, смотрел на Норангенфьерд, плывущий, будто драккар,
в золотой  рассветной  дымке  березозола,  и вдруг увидел ярла.  Он стоял  в
прилеске,  прислонившись лбом к  сосне, и  выглядел так, будто ночь провел в
хеле,  среди мертвых.  Ролло мне нравился, да и как не понравится  тот,  кто
тебя в своем  доме привечал и в рабы не позволил отдать. Он меня  не звал, я
сам  к  нему подошел -- знал, умирать  будет  гордый викинг,  а на помощь не
позовет.
     -- Чего не спишь, Хельг? --  спросил он, заслышав мои шаги. У него было
усталое,  но вовсе  не больное лицо.  Поторопился я  с  помощью. -- О  былом
тоскуешь? В Альдейнгьюборг хочешь?
     -- А чего тебе не спится, ярл? -- вопросом на вопрос ответил я.
     Он плеснул на меня ледяным весельем глаз, будто морской водой окатил:
     -- Ты  настоящий сын Гардарики. Я уже видел таких -- не первый раз хожу
на Хольмгард. Было  время, когда  пытались могучие  ярлы -- не Рюрику  чета,
сесть Князьями  в  вашем  городище,  да  не  вышло.  И  я  там  был,  --  он
ухмыльнулся,  --  еле ноги унес. Вашему люду одно ярмо любо -- то,  что  сам
возложил. И тащить его будет безропотно до самого рагнарека.
     Он замолчал.  Провел  рукой по шероховатой  коре. Я понимал,  о чем  он
толкует, но все же поинтересовался:
     -- Это ты о Рюрике, ярл?
     -- Ты не глуп, словен, так не корчь из себя глупца! -- отрезал  Ролло и
тут же сменил  гнев на милость: -- Я видел, как сидит в Хольмгарде Рюрик. Он
теперь конунг и принимал меня, как конунг ярла. Смеялся,  что не будет мне и
роду моему покоя на земле Норангенфьерда. Ему первому сказал я свою мечту, а
он не  поверил.  Остепенился,  не  помнит былых времен, когда встречались  в
море, как равные...
     Ярл улыбался, вспоминая, рыжие волосы трепал ветер.
     -- Я тоже  буду конунгом,  и когда  это случится, валландские Каролинги
сочтут за честь отдать мне в жены свою дочь и платить назначенную дань.
     -- Кто это -- Каролинги?
     -- Я  забыл, что  ты не викинг, Хельг. Есть одна  земля, с плодородными
равнинами  и широкими реками. Там легко брать добро  силой, но там