на Чужака.
     Тот  разложил  уж  свое тряпье  рваное  в самом темном  углу да, пустой
бадьей  покачивая, помышлял за водой пойти. Неужто даже лес темный  Волхский
его не страшил? Хотя чего ему бояться -- капюшон  свой скинет -- любой зверь
сам от него в страхе побежит... Нелюдь он...
     Я зябко поежился. Хитрец дождался, когда дверь за  Чужаком закроется, и
зашептал торопливо:
     -- За водой в этакую темень обычные люди не ходят. Ведьмина порода!
     -- Не ворчи. Помоги лучше, -- одернул его Славен и на столе телятину со
значками да пометками растянул.
     Кто ту  телятину расписывал, не  знаю, а  были на  ней и деревья разные
маленькие  нарисованы, и болото лягухами помечено,  и  реки длинными  змеями
вились,  и  озера  лужами  округлыми  разливались,  а  в самом  низу,  возле
сплошного пятна  темного, горделиво большой дом стоял,  сразу видать было --
Ладога!
     Хитрец подошел на зов, посмотрел, помычал и изрек умно:
     -- Здесь идти надобно.
     Морщинистый  палец  прочертил на  бумаге  извилистую  линию.  Наследник
поморщился, будто горькой репы вкусил...
     -- Почему ж не напрямки?
     -- Это добрый путь, тореный... Тут пойдем.
     --  Ты советуй, да не указывай! -- рявкнул Славен. Хотелось ему властью
вверенной потешиться, да Хитрец всерьез разобиделся -- лицом окаменел,  губы
бесцветные  жесткой  полосой стянул. Не ждал, видать,  упрямства  такого  от
мальчишки, годами в сыны ему годящегося. Теперь со стариком  спорить -- себе
дороже  встанет. Я как-то раз пробовал. Это как с трясиной болотной тягаться
-- чем сильнее дергаешься, тем быстрей засасывает.
     Он отступаться от своего не хотел, доказывал упрямо:
     -- Горелое печище -- место недоброе! Недаром его сожгли. Злое место!
     -- Чего же злого в нем?
     -- Не знаю!
     -- Ну, тогда и спорить не о чем!
     Славен откинулся  назад, принялся  телятину  сворачивать. Медведь вылез
из-за его плеча:
     -- Дай -- гляну.
     Потер телятину пальцем, покачал косматой головой:
     -- Ты, Хитрец, зря упрямишься. Через Горелое и впрямь ближе...
     -- Ближе, да хуже!
     --  Хватит!  Как  сказал  я, так  и  будет!  --  рассердился  Славен и,
нахмурясь, отобрал телятину у спорщиков. -- Через Горелое пойдем!
     Не  заметил он за  своей спиной Чужака -- развернулся и чуть не налетел
на  него.  Прошипел что-то  недоброе  и  обойти хотел,  но высунулась из-под
старого Чужакова охабеня тонкая да цепкая рука, остановила:
     -- Не тебе решать, куда идти.
     Славен  от неожиданности оторопел, а я  поперхнулся аж. Вот так тихоня,
ведьмин сын! Да  такое Старейшине сказать не  всякий  нарочитый осмелится, а
он, голь перекатная, ляпнул и головы не склонил!
     -- Да как ты... -- Хитрец зашелся, негодуя.
     Чужак  на его голос повернулся, сказал вроде неспешно и спокойно, а все
же побежали от его слов по коже мурашки, обдало холодом:
     -- Ты, старик, готовься -- выходит твой срок в миру...
     В  каком миру?  Да  какой срок? Иль  это  он грозится  так, что  смерть
Хитрецова близка? Откель сие ведает?
     Тот пискнул исполошно и замер, на ноги Чужака уставясь. Я невольно тоже
на них поглядел.
     Стояли возле ног сына ведьмина две бадьи, доверху чистой воды полные...
Бегали по гладкой поверхности блики  яркие, дрожали испуганно, будто боялись
споров да голосов чужих. И где же он в такую темень родник сыскал?! Неужто и
впрямь нежить он?!
     Славен бадей не приметил, двинулся грозно на строптивца:
     --  Ты делать  будешь  то, что я велю! В верности мне клялся, значит, и
слушаться меня должен!
     Тот пожал равнодушно плечами, хмыкнул:
     -- Я? Тебя?
     Это уж  он через край  хватил!  Славен -- парень  незлобивый,  но  ведь
всякой доброте предел есть. Нельзя этак  с нарочитым говорить! Ничего, кроме
неприятностей, не напросишь...
     -- Не хочешь слушать меня -- уходи отсель! -- разъярился Славен.
     За дело  разъярился -- я  б на его  месте вообще с наглецом схватился в
поединке, да раз-навсегда выяснил, чья правда верх возьмет...
     -- Утром уйду. -- Чужак отвернулся и пошел в свой темный угол.
     Медведь  его недоуменным взглядом проводил, а Лис лишь покрутил пальцем
у виска, дескать -- что с умалишенным разговаривать...
     Я  ночь  худо спал -- метался в  сомнениях  и  страхах пустых, о Чужаке
думал.  Веяло от ведьмина сына  силой большей,  чем у  Славена была,  только
разобрать  я не мог,  откуда она у него да  какова. Казалась сила его  Кулле
сродни -- ветру вольному, бездумному, который и добро и зло в одно  смешивал
да нес-веял  по белу свету -- кому что достанется... Видать, обучился  Чужак
ведовству  у матери,  получил силу  от ее знаний, а управляться с этой мощью
толком не умел.  Это  что  глуздырь  годовалый  с  ножом  острым  охотницким
балующийся, -- иль себя, иль других, а непременно порежет...
     В коротких сновидениях, что  наплывали  иногда, мерещились  мне  разные
ужасы. То  огромные,  похожие на волков  звери рвали  на  части чье-то  тело
исковерканное, то  темными, зловещими тенями метались перед глазами  блазни,
то огромная фигура  Чужака склонялась надо мной и спрашивала: "Хочешь, сниму
капюшон? Хочешь?" Спокойный сон лишь под утро меня одолел, а проснулся я все
же других ранее.  Едва глаза  размежил -- почуял: не хочу  в  Горелое печище
идти...  А почему не хочу, и объяснить бы толком не смог...  Может, Чужак  в
том виноват был?
     Глянул  я на  место его, в угол, увидел  там  шкуру, аккуратно в полено
свернутую,  да  на  чистой белой  тряпице краюху хлеба, для других случайных
путников им  оставленную... Сам  не знаю с чего, навернулись слезы на глаза,
захотелось из избы выбежать и окликнуть  ведьмина сына  -- хоть проститься с
ним  по-человечески. Но,  видать,  он  в  человеческой речи  не нуждался  --
недаром так ушел, втихую, ни с кем не простившись.
     Просыпались остальные. Зевали,  потягивались и, словно стыдясь чего-то,
опускали  глаза,  старались  не глядеть в сторону  опустевшей  лавки Чужака.
Молчали, будто воды в рот  набрав, а за столом не  удержался Медведь, сказал
вслух то, что у каждого на языке вертелось:
     -- Тошно...
     Славен  взвился,  будто  ножом  кто  ткнул   в  мягкое  место,  рявкнул
решительно:
     -- Ляд с вами всеми! Собирайтесь! В Терпилицы пойдем.
     Хитрец  гордо выпятил  тощую грудь, но всем ясно  было:  не  из-за него
Славен другой путь избрал -- из-за чужака. Коли остался бы  тот -- небось, и
дерзость простил бы ему. Поторопился с уходом ведьмин сын, поспешил...
     Да  не один он  спешил,  все  мы  собирались в суете да  горячке, будто
неловко  вдруг почуяли себя в  волхской  избенке.  Не казалась она уж больше
укрытием надежным. Оно и не мудрено -- от самих себя  да  от неправоты своей
ни в какой  избе не спрячешься, будь она хоромами Княжьими иль домом, в лесу
заброшенным...

СЛАВЕН

     Какого ляда взъелся я на Чужака, зачем его  прогнал? Конечно, тех  слов
обидных, что он не удержал, я простить не мог, но все же помнить должен был,
кто нас всех на Болотняке от смерти спас. А я забыл -- сорвался на спасителе
своем,  распотешил гордыню  неуемную.  Вот потому и  тошно теперь, несладко.
Казалось -- все меня осуждают, все глядят  косо. Даже лес не желал привечать
--  шумели  деревья приглушенно  над головой,  словно  мыслили отомстить  за
ведьминого сына. От шелеста их холодок по коже бежал, пронимала сердце дрожь
неведомая.
     --  Славен,  -- подошел  ко  мне  Хитрец.  --  Не  хочу тревожить  тебя
понапрасну, да худо у меня на душе. Лес не такой какой-то.
     Не такой! Еще как не такой!
     --  Что-то  в  нем   зловещее  ходит...  --  опасливо  озираясь,  вновь
забормотал старик.
     В другое  время посмеялся бы  я над глупыми его страхами, а нынче не до
смеха было -- самого боязнь за душу брала.
     -- Лис! Медведь! Подите-ка сюда.
     Они чуть  впереди шли, сразу  за Бегуном.  Ежели и они неладное  чуяли,
надобно было нам поспешить и до ночи из леса этого затаенного выйти...
     Лис первым подскочил, в глаза заглянул:
     -- Чего всполошился?
     -- Скажи, что в лесу не так? -- уклонился я.
     Лис и рта открыть не успел, как брат его перебил, выдохнул шумно:
     -- Да все в нем не так! И замолчал...
     От Медведя объяснений можно всю  жизнь прождать, да так  и не услышать.
Хорошо, хоть  братец у  него  разговорчивый  -- сам  болтать  принялся,  без
расспросов лишних:
     --  Запахи  здесь  совсем  иные, чем у нас, в  Приболотье. Коли  по ним
судить, так  зверя  дикого тут тьма. А следов не  видать... Обманные запахи,
обманные звери, да и весь этот лес -- обман сплошной.
     Медведь  брата  по плечу хлопнул, будто  одобрил  его речи разумные,  и
загрохотал:
     -- Поторапливаться надобно. Не  хотелось бы  в этом  лесу еще одну ночь
провесть...
     От охотника не доводилось еще мне таких слов слышать.  Для них лес -- и
дом, и родня, и жизнь  вся. А к этому лесу  и охотничье сердце  не лежало...
Никого  он не  радовал. Разве только  Бегуна,  ошалело  на  высокие  деревья
взирающего да к каждому шороху  с улыбкой прислушивающегося. Так он, небось,
и леса не замечает -- в мечтаниях своих плещется!
     Я певца поторопил и сам шагу прибавил, побежал почти, но коли  вошел  в
душу страх,  никаким  ходом  его оттуда  не  вытащишь. Разрастался он, путал
мысли  да с  тропы, и без того едва заметной, сбивал. Мерещились вокруг тени
зверей  неведомых, то ли оборотней, то  ли чудищ,  что каждый в детстве себе
выдумывал. Казалось, не трава да коренья под ногами путаются, а руки мертвые
из земли  вылезают, цепляют за  что ни попадя. А  самое худое -- скрылось за
набежавшими облаками светлое  солнышко,  потемнело все,  будто к буре жуткой
приготовилось.
     -- Э-э-эй!
     Показалось мне иль впрямь средь елей насупленных чей-то голос раздался?
     Прихватил за плечо впереди идущего Медведя:
     -- Ты слыхал?
     Он глянул на меня круглыми глазами, моргнул непонимающе:
     -- Чего?
     --  Я  слышал!  -- вылез  из-за моей  спины  Хитрец.  --  Будто  кричал
кто-то...
     Тут  уж все остановились, заозирались на деревья потемневшие, неведомые
страхи за своими пышными ветвями скрывающие.
     Лис фыркнул презрительно:
     -- Тебе, старик, что хошь с перепугу послышаться может! Чай, впервой по
лесу блудишь?
     -- Думаешь -- и мне с перепугу послышалось?! -- одернул его.
     Он смолк сразу.
     Экий храбрец! Старика безродного задевать горазд, а со мной, нарочитым,
связываться  поостерегся. Хотя  коли помыслить, так что я ему  сделать  мог?
Покричать,  подраться, правоту свою доказывая,  а  худшее --  прочь погнать.
Только как  его погонишь -- Медведь  брата не оставит,  с ним  уйдет. Вот  и
получится, что сам я выгнанным останусь...
     -- Эге-гей!
     -- Слышал?!
     Хитрец  аж испугаться забыл -- так  обрадовался, что крик не со  страху
примерещился.
     -- Слышал... -- растерялся Лис. -- Может, это...
     -- Чужак? -- договорил за него Бегун, широко голубые глаза распахнув.
     Я и сам так думал. Вина покоя не давала...
     Нехорошо я с  Чужаком  обошелся,  неладно. А коли он в беду попал, коли
кричит, на помощь нашу надеясь да ее поджидая?
     Я шагнул с тропы, обернулся к родичам:
     -- Лис,  Медведь  со  мной  пойдем,  а остальные здесь дожидайте.  Коли
случиться что -- позовем...
     -- Не  ходи...  -- жалобно  пискнул  Хитрец, но я уже одной  ногой  под
сплетенные ветви ступил, сделал вид, будто не расслышал голоса его.  Старику
дай волю --  он меня в золоченую  клеть  посадит  и  любоваться  будет днями
целыми...
     Лис меня обогнал, носом воздух потянул, вымолвил неуверенно:
     -- Не пахнет человеком...
     Хотел я  было напомнить ему, что Чужак, может,  и  не человек  вовсе, а
нежить наполовину, да решил не пугать охотника -- помотал головой:
     -- Далеко еще... Ближе подойдем -- учуешь.
     Он успокоился,  заскользил вперед легким,  пружинистым шагом,  чуть  не
грудью к кустам прижимаясь. Медведь за ним. Глядел я на его спину широкую да
уразуметь на  мог  --  как научился  он, громадина  этакая,  сквозь  заросли
проходить, листка малого с места не  трогая? Недаром, видать,  слыл лучшим в
Приболотье охотником...
     -- О-о-ох... -- выдохнул кто-то жалобно, в темноте под елями скрываясь.
     Кто  бы ни был там,  а  стонал  он столь  горестно,  что душа на клочки
мелкие рвалась. Перед смертью и то не плачут так...
     --  Что  за  наваждение?! -- Лис  отодвинул  нависающие  еловые  ветви,
сунулся под них. -- Нет никого!
     Я под  его руку  глянул. Пусто было под елями, даже сухая хвоя, что  за
много лет нападала, нетронутой лежала.
     -- Не пахнет здесь  человеком! -- опять вспомнил о своем Лис. -- Может,
обратно пойдем?
     Не походил тот, что с нами в прятки играл, на Чужака -- он не стонал бы
так и не таился. Чего ему нас пугаться? Прогнали, но ведь не побили же!
     -- Пойдем отсюда!  -- решил было, но тут из-за куста,  что в двух шагах
от елей притулился, протяжный, едва слышный крик прошелестел:
     -- А-а-а-а...
     Словно   человек,   умирая,   вздохом   последним  с  душой   улетающей
распрощался. Мороз по коже пробежал, сердце будто в темную тину опустилось и
замерло...
     Я подскочил к кусту. Никого...
     -- Обереги, Чур! -- пробормотал Медведь.
     Не к  Чуру  взывать --  самим убираться  с  дурного  места  надобно! Да
побыстрей...
     Обернулся  я  --  назад  воротиться,  к  Хитрецу  и  Бегуну,  на  тропе
поджидающим, да  понял с  ужасом, что пути  вспомнить не могу. Мнилось-то --
Чужак  в беде, надеялся втайне за  Болотняк расплатиться с ним, вот и бежал,
заломов после себя не оставляя да примет верных не видя. Куда пойти теперь?
     Стоял вокруг молчаливый  высокий лес,  глядел  на меня испытующе, будто
загадку какую мне загадал и ответа дожидался. Я на охотников покосился. Быть
того не может, чтоб они дороги обратной не запомнили!
     Медведь,  будто  глыба  каменная, стоял,  по сторонам  озирался, а  Лис
поймал мой  взгляд, понял  без слов, на что надеюсь, усмехнулся побледневшим
лицом:
     -- Не помню я дороги...
     Как  "не помню"?!  Чай,  не  новичок он в  науке лесной! Неужто  нюх да
привычка не выведут?!
     -- Нет. -- Он голову опустил. -- Не помню. А  плутать не хочу -- только
дальше от тропы уйдем.
     --  Может, солнца дождаться?  -- Медведь взглянул  на  небо, ветвями  и
тучами закрытое. -- По нему выберемся.
     А сколько ждать? Да и бывает ли оно в здешних местах, солнце-то?
     -- А мы ведь недалече ушли, -- неожиданно  обрадовался Лис. -- Покричим
-- наши-то и отзовутся!
     Он уж  и  рот открыл -- крикнуть, да я вовремя подоспел,  за  руку  его
схватил:
     -- Стой! Ты бы, крик услышав, что делать бы стал?
     -- Отозвался бы, -- быстро ответил он.
     --  Это сейчас ты умный такой, а небось на деле первым бы с тропы сошел
и на выручку кинулся! И они так же сделают. Мало тебе,  что  сами заплутали,
еще и других к себе утянуть хочешь?
     -- Что ж делать-то?! --  Он  губу закусил, помрачнел с  досады.  --  Не
истуканами ж нам тут стоять!
     -- Выбираться будем... -- Я развернулся и потопал в лесную темень.
     Коли умом  дороги не  сыскали, может, чутьем, что У  всякой твари живой
водится, выйдем?
     Легко  полагать,  да как  содеять, коли  деревья  вокруг  стояли  точно
братья-близнецы -- все на один лад? Да и кусты тоже...
     -- Сю-юда-а-а! -- донесся едва различимый голос. -- Эге-гей!
     Никак  Хитрец  догадался  нас окликнуть?! Ох,  выйдем  --  в  ноги  ему
поклонюсь! Уберег меня от отчаяния и стыда... А то сколь мы проплутали б меж
елей двух, да,  может,  и вовсе не вышли бы. Волхский лес широко раскинулся,
да и зверь в нем, чай, не ручной...
     -- Э-э-э-эй! -- не унимался старик. Звал, будто чуял, что по голосу его
путь верный ищем.
     Бежали мы так, что  сам Леший  не угнался бы,  да только  клики Хитреца
ближе не становились. Верно подметил Медведь -- обманный это лес, дикий.
     Охотник  лесом кормился,  лесом жил,  а теперь  впереди  всех огромными
прыжками несся --  как только  замечать успевал ловушки  лесные и  через них
перескакивать? Кусты под телом тяжелым  трещали,  жалуясь,  молодые деревца,
казалось, сами сторонились, дорогу уступая...
     -- У-ух!
     Я на его руку с лету грудью наскочил, будто о бревно ткнулся -- осел на
землю, вечерней влагой подернутую. Рядом Лис шлепнулся, недоуменно на  брата
пялясь, заорал, от бега не отдышавшись:
     -- Ты спятил совсем, что ли?!
     Спятил Медведь иль нет, но вел  себя странно: то бежал, будто  олень на
гоне  весеннем,  а то  встал  столбом,  путь заступил,  да еще и руки развел
пошире, чтоб мимо не проскочили ненароком! Сам еле дышал -- грудь кузнечными
мехами вздымалась, а нас дальше бежать не пускал...
     Я с травы  поднялся,  порты  от  налипшей хвои отряхнул, бедро, коим об
корягу стукнулся, потер, боль сгоняя, и спросил, едва ярость сдерживая:
     -- Чего встал как пень?
     --  Уводны с нами шутят... Лешак... иль Лешачиха... Я не  понял сперва,
одернуть его  хотел  --  что,  мол, чепуху мелешь?! А потом уразумел, о  чем
охотник толкует.  Как  сам не  догадался! Конечно, так  только нежити шутить
могут -- в чащобу глухую  заманивать  да в прятки играть... И  крик, что мне
слышался, и  Хитреца зов,  все  это  --  Лешачьи  проделки!  А  коли так  --
успокоиться надобно и дорогу с умом разыскивать, на козни уводен не глядя.
     -- Пошли. -- Я Лису руку протянул, помог с земли подняться.
     -- Я воду чую. -- Он потер горло, глянул на меня хитро. -- Близко...
     Река  иль ручей  в лесу, что дорога верная -- всегда хоть к какому краю
леса да выведет.  А  там  и нашу тропку  сыщем, назад  воротимся... Лишь  бы
Хитрец да Бегун нас искать не отправились.
     Ручей и впрямь совсем рядом оказался. И какой ручей! Чистый, прозрачный
-- будто от самого Студенца начало брал. Одно худо -- не подобраться  было к
нему  никак:  кусты  намертво  сцепились  над  водой ветвями гибкими,  будто
уберечь хотели чистоту да красоту такую от глаз чужих.
     -- К  ручьям зверье всегда  тропки торит,  -- потер затылок Медведь. --
Коли пройти по нему немного, непременно такую сыщем.
     Ну, нет! Не тропки нам  искать надобно, а по ручью  к краю леса идти да
помнить  о  родичах,  на тропе  оставленных. Доберемся до  них, а  там  уж и
напьемся вдосталь.
     -- Нет! -- сказал, будто отрезал, но Лису указы  мои  --  что  мертвому
припарка.
     -- Пить хочу! -- заскулил визгливо.
     От голоса его побежало  по  деревьям эхо, зашелестело легким ветерком в
кустах:
     -- Хочу, хочу, хочу...
     -- Тогда -- пей! -- рявкнул я, на строптивца не глядя.
     -- И  напьюсь!  --  Он вытянул из-за  пояса топор,  принялся  с шумом и
треском кусты крушить.
     Топор хорошо дерево  твердое рубит, а кустики  гибкие лишь  кору на нем
оставляют да гнутся под ударами...
     -- Хватит! Не дури! -- одернул брата Медведь, да без толку.
     Тот  губу закусил упрямо,  заменил  топор  ножом  охотничьим,  начал по
очереди ветви непослушные срезать.
     Этак он допоздна провозится... А что сделаешь? Медведь без него с места
не сойдет...
     Я  устало  опустился  на  траву,  уставился  на  пыхтящего  от  усердия
охотника.  Кустарник  ему неохотно  поддавался,  сыпал  на  голову  листочки
зеленые, будто хотел упредить о чем-то.  Странные листочки, я таких  еще  не
видывал. Да и кустов таких встречать не приходилось... Вон один листик прямо
на рыжие Лисьи космы осел, будто птица из краев дальних залетевшая, отдохнул
немного,  взмыл,  ветром  влекомый,  и   опустился   малой  ладьей  на  воду
прозрачную...
     --  Остановись,  Лис!  -- завопил  я, глазам не веря. Вот тебе и сказки
дедовы! Когда бы знал, что они правдой окажутся?!
     -- Ис-ис-ис! -- отозвалось, дразнясь, эхо.
     Лис нож выронил, обернулся ко мне исполошно.
     -- Гляди!
     Я рубанул с ходу  ветку  зеле