нул:
     -- Не могу больше... Ухожу я.
     --  Куда?!  Да  ты  что?!  Ночь хоть пережди... Убеждали его родичи  на
разные лады, а я сразу почуяла  -- не доходят до него разумные речи. Утянула
Берегиня на дно озерное со стариком вместе веру да волю Славена... А я так и
не узнала, кем приходился ему старик...
     Болотники  вожака своего не покинули, быстро  собрались,  костер  водой
залили... Луна еще и в силу не вошла, а они уже  в путь двинулись. И ведь не
испугались леса незнакомого!
     Не  ожидала я  подобного  от людей.  По ночам не  всякий  зверь во тьме
ночной блудить решается, а уж люди-то и  днем  глухомани  да  чащоб  бояться
приучены. Терпилинские мужики боялись...
     -- Здесь место худое. Да и не след тебе одной оставаться. -- Медведь ко
мне подошел,  протянул руку,  подняться помогая. --  Пойдем лучше с нами,  в
Захонье. Да не трясись -- не обидим...
     Не от страха меня колотило -- с досады. Мнила --  легко все  получится,
спящие и не заметят, как дружка их умерщвлю и утащу подальше. А складывалось
все вовсе не так, как думалось.  Насторожила Берегиня болотников. Они теперь
под  каждым кустом  врага видели, на  каждый шорох оглядывались,  от каждого
шума за  оружие хватались.  Попробуй-ка, повоюй с  мужиками, которые  из рук
топоры да  рогатины  не  выпускают! Я,  небось, и  обернуться не успею,  как
голову снесут.
     Может, следовало бы мне остаться в Горелом и Ратмира дождаться, а потом
с ним вместе  иную  добычу сыскать -- чай, оставались две ночи  еще; но меня
будто кто  подталкивал  за болотниками этими.  Волчья натура  сказывалась --
тянула  за жертвой намеченной, будто пенькой  просмоленной  к  ней привязана
была.  Не о  Ратмире  уже думала, не  о жизни его --  о  том, как  застигну,
наконец,  врасплох  хоть  одного  из  людишек  глупых,  ночному  лесу  вызов
кинувших, как поставлю  его на колени перед тьмой оскорбленной, как заставлю
склониться до земли и лапы мои  кровью окропить... С детства я ведала -- все
люди одинаковы, все в страхе живут, и болотники ничем не лучше прочих!
     Хорошо, что шли они привычным охотничьим способом -- друг за другом шаг
в  шаг  ступая,  иначе  насторожились  бы,  ненароком  мои  губы  искусанные
приметив. Из последних  сил я волчицу в теле человечьем удерживала -- манили
ее привычные запахи, хотелось прыгнуть с тропки тореной да побежать лесом, в
просветах меж стволами маленькие человечьи фигурки выглядывая, поджидая мига
удобного. Окажись я последней -- точно не смирила бы ее душу вольную, да  на
удачу  очутилась  я  перед  Лисом.  Он  меня  лучше любых  уговоров  от шага
неосторожного сберегал. Попробуй скакни  в лес,  когда дышит в спину охотник
умелый, -- мигом схватит, неладное  заприметив. Вот  и шла я, понуро в спину
Славена глядела и чуяла его запах терпкий, ненавистный. Мужской запах...
     Медведь ругнулся громко, тишину ночную потревожив.
     --  Что  там? -- мигом высунулся  Лис и  успокоился, услышав  негромкий
ответ:
     -- Темень проклятая! За корягу зацепился, чуть ногу не своротил...
     Не скажи Медведь этих слов, может, и удалось бы им без помех до Захонья
дойти. Видать, само Лихо болотницкое его  подкараулило, на дороге ту  корягу
примостило, слова верные на ухо нашептало, мне знак подавая.
     Я еще  немного прошла  ровно  да спокойно,  спотыкаясь  лишь изредка, а
потом  зацепила ногой  по  траве,  хлопнулась  о  землю,  себя  не  пожалев,
взвизгнула  пронзительно,  будто  и  впрямь  ногу  повредила. Лис  стал  как
вкопанный, склонился, мне в лицо заглядывая.
     Вот  уж   никогда  бы   не  подумала,  что  придется  мне  мужа  своего
слабосильного добрым словом помянуть! А  теперь  помянула -- он притворяться
меня научил, он помог премудрости лжи освоить. Без его учения не смогла бы я
страдание изобразить да слезу пустить для верности.
     -- Эх, баба... -- Лис потянулся, на ноги меня поставил.
     Болотники вокруг стояли,  ждали покорно. Ученые были, знали -- нехорошо
в ночном лесу друг дружку из вида терять.
     Я, рукам  охотника подчиняясь, с  земли поднялась да, едва отпустил  он
меня,  всхлипнула, кулем безжизненным  рухнула ему под ноги -- он отшатнулся
даже. Бегун шею тонкую вытянул -- заинтересовался, а Славен по-прежнему мимо
меня глядел  пустыми  глазами.  Медведь  подошел  тяжело,  темень  ночную  и
неуклюжесть бабью кляня, спросил:
     -- Чего встали?
     Я всхлипнула, пискнула тоненько:
     -- Нога... Идти не могу...
     Показалось на миг, будто не человек надо мной согнулся, а  в самом деле
медведь -- хозяин лесной. Могучие руки подхватили, ребра круша, вздернули:
     --  Поднимайся, баба! Некогда рассиживаться...  Говорил  вроде резко да
строго, а звенела  в  голосе  теплота сочувственная.  Давно я ее не слышала,
давно ее в людях не замечала. Хорошими мужиками были эти  болотники. Кабы не
беда Ратмирова, кабы не любовь моя...
     Мелькнуло  сожаление и пропало  тут  же.  Не время над рыбой  пойманной
слезы лить! Я зашаталась, устояла, к Лису привалившись, прошептала:
     -- Я пойду... Помоги только.
     Он сверкнул  белыми  зубами,  видать,  не  так сильно,  как Славен,  по
утопшему родичу убивался.
     -- Эх, жизнь! Бегун баб приманивает, а мне -- таскать!
     --  Помолчи,  пустомеля,  --  подтолкнул его  Медведь,  --  да  Миланье
помоги...
     Лис и помогал. Честно помогал, старательно, не замечая, как мало-помалу
отстаем мы от прочих болотников, как мрачнеет вокруг лес, как в ожидании боя
кровавого  стихают шорохи ночные. Я на нем всем телом висла -- выматывала. И
момента,  чтобы  напасть,  не  выбирала,  просто  почуяла  вдруг   --  пора,
выскользнула из его объятий бережных,  взметнулась  в воздух и  упала ему на
грудь уже волчицей. Он  и  крикнуть не успел, лишь  горло руками прикрыл, от
неведомой  беды  защищаясь.  Прикрыть-то  прикрыл,   а  только   что  ладони
человеческие для волчьих зубов? Хрустнули,  дробясь, да упали безвольно. Лис
осел  на землю,  откинул  голову, обнажая  рану рваную. Ведала я  -- молчать
надобно да тянуть тело в  лес, но ударил в ноздри запах крови, заклокотал  в
горле  вой победный, выплеснулся наружу...  Отозвался лес эхом многоголосым,
застонал, запел со мною вместе. Жаль, не только лес на клич мой отозвался --
выскочила из-за поворота человеческая фигура, уставилась остолбенело глазами
шалыми на меня и на Лиса поверженного, а потом, моего не тише, завопила:
     -- Оборотень!
     Бегун. Всегда он торопился... Посмотрел бы повнимательнее -- другое  бы
закричал. Не одна я была -- горели вокруг точки яркие -- шли на кровавый пир
мои  родичи. Ратмир на тропку ко  мне выскользнул,  припал к  земле, прыгать
изготовившись. Бегун хоть и  поздно, но его углядел, попятился было, а потом
ринулся вперед, на смерть верную, короткой  косой размахивая  да снося ветки
случайные.  Безрассудная смелость  хороша, когда один на один  бьешься, а он
против Стаи оружие поднимал...
     За его спиной Медведь  показался. Глазами по земле пошарил, нашел брата
и молча на меня попер, топор, будто соломинку, из руки  в  руку перекидывая.
Славен, неладное  почуяв, тоже от грез  печальных  очухался -- потянул из-за
плеча рогатину.
     Ратмир  тявкнул  коротко  --  засмеялся,  удаль  да  отвагу болотницкую
одобрив, метнулся тенью незримой через головы болотников, опустился мягко за
их  спинами.  Скор  был  прыжок,  а Славен  все-таки  углядел --  обернулся,
рогатиной воздух пырнул.
     Оборотень  --  не волк  простой, чтоб его зацепить, не только  сноровка
нужна. Человеку и зверь-то не всякий под силу, а уж с  оборотнем  неуязвимым
ему  и вовсе тягаться не след.  Это что петуху с лисой  воевать -- покричать
лишь да побарахтаться перед смертью вдосталь, вот и вся заслуга.
     Славен хоть и отупел от горя, но первым это уразумел, рогатиной к своим
оборотился, подцепил краем Бегуна, заорал, вой Стаи перекрывая:
     -- Беги в Захонье! Веди людей!
     Тут уж я засмеялась -- не смогла сдержаться. Где же Бегун дураков таких
сыщет,  что посреди ночи на  оборотней войной пойдут?! Люди лишь днем смелые
--  целое  печище огнем спалить  могут, а ночью  их не  то  что с оборотнями
связываться, на волков обычных издали поглядеть и то не вытянешь.
     Бегун, однако, веры не утратил еще -- кинулся, кусты ломая, по тропе.
     Метнулись за ним  двое;  первого я не приметила,  а во  втором признала
Первака --  старшего  из сыновей  добрынинских.  Скакнула  к нему, заступила
путь:
     -- Пусть идет...
     -- Зачем? -- удивился он, от нетерпения лапами землю вороша.
     Убивать хотел, добычу чуял, ответа ждал... Только что я ответить могла?
Сама  не ведала,  почему радовалась  душа,  надеясь, что  выживет  мальчишка
голубоглазый, в бойне кровавой уцелеет... Толкнула  Первака плечом, ответила
уклончиво:
     -- Нам и этих больше, чем надо.
     Он взвизгнул обиженно, а за болотником все-таки не побежал, вернулся  к
Медведю,  возле которого наши скопом вертелись.  Управлялся охотник болотный
лихо да умело  --  не  лупил  попусту, точно каждый  удар выверял.  На топор
врагов  отвлекал, а бил-то ножом, в  другой руке зажатым.  Кабы дрался он со
зверьми обычными, еще и неизвестно, кто  кого осилил  бы, а с  нами шибко не
повоюешь, будь хоть пахарем, хоть удалым охотником.
     В суматохе да в пылу  не заметила я,  как очухался Лис. Не то чтобы  не
заметила --  не ждала этого. Стояла над ним, беды не ожидая, потому и понять
не сразу смогла, что за жидкость теплая из брюха моего течет да почему горит
оно, будто огнем опаленное.  Это  затем уж заметила нож, по  рукоять в живот
всаженный, да Лиса глаза открытые.
     Никого  я  не боялась,  а  глаз этих испугалась  вдруг. Не раны,  живот
разорвавшей,  испугалась,  не  Медведя,  топором махающего,  а  полумертвого
охотника,  который и  шевелиться-то  уж толком  не  мог!  Взвизгнула  тонко,
метнулась, от чувства неведомого убегая, шарахнулась неуклюжим боком о кусты
да опомнилась от жара,  плечо охватившего. Отпрыгнула  в сторону, заворчала,
на обидчика оглядываясь...
     Медведь сплюнул сквозь зубы, потянул из моего плеча широкий нож:
     -- Так-то, тварь!
     Как  осмелился  он,  человечишка  ничтожный,   меня  тварью   назвать?!
Вспыхнула в сердце уже забытая  ненависть, показалось --  стоит передо  мной
тот чернобородый, что первым кинул в родную избу факел пылающий... Неведомая
сила  подхватила,  выбросила  тело вперед, навстречу  старинному врагу. Зубы
клацкнули, едва  ворот его рубахи  зацепив,  запах  терпкого мужицкого  пота
ударил  в  ноздри, закружил  водоворотом.  Рогатина  Славена  меня  на  лету
подхватила, пропорола бок и  без того уже  болью, будто пожаром, охваченный.
Ратмир  выпрыгнул высоко,  упал Славену на плечи, рванул  зубами  податливую
плоть. Тот на ногах не устоял -- свалились оба,  покатились кубарем, рыча да
друг друга терзая, словно два кобеля пред сучкой течной...
     А  Медведь по-прежнему к брату прорубался. Шел, будто гора неколебимая,
от повисших на спине оборотней лишь встряхивался зло. Топор в  окровавленной
руке повис бессильно...
     Я с силами собралась, прыгнула на него, да  уже в воздухе  увидела, как
оскалились в улыбке  его зубы, услышала хриплый смех, почуяла, что в ловушку
угодила.  Не было руки раненой --  обманул меня Медведь. Взметнулось  острое
лезвие, рухнуло, мой прыжок перехватывая...
     На сей раз топор не боком меня  задел  -- упал на голову  пронзительной
болью, скрыл весь  мир  за пеленой кровавой.  Не ведала  я никогда еще такой
боли и  такой  слепоты -- задергалась, вырваться  из  нее  пытаясь, побежала
стремглав, обо всем забывая, на единственный  лучик света, вдали  мерцающий.
Что-то грузом никчемным  повисло на лапах, потянуло меня обратно. Я не  умом
--  чутьем  поняла,  что это  плоть  человеческая, та, что когда-то Миланьей
звалась... Не  желало  тело  ненавистное  меня на волю  отпускать, цеплялось
руками коченеющими. Бесполезное, неуклюжее тело! Никогда  не любила я его, а
теперь  и  вовсе ненавидела.  Завертелась  волчком, закружились  вокруг лица
знакомые -- матери, Вышаты,  отца... Пуповина сама  легла в зубы, хрустнула,
отрываясь.  Покатилась моя половинка человеческая в темную пропасть... Лапы,
освобожденные  от земли, оторвались,  толкнули  легкое гибкое волчье  тело в
сияющий луч. Не было больше у  меня головы  расколотой, брюха рваного, плеча
кровоточащего -- пылал кругом огонь, взметались языки пламени, лизали стены,
с детства знакомые. Склонилось надо мной материнское лицо, окропило горячими
слезами, душу выжигая, зашептало прощально:
     -- Гори, девочка моя.  Всегда гори, как  испокон веков  горели все твои
сородичи... Гори да живи...

БЕГУН

     Никогда еще я не бегал так быстро. Ни днем, ни ночью  тем более. Несся,
ям и кочек не замечая, птицей через  преграды  перелетая,  словно неслась за
мной,  красный язык высунув, бесшумная смерть, дышала в спину жаром из пасти
приоткрытой. А может, и гнался кто за мной -- не знаю, не оглядывался, летел
вперед, не разумом дорогу сыскивая -- на чутье надеясь.
     Не зря надеялся -- не  подвело оно, как никогда не  подводило. Кончился
лес, будто косой великанской срезанный, и вылетел я на  лядину ухоженную,  а
за ней, на пригорке, увидел избы, темные да маленькие. А одна  совсем рядом,
у леса примостилась -- кособокая, страшненькая, будто  и не жилая вовсе. Я в
нее не сунулся  даже  -- что  толку с  пустодомкой перекликаться,  -- рванул
напрямик, через поле, сзывая на бегу людей, о схватке ночной их оповещая.
     Далеко стояли избы -- никто в печище не отзывался  на вопли  мои, а вот
сзади дверь скрипнула, произнес кто-то спокойно, негромко:
     -- Не ори, Бегун. Они коли и услышат тебя -- не выйдут.
     У меня от  голоса этого  душа подскочила да,  выхода  не найдя, во  рту
приоткрытом застряла. А он засмеялся:
     -- Пойдем. Отгоню Ратмира.
     Знал я, что  не могло  этого быть, что  оставили  мы Чужака  в Волхском
лесу, где и сгинул  он, что все это -- проделки  ночные колдовские! Знал,  а
все-таки повернулся...
     На  нем тот же драный охабень был, в каком от нас ушел, и поршни те же,
и посохом так же о землю постукивал.
     Теперь я точно ведал -- неспроста на нас беды посыпались! Прогневались,
видать, за что-то боги на род наш болотницкий, вот и мучают дивами страшными
-- русалками, оборотнями да блазнями бесплотными.
     -- Чур меня! -- завопил, от  призрака Чужакова руками отгораживаясь, но
он лишь головой качнул и пошел в лес, бросив напоследок:
     -- За мной поспешай. Можем ведь и  не  успеть... Темный  лес  перед ним
расступался, будто оживал  да проход давал. А чего не расступаться -- блазня
мертвого  любое  живое  существо  страшится,  будь  оно  хоть  зверем,  хоть
человеком, хоть деревом бессловесным. дорогу Чужак сыскивал быстро да верно,
как блазню и  положено. Я сперва  подальше от него держался, а потом осмелел
немного, совсем рядом пошел.
     Он не напрасно  спешил -- выскочили мы  на  тропку  как раз в тот  миг,
когда оборотни Медведя заваливали. Самый  матерый на плечах Медвежьих висел,
грыз зубами толстую телогрею, охотником вовремя наброшенную, силился до тела
дотянуться. Остальные кто откуда  налетали, рвали зубами  где ни  попадя  да
валились от ударов  могучих. Под ногами Медведя, бледное лицо к луне задрав,
Лис лежал,  а на нем --  Миланья.  То есть  оборотниха,  Миланьей звавшаяся.
Голова у нее была словно комяга расколотая -- смотреть страшно...
     Я отвернулся,  а  Чужак  посмотрел, хмыкнул и, как  ни в чем не бывало,
подошел  к  Медведю,  посохом оборотня огромного  с его плеч сбросил, сказал
негромко:
     -- Уводи стаю, Ратмир.
     Тот завыл  зло, будто человек обиженный, а  Чужак его посохом  к кустам
подпихнул:
     --  Уходи, пока добром  прошу.  А коли  надобно  крови тебе  -- вон  ее
возьми. Чай, человечья в ней  кровь теперь  осталась -- волчью  с  собой  на
кромку забрала.
     Он  тело  Миланьино ногой  к оборотню  подтолкнул, ухмыльнулся,  зубами
белыми из-под капюшона сверкнув:
     -- На год хватит тебе...
     Я  с него на волка глаза переводил, с трудом понимал, о чем речь  идет.
Не дано человеку блазня понять, а оборотень,  видать, с  ним из одного рода,
вот и толковали, будто давешние знакомые, ненароком на дороге столкнувшиеся.
     Медведь, от схватки одурев,  не раскумекал, кого  я привел, обрадовался
передышке нежданной и, на  спасителя не глядя,  кинулся к брату. На руки его
подхватил, потянул от беды подальше. Только  мертвому все  равно,  рядом  ли
бой, вдалеке ли... А Лис мертвым был -- лицо синевой отливало...
     Оборотни  нападать  перестали  -- встряхивались, раны зализывая, ходили
возле  блазня   кругами,   косили  желтыми  глазами  и  слушали   его  слова
неторопливые. Я  в его речи не вслушивался --  увидел внезапно себя и тропу,
где бой  шел, со  стороны будто  -- дрогнуло  сердце,  испугалось.  Страшной
картина  была:  лежали  на  тропе тела мертвые изувеченные, кровь да  клочья
шерсти  под луной  блеском  влажным  светились,  волки  огромные  с  глазами
горящими будто тени меж еловых ветвей проскальзывали, а средь них блазень, в
старом охабне, лицо скрывающем. Еле сумел я оторваться от зрелища  страшного
да,  взор  отведя,  наткнулся на тело Славена.  Лежал он,  головой  к дереву
привалившись, не дышал вроде.
     Неужто из всех, кто  в  путь дальний  отправился, лишь  мне да  Медведю
выжить было суждено?!
     Я к  Славену  бросился,  подхватил голову его и  услышал с  облегчением
вздох хриплый,  из груди вырвавшийся. А через мгновение  он и глаза  открыл,
поглядел на меня бессмысленно:
     -- Где  я?  Сон снился... Явный такой...  Оборотень  на  меня  кинулся,
схватились  мы, покатились, а потом я обо что-то головой ударился, в темноту
повалился... А еще...
     Он приподнялся, на меня  опираясь, увидел оборотней и Чужака  меж ними,
охнул, уразумев, что вовсе не спал, застонал протяжно, сознание теряя:
     -- Хитрец...
     И повис на мне куклой соломенной. Тут и Медведь разглядел, наконец, кто
перед ним стоит, глаза выпучил:
     -- Чужак?!
     А потом вдруг сообразил что-то, подтащил Лиса к  блазню, упал перед ним
на колени:
     -- Спаси брата... Ты все можешь --  не человек ты... Спаси брата, а там
что хочешь со мной делай!
     Тот вгляделся в Лисье лицо омертвевшее, ладонь на рану положил:
     -- Он уже не в моей власти. Хотя... И к оборотням развернулся:
     -- Найди гриб-дымовик, Ратмир. Взрослый, со спорами. Да не мешкай...
     Оборотень, Ратмиром названный, уж от драки отошел -- ненависть кровавая
в глазах  потухла,  умно глядел, будто человек. Стая его  Миланьино  тело  в
кусты оттащила, возилась там, рвала на куски родственницу мертвую.  Да и сам
Ратмир, видать,  уж  крови  Миланьиной вкусил --  свежим  выглядел, сильным,
будто и не дрался никогда. Глядел блазню в глаза, а  поручение его выполнять
не спешил.
     -- Услуга за  услугу, --  сказал тот, его нежелание углядев. --  Ты мне
гриб-дымовик принесешь,  а  я тебе  место назову на кромке, где волчицу свою
отыщешь...
     Оборотень не  ответил ничего, не заворчал даже, просто метнулся молнией
серебристой в кусты и пропал из виду, будто его и не было...
     Пока тело  Лиса на волокушу  самодельную укладывали, пока Славена рядом
пристраивали да пока через лес в Захонье тащились, казалось мне, будто сплю.
Ждал  солнышка,  думал  --  выйдет  оно,  развеет  кошмар  ночной всполохами
рассветными, пробудит от  тяжкого сна. Но не суждено, видать, было дождаться
его  --  наоборот,  заплакало  небо  слезинками мелкими,  припорошило влагой
волосы, потекло за шиворот, кровь и пот смывая...
     Коснулся дождь руками туманными Славена, разбудил его. Разбудил,  да не
совсем  -- встал  Славен на свои ноги и пошел, ни  на кого не  глядя,  будто
каженник. Видать, слишком  сильно душевная рана его зацепила. Оно  и понятно
-- рос-то у отца за пазухой,  как за стеной каменной, а тут сразу навалились
бе