ляд  жены, обернулся на пороге: --
Скоро буду...
     Вьюга вертелась,  посвистывала,  казалось,  скручивается  кольцами  над
землей страшный снежный змей,  танцует Морене  свадебную  пляску. Еще  и  не
выйдя из дому, я почуял -- плохой нынче день, дурной. В такой дело затевать,
что воду решетом носить,  -- не будет проку. Эрик шел рядом, отплевывался от
залетевшего в рот  снега. Я помнил  Биеровы сказы о зеленоглазых беловолосых
ньярах. Не ведал Биер, что жив один из них,  называл их эйнхериями, то  есть
погибшими  воинами.  Раньше, очень  давно,  жили ньяры  не так  уж далеко от
Норангерфьерда, можно сказать, по соседству. Эрик своей  родины не помнил, с
малолетства  рос у варягов, но предания  родной  земли и имена своих богов в
крови носил,  может, потому  и  чувствовал меня  лучше других,  что  сам был
наполовину ньяр,  а наполовину варяг? Он мне  нравился -- смел, честен, умен
--  все при  нем, а все-таки не чета Ролло иль Рюрику. Те друг друга стоили,
оба видели далеко, в  мелкие драки не ввязывались, а уж если дрались, так за
такой куш,  который всей пролитой  крови стоил. Эрик, может,  и посмелее  да
половчее их был, а размаху не хватало...
     Он  почувствовал  мой взгляд, улыбнулся.  Дружелюбен, а  ведь  знает, я
Норангенским ярлом учен, могу за  плохое слово и меч в  спину всадить... Мои
губы расползлись в ответной улыбке.  И этому  Ролло научил -- прятать тайные
помыслы, скрывать за маской истинное лицо...
     Хирдманны меня не  забыли,  зашумели, едва  ввалился в избу,  обступив,
захлопали  по плечам сильными ладонями. Что ни  говори, а были они мне будто
родичи -- через многое вместе прошли, и через горе, и через радость.
     --  Олег!  --  Оттар сдавил меня в дружеских объятиях и упрекнул: -- Ты
совсем  редко  заходишь к нам.  Неужели женщина сделала  из  тебя  ласкового
ручного котенка, и теперь, зимними  вечерами,  ты  предпочитаешь мурлыкать у
нее на коленях, а не разделять кров со своими старыми друзьями?
     Аскольд засмеялся, подтолкнул Оттара под локоть:
     -- Олег, наверное,  учит мурлыкать ее. Говорят, она хорошо дерется,  но
может ли воин быть женщиной?
     Значит, моя Беляна  уже стала притчей во языцех? Я и сам часто слышал о
ее умении  сражаться  наравне  с  мужчинами  и  в мужском платье тоже  видел
нередко.
     --  Чтобы легче  двигаться,  --  объясняла она,  и  я понимал,  но  как
втолковать  закореневшим в  упрямстве  людям, что суть  не  в  одежде,  а  в
человеке, что  ее  носит, и глупо  клеймить  Беляну позором лишь  за мужские
порты?
     На  хирдманнов я  не  обиделся -- викинги шутили грубо, но  без зла. За
годы,  прожитые с  ними, я привык к  таким  шуткам, но  слащавая  физиономия
Гундрольфа, ехидно, словно лисья морда из норы, высовывающаяся из-за крепких
спин,  раздражала.  Оттар  почувствовал закипающую во  мне  злость,  перевел
разговор на другое:
     -- Чем ты обеспокоен, Олег?
     Тем, что хочу позвать вас на очередной разбой,  тем, что нужно наказать
моих  соплеменников,  тем,  что Князь требует повиновения от не желающих ему
повиноваться, а  мы должны  помочь  ему в этом...  Что я должен ответить им,
обманутым собственным ярлом, потерявшим свою родину и  невероятными усилиями
пригнавшим  едва живой драккар  к берегам  Мутной? Что бы я  ни  сказал, они
пойдут за мной -- в пекло, под землю, в воду...
     --  Князь просит нас сходить в Люболяды, -- уклончиво ответил я.  Оттар
понял, насупился, а Аскольд беспечно заявил:
     -- Когда?
     --  Спроси лучше зачем,  -- встрял Гундрольф. Вот  ведь клещ, не силой,
так подлостью напакостить сумеет!
     Эрик  выдвинулся из-за  моей спины,  мягким, почти  ласковым  движением
откинул Гундрольфа в дальний угол:
     -- Закрой пасть, Лысый.
     Гундрольф   отлетел  потешно,  да  и  ярл  бранился  беззлобно,   будто
разговаривал с любимой  собакой. Вокруг засмеялись. Викинг не встал, остался
сидеть в углу, бормоча злые посулы. Я их уже на память знал, а Эрик, видать,
нет, потому что, едва расслышав,  резко заявил, ткнув пальцем в уже  изрядно
струсившего хирдманна:
     -- Ты пойдешь впереди всех, и первая стрела будет твоей.
     Тут и до Аскольда дошло --  не в гости идем,  сползла  с  безусого лица
беззаботная улыбка.
     Они все  поняли и  к  завтрашнему утру решат, каким  будет ответ Князю.
Больше мне нечего было делать в дружинной  избе, да и Эрику тоже. Он вышел в
завывающую пургу, а я, перед тем как шагнуть  следом,  еще успел услышать за
спиной шепот Гундрольфа:
     -- Ты поплатишься, ньяр! Поплатишься!
     Беляна проплакала всю ночь. За два года она научилась плакать беззвучно
и бесслезно, а мне легче  было бы услышать от  нее обычные женские стенания.
Страшно и  больно было  видеть ее согнувшейся, постаревшей, с сухими, словно
воспаленными  глазами  на  мертвенно  белом лице.  Тщетно  я  убеждал  ее  в
необходимости разлуки, тщетно обещал вскоре воротиться, и даже разумные речи
о  том,  что  вой не может  вечно сидеть под  подолом  у  жены,  на  нее  не
действовали  -- ни слезинки  не проронила, затаив в себе сжигающую тоску.  А
наутро пришел Свавильд:
     -- Мы решили. Идешь ты -- идем и мы.
     -- Куда это ты собрался? -- удивился Бегун.
     -- В Люболяды. -- Я не хотел рассказывать ему о просьбе  Эрика. К  чему
друзей волновать, и без того уж намаялись.
     -- Без нас? -- еще больше удивился Бегун.
     Ну как ему, неразумному, втолковать,  что на бранное  дело  идем  да на
подлое --  из-за Княжьего слова кровь  словенскую проливать. Не поймет ведь,
даже если все растолкую. А Лис без объяснений понял, встал передо мной:
     -- Ты изменился. Теперь ты действительно больше Олег, чем Славен. Урман
своих берешь, а нас --  опасаешься! Когда-то ты верил нам, что  же случилось
теперь? Может, пришла вместе с чужим именем в твое тело чужая душа?  Кто ты?
Олег или Славен?
     --  Погоди,  -- осадил  брата Медведь и повернулся  ко мне. -- И ты  не
увиливай. Объясни, в чем дело.
     Легко  требовать  объяснений.  Только  как  их дать? Свавильд  негромко
кашлянул, напоминая о себе.
     -- Ступай к Эрику, передай ему решение хирда, -- сказал я викингу.
     Он, довольный тем, что может не  присутствовать при тягостных разборках
меж родичами, быстро исчез за дверью. Медведь все смотрел  на меня  --  ждал
объяснений.  Я открыл было рот, но  ничего не успел  сказать, услышал ровный
голос Беляны:
     -- Тебе, Медведь, крови мало?  Повоевать хочешь? А коли со  своими?  Не
отступишь, не помешаешь?
     -- Со своими... -- охотник озадаченно потер затылок.
     --  Он за  данью идет.  С  Эриком.  --  Беляна,  громыхая,  переставила
какие-то горшки, закончила: -- С мечом идет. К словенам...
     Вот так -- коротко и  ясно. Братья вылупили глаза на Беляну, а я только
и мог, что возносить хвалу ее выдержке и благоразумию.
     -- Я тоже пойду! -- уперся Бегун.
     -- Дурак! -- рявкнул Медведь.  -- Не поднимется  у тебя  рука на своих!
Сиди дома да помалкивай!
     -- Славен, может, все-таки... -- сникая, попросил Бегун.
     Ах, какая боль терзала душу, какая  ненависть  ко всему этому жестокому
миру, когда, накинув телогрею, рванулся от просящих глаз на двор, выкрикнул:
     -- Олег! Я -- Олег!
     В  метель да мороз по двору недолго погуляешь, а в теплом хлеву  всегда
укромное место сыщется. В любую стужу согреет бессловесная скотина, разделит
боль, глядя усталыми, уже давно познавшими жестокость жизни, глазами.
     Дворовый пес Пусток,  прозванный так  за  свою  лень  и неспособность к
охоте, испуганно сжался  в комок и  зарычал на  скрипнувшую дверь хлева, но,
распознав во мне  старого  знакомца,  преданно  завилял пушистым  хвостом и,
словно все понимая, лизнул руку шершавым языком.
     -- Они не обиделись на тебя.
     Я поднял голову. Растирая снегом покрасневшие от мороза руки, надо мной
стояла Беляна:
     -- Они все понимают и, поверь, любят тебя ничуть не меньше, чем прежде.
     -- До каких пор? Пока еще помнят старое? Пока надеются увидеть прежнего
Славена?
     -- Нет.  Пока  ты не предашь их. -- Беляна вздохнула, опустилась рядом,
поправляя съехавшую  с  моего  плеча телогрею. Только теперь  я заметил, что
была она без шубы,  лишь в домашней одежке... Побежала за мной, не вспомнила
даже  о  холоде... Я  перекинул телогрею на нее. Она благодарно улыбнулась и
продолжила: -- Они знают, как тебе нелегко. Знают, что если ты идешь с мечом
на  своих, значит, так нужно. Знают,  что  только  ты сможешь разобраться по
справедливости  меж  словенами и варяжским  Князем. Все знают...  Просто  им
обидно. Потом обида уйдет, останется понимание.
     Я  не отрываясь смотрел на ее  шевелящиеся губы. Что  сделал  я в своей
жизни, чем заслужил ее любовь?
     -- Если бы они хотели идти с тобой, думаешь,  ты мог бы их удержать? --
Она весело тряхнула головой,  словно сбрасывая тягостные  думы:  --  Нет, им
здесь нравится. Медведю по вкусу Княжий стол, Лису -- новоградские  девки, а
Бегуну -- слава лучшего песенника...
     -- А тебе?
     Она не поняла, нахмурилась.
     -- Что нравится  здесь тебе? Ты  умеешь биться  и не боишься крови. Что
держит тебя?
     Я впервые видел ее такой  смущенной.  Она покраснела и  превратилась  в
обыкновенную  робкую женщину, совсем не похожую на мою Беляну.  Она скрывала
что-то, но что?
     -- Я пойду с тобой, хотя беременной женщине не место среди воев.
     Она сказала об этом так обыденно, что я даже  не понял сначала, а когда
осознал, вместе  с  радостью вошла в сердце  тревога.  Встала перед  глазами
рабыня  из  Руа,  ее  огромный, упиравшийся в землю живот, скошенные в немом
крике  глаза  и  нож викинга у белого горла. Нет, не  опускаются раскаленные
схваткой и напоенные кровью врагов мечи перед едва зародившейся жизнью. Боги
скупы на милосердие...
     -- Нет! -- отрезал я. -- Останешься здесь и сохранишь мне сына.
     Она  было открыла рот  -- возразить, но столкнулась со  мной глазами и,
всхлипнув, кивнула.
     -- Ступай домой, -- я постарался смягчить огрубевший голос, --  я скоро
приду.
     И опять она  лишь молча кивнула. Ушла,  подобрав  подол.  Я проводил ее
глазами, но она не обернулась.
     Ребенок... Я не мог представить себя  отцом, может, потому и радости не
ощущал.  Наверное,  радость  приходит позже, вместе  с рождением  маленького
существа, наделенного твоей  кровью. Женщины  носят в себе эту тихую радость
так долго, что  привыкают к ней,  а мужчину  она  оглушает,  как раздавшийся
среди ясного неба гром. Только не  Перунова стрела летит в отцовское сердце,
а громкий требовательный крик первенца...
     В Валланде, в городе Руа, бегает мальчишка, мать которого видела смерть
его отца, а  потом на  коленях умоляла  дикого  пришельца, показавшегося  ей
добрее других:
     -- Холег... Холег...
     Знает  ли малыш, зовущий сурового  ярла стрыем, о своем настоящем отце?
Что носит в чистой  детской душе -- ненависть к викингам или крохотную искру
веры в добро, еще до его рождения подаренную мной его матери?
     Пусток, деловито выкусывая шерсть, устроился на моих ногах, согревая их
мохнатым  телом. Я почесал  его  за ухом,  но,  занятый  своим делом,  он не
обратил на мою ласку никакого внимания.
     А если это будет девочка?
     -- Ты здесь? -- Бесшумно возник Эрик, навис надо мной, пренебрежительно
оттолкнув потянувшуюся к  нему коровью  морду. -- Свавильд приходил. Пойдем,
многое нужно обговорить.
     Я  поднялся. Ох, Лис, верно не  узнать тебе никогда,  как  горька  твоя
правда. Не вернула мне родимая земля прежнего  покоя. Не оправдались наивные
надежды на  возвращение прошлого. Вымыло  мою  душу соленое  море,  выгрызла
острыми  мечами Валландская  земля,  опутала  русыми  волосами  Норангенская
фиалка...  Звон  оружия стал мне милее  соловьиных песен,  жесткая подстилка
лучше мягкого ложа... Унесла Славена полноводная река, а взамен выбросила на
берег  безродного, неприкаянного Олега.  Ему ли о детях  мечтать,  ему  ли о
друзьях печалиться, ему ли от битвы бежать?
     -- Заходи.  --  Эрик распахнул  дверь  дружинной  избы,  пропуская меня
вперед.  Хлопнула  она  за  мной,  закрыла  навсегда путь  к  прежней жизни,
отрезала по живому кусок плоти, лучший кусок,  да только Олегу и к этому  не
привыкать, справится... Не с таким справлялся...

ВАССА

     Дружина  ушла   в  Люболяды  погожим  морозным  днем,   когда  солнышко
приплясывало  на спинах  сугробов озорными  бликами,  словно посмеиваясь над
набирающей силу зимой.  Вой шли налегке, без саней и провизии -- до Люболяд,
если  напрямки, всего день ходу,  а если по Веряже, то, может, пара дней, не
больше. Я  вышла  проводить, попрощаться, а Беляна даже не выглянула, да и у
Олега вид был хмурый. Я путалась, не знала, как теперь называть его -- то ли
новым  урманским именем, то ли старым словенским, но  видела жесткие ледяные
глаза, видела рассеченное шрамом лицо, и губы сами произносили -- Олег.
     Эрик, как и обещал,  взял  с собой  Гундрольфа, вытолкал  его вперед --
лыжню прокладывать. Вид  у  урманина был недовольный, но  попробуй возразить
ярлу, за спиной  которого не просто  толпа  людская -- дружина Новоградского
Князя. И он понуро  поплелся вниз, на  лед, почти по  колено проваливаясь  в
снег, -- не помогали и  лыжи.  За ним потянулись остальные. Сперва отчетливо
вырисовывались в рассветной дымке удаляющиеся фигуры с  островерхими шапками
на  головах  и притороченными за  спиной мечами,  потом превратились  они  в
черные точки на белом снегу, а потом и вовсе скрылись из виду.
     Я своими глазами видела,  как ушел Эрик,  сама вытирала  замерзающие на
морозе слезинки о его  плечо, а все-таки не могла до конца поверить, что нет
его в  Новом  Граде. Казалось,  зайду на Княжий  двор, а  он там  беседует с
дружинниками,  или  сидит за столом  в  светлой горнице,  или  в  своем доме
слушает байки Бегуна да поглядывает зелеными глазами на вечно хмурого Олега.
Эрику Олег нравился, а мне прежний Славен больше по душе был.  Гуляла в  нем
вольная беззаботная сила -- ничем не удержишь, а теперь сжалась она в темный
комок,  спряталась так, что и  не заподозришь, лишь те, кто раньше его знал,
видели -- зацепи Олега по-настоящему, и, словно копье, выметнется она из его
тела, пронзит, даже  охнуть  не  успеешь. Как жила с ним Беляна, как терпела
суровый  нрав  мужа? Он, небось,  и слова ласкового сказать  не  мог, а коли
обнимал,  так, верно, грубо, словно в поединке бился. Вспомнила я про Беляну
и ноги сами понесли к ней.  Думала -- утешу,  помогу с  горем справиться,  а
вошла и,  словно  на преграду, напоролась на  ее  спокойный  строгий взгляд.
Трудилась Беляна по хозяйству, огорчаться и не думала, лишь  спросила,  меня
увидев:
     -- Проводила?
     -- Я-то своего проводила, а вот твой без проводов пошел.
     Беляна  отжала вздутое тесто и,  не вытирая  рук, осторожно забрала под
кику выползший локон:
     -- Я его всю ночь провожала, хватит и того...
     Не хотела она болтать о муже. Не поссорились ли?
     --  А тебе негоже в  одной  избе с воями  жить. --  Она говорила ровно,
плавно, а руки суетились, мяли тесто,  раскатывали  его тонкой простыней. --
Чем только Эрик думал, когда тебя в Рюриковой избе оставлял...
     --  Да  что ты! -- Я засмеялась. -- Неужели  впрямь думаешь, станет кто
глаза на ярлову жену пялить? Да и вернется он через день-другой.
     -- Вернется ли...
     Тут только я поняла, что не на прогулку ушел мой любый, не  на охоту --
на  смертную драку и, может статься,  не доведется  мне больше  заглянуть  в
горячие,  нежные глаза  мужа. Страх охолодил  душу,  вполз  подлой змеей  на
сердце, скрутился там, выворачивая меня наизнанку.
     -- Что с тобой? -- Беляна заметила, принялась успокаивать. -- Не хотела
я  тебя  пугать.  Вернутся  они.  Конечно,  вернутся!  Олег пошел дело миром
улаживать, а коли не выйдет -- что люболядские мужики против Княжьей дружины
могут? Ты  сама Эрика в бою видела, неужто подставится он под мужицкий удар?
Экая ты...
     От ее слов захотелось заплакать. Да и обидно вдруг стало -- утешает она
меня, словно мать неразумную дочку, а  ведь одногодки мы. Откуда сила в  ней
такая, что слезинки не выжмешь, хоть  пытай?  Почему  мне  той силы не дано?
Может, не чуяла бы тогда себя беззащитной да глупой...
     -- Поживи-ка  пока у нас, -- решила Беляна.  -- И  тебе  спокойней, и у
меня тяжесть с сердца спадет.
     -- Что за тяжесть?
     --  Не  знаю. Нехорошее у меня предчувствие -- не след тебе в Рюриковых
хоромах жить, некому там о тебе позаботиться.
     --  Ух!  Бабы что  сороки  -- уйти не успеешь, а они  уже все  косточки
мужьям перемыли. -- Лис ввалился в избу,  принеся с  собой холодную морозную
свежесть. -- О чем речь ведем, красавицы?
     --  Пустомеля  ты, -- беззлобно ругнул брата входящий следом Медведь и,
увидев меня, улыбнулся. -- Наконец-то в этот дом настоящая хозяйка пришла.
     Я глянула на Беляну -- не обиделась ли, на она смеялась:
     -- Говоришь о  ней,  а  глядишь-то  в котел...  Медведь потянул  носом,
догадливо отозвался:
     -- Ага.
     За столом вновь  завели  речь  о том, где мне  жить, возвращения  Эрика
дожидаясь. Я и сама начала подумывать, может, права Беляна -- все  здесь мне
старые знакомцы, веселей будет, да и мужа не одна буду ждать...
     -- Ладно, -- согласилась. --  Будь по-вашему.  Перенесла к ним нехитрый
свой скарб и осталась ночевать возле Беляны, там, где раньше Олег спал.
     Древлянка лежала тихо, не  шевелясь, и дышала вроде ровно, спокойно, но
чуяла я -- не  спится  ей, одолевают тягостные  мысли. Она-то  к тем  мыслям
давно  привыкла,  а мне  было  внове,  еле  сдерживалась,  чтобы  не  завыть
по-волчьи,  когда в дремоте  вместо сильного мужнина плеча натыкалась  на ее
мягкую кожу. Первую ночь промаялась без  сна, зато  в другую уснула, точно в
яму бездонную провалилась, потому и не  услышала, как Беляна встала  и вышла
на  крыльцо, не увидела, как вглядывалась она в  затянутое  морозной  дымкой
небо и тихо шевелила губами, глядя на вздымающееся за лесом багровое зарево.
Проснулась я от прикосновения ее холодной руки.
     -- Пойдем, -- позвала древлянка вполголоса. -- Посмотришь...
     Со сна я  не  поняла, куда она тянет, но покорно накинула на  исподницу
длинный зипун и, пошатываясь, выбрела на крыльцо. Голые ноги обдало утренним
щипучим  морозцем, холодные  ладони  рассвета потянулись ко  мне,  оглаживая
разомлевшее от домашнего тепла тело.
     -- Смотри. -- Беляна  протянула руку, показывая мне  на едва розовеющее
над лесом небо. -- Смотри!
     Я  вгляделась.  То ли  показалось, то  ли в  самом деле плыли вдали над
лесом не облака -- зловещие угольные клубы дыма.
     -- Люболяды! -- Беляна сжала мою руку. -- Люболяды горят!
     Только тогда я уразумела. Верно, в ту сторону ушел  Эрик с  дружиной. Я
до рези  в глазах уставилась на дым. От Беляниного  вскрика проснулся Бегун,
вышел к нам:
     -- Чего разгомонились?
     --  Люболяды!  --  словно  завороженная повторила  Беляна. --  Люболяды
горят! Они жгут печище!
     -- Кто жгет?  Что зазря болтаешь? -- начал было Бегун, но, вглядевшись,
осекся и  нырнул  обратно  в  избу,  а  через  мгновение  выскочил  вместе с
братьями-охотниками.   Мы  сбились  на   крылечке,  молчаливо   глядя,  как,
по-змеиному извиваясь, ползет в чистое небо темный страшный дым.
     -- Он не мог... -- тихо прошептал Бегун. -- Там же свои...
     -- Зато  он теперь  чужой! -- жестко  отрезал  Лис, не отрывая глаз  от
дымного облака.
     -- Что ты понимаешь?!  -- Беляна  развернулась, с силой  врезала ему по
щеке крепкой маленькой ладонью. -- Это не он!!!
     --  Свихнулась ты  со  своей  любовью!  --  Лис отпрыгнул, буравя  злым
взглядом раскрасневшуюся древлянку. --  Не  видишь, кем он  стал?! Он и тебя
убьет, коли надо будет!
     -- Ну и пусть!  Пусть  убьет! Пусть лучше убьет... -- И она, неожиданно
закатив  глаза,  осела на снег. Бегун не  успел подхв