ды-несчастья и  спрятаться от  них не за  кого...  Хитрец ему будто родной
был, вот и плакал Славен о нем, как об отце...
     А что  самым странным оказалось -- не спугнул  дождь  блазня, на Чужака
похожего. Обрисовал под охабнем просторным тело  настоящее. Я уж и не  знаю,
чему больше удивился,  чего напугался сильней  -- того,  что  блазень нас от
смерти бесславной уберег, иль  того, что Чужак  жив остался и  обиду  на нас
затаил. И чем больше в его телесности убеждался,  тем больше  боязнь за душу
брала. Лишь  теперь понимать начал, что сила в нем гуляет ведовская поболее,
чем у матери его... А может, и  отца-нежитя более... Как был прежде загадкой
Сновидицын сын, так ею и остался, разве только куда опасней стал, чем ранее.
Недаром, видать, Хитрец ему до самой  смерти своей не доверял. Я видел косые
взгляды,  точно  старик  знал  о  нем  нечто позорное  да  гадкое.  А может,
действительно  знал?  Только не спасли его ни знания многие, ни мудрость, ни
опыт, с годами пришедший.
     Запоздалая  боль  утраты  накатила мне  на сердце,  слезами вылилась...
Сбегали  они по щекам,  капали с  губ опухших,  сливаясь  с дождевой влагой,
ползли  по  шее  за  ворот  рубашки. Второй  раз  в  жизни  приходилось  мне
оплакивать смерть близкого человека.  Жаль было  Хитреца. Добрый был старик,
чуткий, а уж как Славена любил, и вовсе не  описать. Лелеял его, точно сына.
Тот, кажется, только сейчас понял, кем был  для него старый наставник. Понял
да сломался, словно душу утопил в Русалочьем озере. Глаза у него остекленели
и пальцы в моей ладони застыли холодными бесчувственными льдинками. Смотреть
на него и то больно было...
     Чужак, не оборачиваясь, бросил через плечо:
     -- Шевелитесь! Бегун, коли  избу ту, где меня сыскал, не припомнишь, то
самую  бедную сыщи.  Там меня  дождетесь.  А я  позже буду -- кой с кем  еще
повстречаться надобно...
     Ух,  как  осмелел  ведьмин  отпрыск!  Пользуется  чужой  бедой,   норов
показывает. Кабы не отрешенность Славена, не хорохорился бы он так.
     -- Лису помоги... -- прохрипел Медведь.
     -- Делай, как сказано, тогда он и жить будет, -- отозвался Чужак.
     Глупое  обещание.  Вряд ли Лису  хоть  чем-то  помочь можно  было. Душа
человека в  горле живет, а  коли в  нем дыра разверстая, так, знать, и душа,
птица  вольная,  уж давно  его покинула... Только  не  станешь же  спорить с
ведуном... По слову его все делать придется...
     Я молча потащился вперед,  рассекая лицом  усилившийся дождь.  А  Чужак
растворился неприметно  меж еловых лап  --  пропал, словно  и впрямь блазнем
был.
     Когда  одежа  повисла  на  плечах  мокрой  тряпкой, а  в  поршнях  вода
зачмокала,   из-за   дождевой   стены   проглянула   наконец   крыша   жилья
человеческого. За ней вторая, третья, а  потом и все печище  открылось. Кабы
не  усталость  да печаль, подивился  бы  я Захонью -- уж больно красиво было
печище! Избы ровными рядами взбегали на холм пологий, со всех сторон молодым
лесом  поросший. Промеж ними стояли плетни  ухоженные,  у ручья, рядышком  с
печищем, баньки низкие присоседились...
     -- Туда. -- Медведь, покряхтывая, указал в сторону неказистой избенки с
краю печища.
     Ночью-то я ее толком и не разглядел,  а теперь в  ужас пришел, увидя. В
такой избе, верно, и мыши-то жить стыдились, а  уж люди и  подавно. Почти по
крышу  вросла  изба в землю, перекосилась, словно  желая  убежать  в темноту
подступающего леса,  глядела негостеприимно  на нас  кривым провалом  влаза.
Нет, не нравилась она мне, не хотелось заходить в двери перекошенные и сырой
пустотой  дышать...  Другое  дело вон  тот домик,  на пригорке, --  веселый,
нарядный, над  землей горделиво  вознесшийся, с широким узорчатым  крыльцом.
Возле  него и  лавочка для  путников прилажена была.  Сразу видать -- добрые
люди в нем живут, душевные.  Они  и накормят, и напоят, и Славена в  чувство
приведут...
     --  Пойдем туда. --  Я указал Медведю на  полюбившийся  дом  и уверенно
потащил за собой бессловесного Славена.
     Огромная пятерня Медведя сшибла меня  на землю. Охотник тучей надо мной
навис, пристально вгляделся в глаза:
     --  Ты  что,  не понял?  Чужак сказал --  "в самый  бедный". Он колдун.
Знает, где лучше.
     Когда Медведю вожжа под хвост попала, с ним  спорить бесполезно, а то и
вовсе опасно.
     Я встал  и  послушно поплелся в сторону кривой избушки. Подобравшись  к
хлипким дверям, постучал, надеясь втайне, что не отзовется никто. Никто и не
отозвался. Я застучал посильнее и уж  собрался  было намекнуть Медведю, мол,
следует  другого пристанища поискать, как дребезжащий старческий голос из-за
Двери поинтересовался:
     -- Вы кто будете?
     -- Путники, приюта от непогоды просим, -- мягко сказал Медведь.
     Я  удивился сперва, что  он про Чужака не  упомянул, а потом подумал --
может, так и лучше -- кто знает, люб ли хозяевам ведун странный.
     На  пороге показалась маленькая сгорбленная старушка. Ее левая  рука  с
трясущимися пальцами скрючилась у живота, будто ветка засохшая. Седые редкие
волосы с  затылка  неопрятным пучком  свесились  --  даже  плат  грязный  их
удержать не мог. С перекошенного лица взирал на гостей нежданных всего  один
глаз,  а  другой прятался под  полуприкрытым  веком,  помаргивал насмешливо.
Нелепа старуха была, отвратительна.
     Смех, вперемешку с неприязнью, вырвался  из  меня противными хрюкающими
звуками,  и, силясь  остановиться,  почувствовал  я, как  вместе  со  смехом
выплескиваются чувства неведомые, что скопились в  душе за дни  последние да
дышать мешали.
     Бабка  сердито покосилась на  меня и, обидевшись,  собралась  уже дверь
перед носом запереть, но Медведь, протиснувшись вперед, забормотал:
     -- Впусти нас, бабуля. Будь добра. Брат у меня при смерти. Коли помрет,
то и мне не жить. Впусти...
     Старуха,  по-птичьи  вытянув  шею,  заглянула за  его плечо,  охнула и,
отстраняясь, пропустила нас внутрь.
     Утренний свет, размытый дождем,  с трудом проникая сквозь грязное малое
оконце, лежал  на дощатом полу белесым пятном.  За  ним, в  душном  сумраке,
хромой стол прятался, больше на громоздкую лавку похожий. Маленькая каменка,
тепло излучающая,  в углу притулилась, а по стенам пристроились грудами узлы
да  сундуки. Видать, жила старуха на  отбросах соседских. Только бедные люди
хранят  вещи,  ни  к  чему  не пригодные,  копят  их, приберегают  на случай
крайний.
     Впустив  нас  в  дом,  бабка  забилась  в угол и,  прикрывшись каким-то
тряпьем, затихла, будто не гостей впустила, а ворогов, от коих лишь в темном
углу спасения могла сыскать. Да мне не до нее было -- голод и холод давали о
себе  знать, трясли тело безжалостно.  Пристроился поближе  к печке,  стянул
мокрую одежду  себя и  с покорного, точно  тряпичная кукла, Славена. Медведь
осторожно  уложил  Лиса  на  пол,  возле светлого  пятна  и, усевшись рядом,
зашептал покаянно да неуверенно:
     -- Теперь ждать... Ждать... Ждать...
     Чего ждать, дурачок, собирался? Помощи от ведуна,  коего всю жизнь наши
родичи обижали  да  и  мы  сами прочь, на верную погибель, выгнали,  иль  на
милость богов надеялся? Лис еще и жив-то чудом оставался -- дышал  всхлипами
сиплыми,  а  на большее  уже сил не было... Не так меня рана его пугала, как
Огнея,  при этакой  ране  неизбежная...  И  у  Славена глаза  пустыми совсем
казались -- ни тепла, ни домашнего дыма не чуял.
     Глядел я на  родичей  своих, вспоминал  Хитреца, печище родимое, парней
бравых, какими недавно совсем мы были... Вспоминал да душой стонал...

     Ах, Горе-горюшко, Горе лихое одноглазое,
     Ах, зачем ты, Горе, на меня глянуло,
     Ах, зачем свет белый мне застило?
     Я тебя, Горе, ко двору не звал,
     Ко двору не звал да не привечал!
     Кабы крылья мне -- взмыл бы лебедем,
     Взмыл бы лебедем -- счастье выкликал.
     Счастья выкликал, Долю вымолил...

     Убаюкивали слова,  утешали... Постепенно тепло проникло в тело,  тяжким
грузом усталость  навалилась  -- потянуло меня в тихую, покойную  дремоту...
"Утро вечера мудренее", --  подумалось,  да  и  пропало все, благостным сном
стертое.

МЕДВЕДЬ

     Впервые в  жизни  я испугался по-настоящему.  Бегун  безмятежно спал  у
печки, а ко мне сон  не шел. Стоило прикрыть глаза --  вставало передо  мной
мертвое лицо брата. Говорят, охотники лучше других смерть-Морену знают. Я же
чуял ее. Ходила кругами возле избушки Белая Девка,  поджидала мига удобного.
Чтоб никто не помешал ей потихоньку  подкрасться к  брату  да забрать его  к
богине ледяной. Я готов был  предложить ей себя вместо Лиса. Нельзя ему было
умирать -- он и не жил-то толком.  А мне уж  всего хватило в этой жизни -- и
любви, и тепла, и удовольствий. Знал, что скажу ей:
     -- Возьми меня, а его отпусти. Не губи понапрасну...
     Но Девка Белая хитра -- не подойдет в  открытую, не  заговорит,  только
будет бродить осторожно по КРУГУ -- высматривать, выжидать,  а потом схватит
костлявыми руками  да утянет  в темноту вечную...  Вон  как с  Хитрецом. Так
подошла, что никто и помочь не успел. Жаль мне было и Хитреца, и Славена, да
своя боль сильнее била. Я себя без Лиса не мыслил. Мы с ним всю жизнь вместе
прожили.  Охотились, отдыхали и даже влюблялись вдвоем. Казалось, и  умрем в
миг  один.   Конечно,  иногда  злил  меня  Лис,  но  стоило  поссориться,  и
повседневная  суета становилась пресной,  тягучей, как  недошедшее тесто.  А
теперь и вовсе черной казалась.  Пока я над телом брата сидел, одно уразумел
наверняка:  коли спасет ведун его, как обещал, рабом  ему  стану! Никому  не
позволю его  даже  намеком обидеть. Перед  походом Славен от меня  клятвы на
верность  не потребовал. Тогда  я порадовался -- не нравилось мне  под чужой
властью ходить,  а теперь, коли Лис выживет, я его  спасителю  добровольно и
душу и тело отдам. Плевать мне будет на родовитость иль безродность его!
     Бегун всхрапнул  во сне,  раздул тонкие ноздри,  будто жеребец,  волков
почуявший. Славен на него отрешенный взор перевел, вздохнул печально и вновь
в стену уставился. А мне не до них было -- мысли белками загнанными в голове
метались,  колокольцами  перекликались  меж  собой,  от надежды до  отчаяния
прыгая.
     Почему же так долго не возвращался Чужак? Лис уже  дышал, точно больная
собака -- часто да  мелко, и глаза закатил, а обещанной  помощи все не было.
Где же проклятый колдун?!
     Отворяясь, скрипнула  дверь. Я обернулся,  вздохнул  облегченно.  Легок
Сновидицын сын на помине -- знать, жить будет долго...
     Чужак вошел,  стряхнул с охабня дождевую влагу и кивнул старухе, в углу
притихшей:
     -- Тряпицу  чистую  дай,  иглу  да нить шелковую.  Бабка  закопошилась,
пробормотала неуверенно:
     -- Где ж я  тебе нить  шелковую  возьму, милостливец?  Отродясь  у меня
этаких не водилось...
     -- Тогда то, что есть, неси.
     Он  закатил  рукава, обнажая бледные руки,  махом  смел со стола на пол
чашки с плошками, мне велел:
     -- Клади сюда брата.
     Не  хотелось мне  Лиса на стол, будто покойника, выкладывать, да только
выбора не было.
     Тело  брата на руки  теплой  тяжестью  легло --  не мог отпустить  его,
прижал  к себе  и,  еле  дыша, положил на дерево гладкое. Отошел в сторонку,
чтоб не мешать ведуну, но он прикрикнул:
     --  Здесь  стой. Держи  его, коли дергаться будет. Хорошо хоть прочь не
погнал...
     Я к  Лису подошел, силясь на Чужака не глядеть, будто мог он во взгляде
моем подозрения  тайные прочесть, прижал руки брата к столу, замер,  ожидая.
Старуха,  покряхтывая  да постанывая,  приволокла  тряпицу  белую  и  иголку
костяную.  Чужак  на  иглу взглянул, буркнул что-то отрывисто и,  ничего  не
сделав, прочь  пошел. У  меня сердце  всколыхнулось  -- неужто  отказался от
обещания своего?
     Окликнул его:
     -- Постой...
     Он оглянулся уже на пороге, рявкнул отрывисто:
     -- Вернусь сейчас.
     И вышел, дверью хлопнув. По всему видно было  -- разозлился  на что-то,
только не понятно -- на что...
     Мы со старухой  переглянулись  растерянно,  замерли  по разным сторонам
стола кособокого, а  меж нами Лис задыхающийся.  В тишине лишь его дыхание и
разносилось.  Страшное,  прерывистое...  Казалось мне каждый раз, как слышал
свист сиплый, что уж больше не вздохнет он...
     -- Что с братом-то? -- первой заговорила бабка.
     -- Оборотни порвали.
     Не хотелось мне здоровье Лиса обсуждать, но старуха не отставала:
     -- Это в Горелом, что ли?
     В Горелом  все  наши беды начались... Не  мог я  спокойно  название это
слышать -- сжимались руки в кулаки, неведомое зло поразить не умея.
     Старуха мое лицо потемневшее углядела, о  другом заговорила, на Славена
указывая:
     -- Ас этим что? Испужался шибко или всегда такой был?
     -- Он нынче ночью дорогого человека потерял. Утонул тут один из наших.
     Отвечал  я  ей  через  силу и дивился -- никогда  не ведал раньше,  что
разговор пустой  душу изболевшуюся  облегчить может.  Казалось, будто тяжкую
ношу, что один тянул, еще кто-то подхватывал.
     -- В Русалочьем? -- догадалась бабка.
     -- Верно.
     Мы немного  помолчали,  а затем  старушка, расхрабрившись,  подобралась
поближе. Грустно глядя на Славена, забормотала:
     --  На  сына  моего  похож.   Младшего.  Его  Русалка  заманила.  Девка
грудастая... Меня тогда удар хватил.  Руку скрючило,  лицо  скосило.  Первое
время говорить вовсе не могла. Дед один, прохожий, меня  подлечил.  Остался.
Пожил недолго, а потом и помер...
     Старухина  голова  печально закачалась  на  тонкой шее. Мне  захотелось
отвлечь ее от грустных воспоминаний, а заодно и самому не думать о страшном.
     -- Ты говоришь "младшего напоминает", а старший где?
     --  У  Князя, в  дружине.  Почитай, лет  пять  уже служит. Вести  шлет.
Хорошие... -- приободрилась бабка.
     -- Мы тоже к Князю идем, -- сказал я. -- Хочешь, передадим чего сыну?
     Хотел добавить "если доберемся", а потом вспомнил о Чужаке  и почему-то
почуял вдруг  -- наверняка  доберемся. Ведун в  Ладогу  шел,  и  коли  с ним
примиримся, он и нас выведет...
     --  А что  передавать-то? -- удивилась старуха. -- Нет у  меня  ничего.
Нищая я. Ты, милок, только не  тревожь его. Скажи, мол, жива, здорова,  живу
хорошо, не жалуюсь. А угощений не послала оттого, что спешили вы. Не успела,
мол.
     Мне стало жаль ее -- старую, больную, голодную, боящуюся огорчить сына.
Тот, небось,  и не думает о материнских бедах, пирует на княжеских застольях
да девок по углам тискает.
     --  Ладно,  все  скажу, коли доберусь, только  как найти его? Дружина у
Князя большая.
     -- Спроси Миколу из Захонья, тебе его и укажут. -- Старушка повеселела.
-- Он у меня парень видный.
     Что ж, передам я этому Миколе все, что о нем думаю! Мать здесь с голоду
пухнет,  а он ей  подарков  не может выслать с  оказией.  Все знают -- Князь
щедр, дружинники у него богато живут. Стервец этот Микола!
     Я развязал сумку, достал последний сухарь и протянул его старухе:
     --  Возьми, угостись,  коли хочешь,  мне  все равно ничего  в  горло не
лезет.
     Старуха постаралась сохранить крохи достоинства, неспешно взяла сухарь,
но в единственном глазу задрожали слезы.
     -- Спасибо.
     Когда сухарь был уже почти съеден, вошел Чужак. Мокрый, злой, с пустыми
руками.  И  ведь  не спросишь его, куда ходил?  А коли  спросишь,  ответа не
дождешься...
     Он быстро вытер руки, подошел к Лису.
     -- Держи теперь, -- сказал, на меня мельком покосившись.
     Я, вмиг о старухе забыв, брата за плечи  схватил. Крепко схватил, будто
мог объятием своим его от смерти заслонить...
     Тонкие пальцы  ведуна забегали по страшной  ране,  надавили на закрытые
глаза, потянули веки вверх, закатившиеся белки открывая.
     Странной была его ворожба. Сновидица больше нашептываниями  и  травками
лечила,  а знахарка из печища дальнего -- заговорами да  дымом. Нам с братом
не  раз  на охоте доставалось, но никогда еще я такой  ворожбы,  какой Чужак
брата спасти пытался, не видел.
     Покуда дивился я, он вытянул из котомки гриб-дождевик, который в каждом
лесу после дождя во множестве встречается.
     Дождевик  -- смешной гриб,  с  собратьями не схожий,  -- круглый, будто
шар. По молодости он белый да пузырчатый, а как состарится, становится будто
дед  ворчливый -- ступишь  на него  -- фыркнет, окатит  ногу  обидчика дымом
коричневым. К  чему Чужак его приволок? Удивлялся я недолго -- рубанул ведун
ножом  маковку  у гриба да высыпал  пыль дымную  в Лисью рану. Покрылась она
бурым налетом, будто пеплом. Захотелось  сгрести  эту  грязь с  плоти яркой,
очистить ее от темной волшбы.
     --  Стой! -- Чужак мою руку перехватил, к столу прижал. -- Я  свое дело
знаю. И без того  сил много  трачу на рану  пустую. Была бы игла железная да
нить шелковая, не пришлось бы мне делать этого. А будешь мешать -- брошу его
как есть.
     Я покрепче пальцы в дерево гладкое вдавил, чтоб не сорваться ненароком,
голову опустил. Верно Чужак подметил -- я его сам просил о  помощи, а теперь
под  ногами путаюсь... Хотя  опасался я верно: никто  Чужака толком не знал,
никто его лица не видел. Да и к чему он от родичей прятался, тоже не ведали.
Болтали много об уродстве  и о божьем  проклятии,  только  все разговоры эти
пустыми слухами были.  Я-то  видел его однажды. Это случилась в детстве еще,
когда,  воображая  себя   настоящими  охотниками,  мы  с   братом  незаметно
подбирались к дому  Сновидицы и до утра в засаде просиживали, от собственной
смелости  пьянея. Случайно поздней ночью нам удалось подкараулить Чужака. Он
шел со  стороны болота  и, не подозревая о нас, откинул  капюшон  с  лица. Я
тогда здорово разочаровался. Все село болтало об его уродстве, а разглядел я
простую мальчишечью физиономию. Отличался он от наших знакомых  ребят -- это
верно.  Глаза были  странноватые да  волосы не такие, как  у всех,  а все же
уродом не назовешь. Он тогда, словно почуяв что-то, быстро  вошел в избу и с
той поры  без  капюшона на  дворе не  появлялся. Да  и  мы  к  нему  интерес
потеряли. А потом я и вовсе  о нем  забыл.  Даже когда  он оказался в  числе
избранных,  я лишь  удивился: "К чему  такой Князю?"  Не знал тогда, от кого
будет вся жизнь моя зависеть.
     -- Крепче держи! -- прервал он мои воспоминания  и вдруг зажал пальцами
рану страшную, будто хотел края ее срастить. Лис застонал  тяжко, задергался
-- еле удержал его, а  Чужак  уже руки от горла его оторвал, принялся водить
кругами над раной слепленной,  словно посыпал ее чем-то. Я сперва  не  понял
ничего, а потом охнул от неожиданности и отпустил  Лиса. На  мое да  на свое
счастье затих он  сам,  будто  чуял, что  творится с телом его. А  я  воочию
видел,  лишь поверить не мог! Не  шепотком ворожейным лечил Чужак --  руками
голыми. Разрыв страшный под его ладонями тонкой корочкой покрывался, розовел
свежей кожицей, а те маленькие трещинки, что от него тянулись, уже бугрились
зажившими шрамами, будто не этой ночью Лиса порвали, а давно когда-то.
     Бабка-хозяйка, мой  возглас заслышав,  из угла вылезла, вытянула шею --
посмотреть, да, руками всплеснув, замерла посреди горницы.
     -- Чур... Колдун... -- зашептала.
     Нет, не колдовство тут было -- нечто иное, разуму недоступное.
     -- Все! --  Чужак тряхнул  руками, будто  сбросил с них груз невидимый,
прочь от  стола  отошел,  в котомке  поковырялся и протянул  мне  аккуратный
махонький мешочек. -- Возьми да по щепотке три раза  в день  брату  давай --
поутру,  в полуденницу  и  на  вечерней  зоре. Тогда и  Огнея  его  стороной
обойдет.
     У меня руки тряслись, когда брал его дар, губы дрожали, но любопытство,
что лист банный, --  коли прицепится, не отлепить.  Не  сдержался  я, макнул
палец  в мешочек, понюхал порошок белый, что к нему пристал. Пахнуло на меня
знакомым  запахом.  Старуха  тоже возле меня  завертелась,  носом  потянула,
удивилась:
     -- Плесень вроде...
     -- Для т