тарость  всем  нелегка,  а  после  восьми  десятков весен  вовсе  невмоготу
становится... Кряхтел он, корчился и вдруг повеселел неожиданно:
     -- Вот, Хитрец, и тебе дело сыскалось...
     А  дабы  не  счел  я  его  слова шуткой,  швырнул  на  мои плечи теплый
полушубок.
     Хорек  уставился  на меня  точно  баран  на новые ворота, даже  плакать
перестал. Я не меньше  его  труханул и  растерялся, но  Старику перечить  не
посмел -- вышел за дверь. Хорек за мной... Так и добрались до его избы  -- я
впереди, с глазами  словно плошки,  он -- на два шага поотстав,  с высохшими
дорожками слез на толстых щеках...
     У  крыльца  уж толпился  народ,  судачил -- убьет  Клемень жену иль  не
убьет...  А  из-за  дверей так  кричали  да  гремели, словно не двое в  избе
дрались -- дюжина. Подмывало меня плюнуть на все и опрометью прочь кинуться,
но не  смел Старика  подвести --  что о нем  подумать могут, коли я от  дела
убегу?
     Я к самым дверям протиснулся, вслушался -- хоть что разобрать...
     -- Убью,  змея!!! -- гремел Клемень, а Сипачиха  лишь плакала  да выла.
Горестно так, что шевельнулась обида и боль за нее -- готов я  был разорвать
на куски изувера, ее бить решившегося...
     Наш род от женщин пошел -- ими славен! Нельзя сосуд драгоценный, в коем
жизнь человеческая зарождается, кулаками бутузить!
     -- А ну отпирай! -- завопил я.
     Родичи за спиной стихли. Я их не видел, чуял лишь --  крутят пальцами у
висков: дурень, мол, не в  свое дело  лезет... Сами они таковы! Силой  взять
боятся,  а умом да  хитростью -- кишка тонка! Да ладно, этого добра я  уж  у
Старика понабрался... Главное, не подвели бы, когда  сила на силу пойдет, --
не сдюжить мне супротив Хорькова отца...
     Набрал  я в  грудь  воздуху  побольше, заорал, стараясь голос  погрубее
сделать:
     -- Давай, Клемень! Лупи ее, стерву! А ты, змея, сюда выйди -- я-то тебя
похлеще мужа проучу! Вовек не забудешь! Иди сюда, говорю, а то пожалеешь!
     Сперва Клемень не услышал меня, а  после затих, прислушиваясь. Тут я уж
совсем расстарался:
     -- Гадюка ползучая! Бей ее, Клемень! Лупи!
     От страха  у  меня  голос  и впрямь  сиплым стал.  Клемень не  признал,
выкликнул через дверь:
     -- Ты кто такой, чтоб мне да моей жене указывать?
     -- Ха, твоей! Может, она больше мне жена, чем тебе, дурню набитому!
     Клемень  и без того  крепким умом не отличался, а теперь вовсе озверел.
Оно  понятно  -- что  жену лупцевать,  когда стоит  да  смеется на пороге ее
полюбовник?!
     Дверь  чуть  вместе  с  притолкой не  вылетела  --  так распахнулась...
Клемень вывалился  на крыльцо, уставился осоловевшими  от  гнева да медовухи
глазами на меня, а потом  по толпе ими зашарил  -- никак не  мог понять, кто
над ним издевался... Тут  меня  ум-то  и покинул...  Не мудрено  ошалеть  со
страху, когда нависает над  тобой детина в  полтора аршина  ростом да  хочет
тебя живьем в землю врыть...
     Поморгал я на него глазами, да и ляпнул:
     -- Доброго здоровья тебе, хозяин...
     Глупее  не придумаешь,  но с  перепугу  и  большую  глупость  сотворить
недолго.
     Голосок  меня подвел  -- засипел.  Клемень понял  -- обманули,  рыкнул,
ринулся на меня. Боги  страшного не попустили -- попятился я да зацепился за
щербину в доске, шлепнулся  наземь. А  Клемень мимо  пролетел  -- родичам  в
руки. Те долго думать и мяться не стали  -- съездили пару раз по осоловевшей
роже да скрутили буяну ручищи за спиной... Я  на них глядел, холодным  потом
обливался, не замечал одобрительных взглядов, на меня устремленных...
     Хорек  поволок   бесчувственное   тело  отца  обратно  в   избу,  народ
расходиться стал,  о  моей  хитрости  болтая,  как вдруг  выскочила из  избы
женщина.  Маленькая, измятая,  с  кровавыми пятнами на рваном сернике --  не
сразу и признал в ней Сипачиху.
     -- Миленький, -- бухнулась мне в ноги, -- родимый! Да хранят тебя боги!
     -- Мама! -- Хорек отца бросил, к ней подскочил.
     -- Кланяйся, сынок! Кланяйся... -- гнула она его голову исцарапанными в
кровь руками.
     Хорек  поднял  ее  заботливо,  повел  к  крыльцу,  а  у  самого  порога
оглянулся:
     -- Прости за прежнее. Коли нужда какая будет -- обращайся, не подведу.
     Он, и верно, начал за мной тенью ходить, любых обидчиков отваживать, да
только  перестали  меня  обижать.  Слухи у нас, в  Приболотье, что  ветер --
летят,  не  усмотришь.  Вскоре  по  всем печищам  расползлась весть о  новом
мудреце, что самого большого мужика повалил... Я поверить не мог, как быстро
из убогого и никчемного в мудреца превратился, лишь  дивился  непостижимости
людской...
     А люди  ко  мне  приходить стали. Кто с  бедой,  кто за  советом, а кто
просто о  жизни  посудачить,  вопросы  задать.  Я тушевался сперва, а  после
привык, даже загордился собой --  таким  нужным человеком стал!  Старик  про
удачи мои слушал  с полатей  -- хворый  лежал, -- улыбался  в бороду. Так  и
помер с улыбкой...
     А едва умер он -- позвали меня к Старейшине.
     Горе глаза застит -- не видел я, когда шел,  ни роскоши, ни  простора в
доме Старейшины. Да  и  челяди,  за спиной шепчущейся, не замечал... Очнулся
лишь  от  властного голоса, словно  гром  надо  мной прогремевшего.  Вскинул
голову, утер слезы с глаз  и обомлел.  Сидел  передо мной  сам Старейшина --
могучий, грозный, всеми  приболотными  печищами почитаемый...  Мало того что
сам он страшил,  так еще нависала над  его головой  оскаленная волчья пасть,
словно предупреждая -- не любит здешний хозяин шутить и болтать попусту.
     А у ног  мужа пристроилась  невысокая  ладная  женщина.  Глаза  теплые,
фигура мягкая,  кожа  --  бархат заморский! Все ведали -- жена у  Старейшины
красавица,  да мне ее видеть не доводилось прежде, вот и остолбенел от такой
красы...
     --  Наслышаны  мы о твоем  горе. -- Голос у Правящей оказался глубоким,
ласковым. Грел, будто весеннее солнышко, без жара. -- Плачем с тобою вместе,
но не для печали звали тебя -- для радости...
     Я плохо соображал, хлопал глазами, пялился на оскаленную  волчью морду.
Женщина улыбнулась, продолжила:
     -- Вчера,  на  заре,  разрешилась  я от бремени.  И, уже  не  сдерживая
гордость, закончила:
     -- Мальчиком!
     А я, собой занятый, и не знал ничего!
     Старейшина остановил ее, едва шевельнув пальцами.
     --  Боги  сжалились -- подарили мне сына,  когда уж совсем отчаялся. Он
для меня -- божий  дар. Люди  о тебе  многое  болтают, славят  и ум твой,  и
смекалку.  Тебе и честь оказываю -- нареку сына тем  именем, какое изберешь!
Да учить его будешь всему, чему сам учен!
     Он смотрел пристально,  буравил взором, словно ждал от  меня чего-то...
Чего?
     Я  силился  уразуметь  и не мог. Горе  еще  сжимало  сердце, а, радость
поверх него легла -- вовсе примяла...
     --  Благодари, тупица!  --  цыкнули  откуда-то  сзади.  Я  оглянулся...
Поплыли стены, смешались  лица, даже боли от падения не  почуял. Очнулся я в
опустевшем доме  Старика. Качалось пред  глазами сморщенное лицо  Сновидицы,
пахло травами. Захотелось рассказать ей все, да язык не слушался.
     Она заговорила первой:
     -- Эх, Хитрец, неведомо, спас  тебя Старейшина иль погубил. Даже  я  не
знаю.  Ведаю только,  что этому  мальчику имя не надобно. Много у него будет
имен, но ты все же потешь Старейшину, назови ребенка Славеном -- и звучно, и
красиво...
     --  Каких  имен?  Почему много?  --  удалось прохрипеть  мне. Сновидица
бережно приподняла мою голову, поднесла к губам чашку с зельем.
     -- Пей, пей да не слушай глупую ведьму.
     Я  покорно  всосал  внутрь  отвратительную  вонючую  жидкость.  Отлегла
тяжесть с души, поплыли перед глазами видения...
     Снился мне  Старик  в призрачно-белых одеждах. "Славен, -- говорил он и
улыбался. -- Славен..."
     А наутро проснулся я уже с именем на устах. Старейшине оно глянулось --
мял его на слух и так, и этак, прикидывал: "Славен, Славен, Славен..."
     -- Верно болтают люди -- умен ты, --  сказал наконец. --  Быть тебе при
моем сыне наставником...
     Разве мог я когда  о такой чести  мечтать?! Не мудрено, что  всю душу в
мальчонку вкладывал, -- самолюбие да тщеславие свое тешил.
     Славен рос быстро. Года летели словно  птицы  -- вроде только что  были
рядом, глядь -- а уж едва виднеются за облаками...
     Как  вышло,  что  привязался  я  к  упрямому,  умному  и   своенравному
мальчишке? Как растопил он мое сердце, чем сломал лед, от других отделяющий?
Может, случилось это, когда потерял он мать и прибежал ко мне -- испуганный,
дрожащий, но по-прежнему упрямый?  Он так и  не заплакал тогда... По-своему,
по-мальчишечьи боролся со смертью, родительницу отобравшей, и победил, пусть
хоть в малом...
     Были те годы  для  меня будто  медовуха перепревшая,  сладкими -- опять
любил, и горькими -- таил  от всех эту любовь. Славен был сыном  Старейшины;
как  смел я мечтать, чтоб стал он  моим сыном? Вновь я начал бояться: не  за
себя -- за него, молодого, горячего, несмышленого...
     Верно,  потому и дрогнуло недобрым предчувствием  сердце в ту  страшную
ночь, когда завопила  Сновидица, людей к кострищу  собирая...  Сжалось, беду
чуя...

СЛАВЕН

     Голос у нашей Сновидицы -- что  охотничий  рог, коим  по  весне оленьих
маток призывают. Уж если заголосит она -- все печище  на ноги  поднимется  и
сбежится слушать, о  чем орет  старуха. На что отец  мой удал да смел был, а
услышал  средь  ночи  ее  вопли  --  вскочил,  заозирался  испуганно.  Редко
Сновидица  о добром вещала, чаще беды да  неудачи предрекала. А в эту ночь и
вовсе спятила.
     --  Вставайте, люди добрые! -- кликала. -- Вставайте и внимайте Княжьей
воле! Вставайте для радости!
     Вставайте  для  печали! Сам  Князь  избранных укажет! Угольным  крестом
отметит!
     Полуголые да перепуганные люди повыскакивали из домов, ринулись на свет
костра. Лица у всех помятые, исполошные -- средь ночи подняла старуха  да  и
не  случалось  еще такого,  чтобы  сам  Князь  Ладожский  к  болотному  люду
обращался! Вести из далекой  Ладоги бывали, конечно,  и указы Княжьи ведунья
частенько выкликала, а жили  все же своим умом да  по своей совести.  Ладога
далека, не пойдешь к тамошним боярам суд вершить,  вот и шагали, чуть что, к
моему отцу, кланялись ему в ноги:
     -- Рассуди, Старейшина. Реши дело миром.
     Отец и судил, как умел -- твердо да сурово. В наших краях иного суда не
признают  --  не выживешь  в  Приболотье без  строгого закона. Отец в печище
нашем  -- и правда, и доля, и единственная надежа в беде. Даже Сновидица его
почитала, говорила мне, когда еще мальчишкой был:
     -- Светла  голова  у  твоего батюшки, правдиво  сердце, учись,  пока не
повели боги в дальний путь да имя не сменили.
     Я  ее  понять  не  мог.  Боги...  Путь... Имя...  Глупость  какая-то...
Нравилось мне имя Славен, коим нарек меня ученый муж, Хитрец, и менять его я
не собирался. Для чужих, правда, иногда иное имя сказывал, чтоб не навредили
ненароком. Истинное имя -- словно брешь в  щите -- всякого  уязвимым делает.
Вот только незнакомцы в  Приболотье  редко появлялись, да  и те  из  дальних
болотных печищ.
     Я  Сновидицу слушал, а сам мечтал удрать поскорее от грязной полуслепой
старухи  в густой лесок, что примостился по  краю печища, заманивал  разными
диковинками. А она удерживала:
     -- Учись -- сгодится наука в  долгой  жизни... Надоедала аж до колоты в
боках! Может, потому и не любил я ее... И голос ее громкий не любил...
     А  нынче несся он по печищу, сзывал народ, тревожил отца. Испокон веков
повелось поперед всего люда отцу моему вести доставлять. Он покой  да мир  в
Приболотье берег,  он  и решал, надо  ли остальным  Сновидицын бред слушать.
Потому и встревожился не на шутку, заслышав ее вопли.
     --  Почему она  не  пришла ко  мне?  Почему  не  пришла?  --  повторял,
торопливо  натягивая  красную  срачицу, что в  сундуке на  праздничный  день
хранилась.  Он спешил, а  я  и  того более --  хотелось раньше всех  новость
узнать, отца опередить.
     Полуодетым  вылетел на крыльцо, уставился,  пытаясь различить в  бликах
пламени знакомые лица. Только  все одно  --  не разобрал. Огонь слепил, да и
люди не стояли на месте -- переминались, переговаривались тревожно...
     Отец не задержался, вышел следом -- чинный, степенный, как обычно, и не
поверишь,  что  только  миг назад кидался  из угла в угол, путался в длинной
рубахе. Я залюбовался, на  него глядя,  и людской гомон стих; лишь Сновидица
тряпичным комом крутилась возле костра, бормотала что-то бестолковое.
     -- Говори, -- приказал ей отец.
     Умел  он  приказывать   --  остановилась   ведунья,  выглянула   из-под
скрывающих безобразное лицо тряпок, засмеялась пискляво:
     -- Не  спеши,  Старейший! Не по нраву тебе придутся мои слова. За то не
меня -- Князя вини...
     Отец кивнул, даже улыбнулся слегка, но пальцы побелели, мертвой хваткой
сжали деревянные перила.
     -- Твоя  воля! -- Сновидица вскликнула, заметались  отголоски в дальней
темноте,  зашевелились,  пойманные тайными духами. -- Слушайте, люди! Могуча
дружина Князя Меслава! Славные в ней хоробры! Немногие удостоены чести Князю
да  родной  земле  служить,  а  сей  ночью  честь  эта  на  наш  род  ляжет!
Достойнейших  избрал Князь!  Ждет Ладога избранных!  Зовут их дороги, богами
указанные! Слава мудрому Князю, отметившему сынов бедного нашего рода...
     Она все восхваляла Меслава, а у меня от  предчувствия  сердце  зашлось:
неужто судьба  добрая  выпала -- в  Княжьей  дружине воем  быть? Пусть  хоть
молодшим,  -- время  пройдет,  вырасту,  стану  именитым  хоробром,  о  коем
баенники песни будут складывать и по городищам носить. Силен я, здоров, да и
годами не малолетка сопливый -- неужели всю жизнь  мне в болоте сидеть? Нет,
не для  того  я на свет рожден,  чтоб тихо да  мирно  состариться,  а  потом
помереть в безвестности, оставив за собой детишек выводок!
     Уставился  я на костлявый Сновидицын палец  во все глаза, ждал, вот-вот
устремится он  ко  мне, нарисует на лбу  угольком черный  крест;  да  только
проходила старуха  мимо и  меня словно не замечала. Тут-то и  вспомянул свое
неуважение к  Сновидице. Пришло запоздалое раскаяние. А с ним вместе и страх
-- не выберет меня ведунья! Наперекор Князю пойдет, а не выберет! Припомнит,
как удирал от ее нудных наставлений, как при встрече замечать не желал...
     Сновидица  шла  по кругу, шарила бельмами по застывшим лицам,  а  потом
словно озарилась изнутри, выбросила  вперед руку, начертала легким движением
два креста. Один --  на  великане Медведе, а  другой -- на Лисе, возле  него
притулившемся.  Братья  долго  думать не стали  -- переглянулись меж  собой,
кивнули  друг  дружке  и  шагнули  в круг.  Значит, одобрили  Княжий  выбор,
согласились... Они  еще  и  шагу  не  сделали, а уж  заохало,  застонало все
печище. Не часто вспоминал  о  нас Меслав, а  выбор  сделал -- лучше некуда!
Таких ловких охотников и  следопытов, почитай, во всем Приболотье не сыщешь.
Тяжело без них будет зимовать. Во всем хороши были братья. Огромный  Медведь
всей  детворе -- услада. Руки  у него золотые и сердце доброе, незлобивое. А
Лис хоть и язва  приличная, да любое  веселье без  него как-то  не ладилось.
Прошлой  осенью  уходили братья в Трясину, за змеей Скоропеей, так  опустело
без них печище, осиротело. Зато какой праздник был, когда вернулись!
     Грудной  женский голос прорвался  сквозь  вой  толпы, ножом полоснул по
сердцу:
     --  Не пущу!  Миленький,  не  слушай ты ее, ведьму  старую.  Врет  она,
сердцем чую. Не ходи ты в Ладогу!
     Росянка  из толпы  вырвалась,  белой птицей  упала  Медведю  на  грудь,
забилась в слезах:
     --  Не ходи! Я за  тебя замуж  пойду, как ты  хотел, дом справим, детей
заведем. Все для тебя сделаю, только не ходи к Меславу!
     Пышные рыжие  волосы,  выбились  из-под  платка, опутали Медведя, белые
пальцы сомкнулись  на  шее.  Вот  тебе и  неприступная красавица -- каменное
сердце!  На все  Приболотье славилась девка  спесивым нравом. А еще красотой
дивной. Может, потому и не переводились у нее воздыхатели... Ради Росянкиной
прихоти  многие от  жизни отказывались,  не то что от  Княжьего приглашения.
Неужто Медведь от этакой девки отступится?
     Толпа стихла, ожидая.
     Охотник  опустил руки,  понурился.  Лис  вылез вперед,  заслонил  собой
брата:
     --  Не позорься,  девка! Эк повисла  --  не  отодрать. Мужик за великой
честью идет, не всякого Князь к себе призывает...
     -- Да  что ты  о чести знаешь,  чума  болотная?!  -- Росянка разомкнула
объятия,  угрожающе выставив  скрюченные  пальцы, прыгнула к  Лису.  Медведь
ловко обхватил ее тонкую талию, пробурчал веско:
     -- Дело решенное. Быть мне воем.
     Девка  сразу и  сникла,  осела,  тихо  всхлипывая, у его  ног --  так и
осталась  там маленьким,  жалким комочком.  У Медведя щеки  дергались, а  не
двигался, не поднимал ее -- стоял, точно истукан каменный...
     Я на  них загляделся,  про  все  забыл,  потому  и  не услышал тяжелого
отцовского всхлипа.
     -- Ты! -- Коснулся моей щеки сухой палец, нарисовал долгожданный крест.
Сновидица уж  на что глуха,  а вздох отца расслышала,  ухмыльнулась. -- Воля
богов, Старейшина, воля Князя.
     Отец печально заглянул мне в глаза.  Не  замечал я  раньше в  них такой
усталой тяжести.
     -- Что скажешь, сын?
     Что  я мог  сказать?  Клокотала  во  мне  безудержная радость,  рвалась
наружу, будто на крыльях ветра -- Стрибожьего внука. Как сдержать ее?
     Не заставили меня  задуматься печальные отцовские  глаза, не остановили
взоры родичей.
     -- Я ухожу!
     Сновидица  расхохоталась,  точно ворона закаркала. Отец помутнел лицом,
хрипло выдавил:
     -- Будь по-твоему, -- и, обрывая смех Сновидицы, велел: -- Дальше!
     Вскружила мне голову  удача --  и думать  ни о чем не мог, кроме как  о
битвах  да  славных подвигах. Не  сразу понял, с чего завыли вдруг все девки
хором,  заголосили, будто  по  покойнику.  А присмотревшись, узрел  угольную
отметину на щеке Бегуна. Избранный...
     Мимо него ни  одна девка не проходила, да и те заглядывались, что давно
уж девичий венец на высокую кику сменили. Чего особенного находили они в его
голубых,  точно  рассветное  небо, глазах, в широкой его  доверчивой улыбке?
Почему  не  могли  удержаться, чтоб не провести  ласково по светлым  льняным
волосам?  Может,  манил данный ему  богами  чудный  голос  да идущий изнутри
добрый свет?
     Родителей  Бегуна  и всю его семью пять  лет тому покосил болотный мор.
Сироту,  певуна голосистого, даже нежить болотная жалела, вот и повадился он
по  соседним  печищам вести разносить.  Судьба  его не  баловала, зато  люди
привечали. Его сноровкой да умением многие жизни спасены были, многие печища
у  Хозяйки Болотной  отвоеваны.  В  Малой  Ладожке  его до  сей  поры, будто
боярина, привечали, а ведь уже три года как отстояли село... Бегун тогда всю
ночь по  болоту бежал,  спешил упредить  о топляках, что на  Ладожку напали.
Успел... Наши, его вести выслушав, вооружились кто  чем мог  да помчались на
выручку.  Топляков загнали обратно  в болото, а печище от нежити очистили. В
то время Бегуна мало кто знал, а теперь, пожалуй, нет в Приболотье человека,
с коим  ему не довелось бы встретиться.  Все  ему чем-то  обязаны, везде ему
рады. Язык  у певуна  подвешен славно, умеет  знакомцев заводить и  говорит,
будто  бы с писаного  читает, даром что неграмотный.  Умен да хорош, -- чего
еще девкам надо! Вот и воют-убиваются...
     Сновидица  легко подтолкнула его  к костру. Он  улыбнулся, проскользнул
невесомой  тенью, пристроился рядом с  братьями.  Стояли они, словно влитые,
плечом  к плечу, лишь я  -- на отшибе, под  отцовской защитой. Стыдно стало,
шагнул вперед, в светлый круг, и показалось, будто на ровной пустоши голышом
очутился  -- негде  скрыться от испытующих глаз, некуда  спрятаться...  Отец
почуял мой страх,