Ольга Григорьева
   Ладога

---------------------------------------------------------------
     Файл из Электрической библиотеки -- http://www.elektrolib.tk/
     OCR & spellcheck -- Алексей Алексеевич (alexeevych@mail.ru)
---------------------------------------------------------------

     УДК 882
     ББК 84 Р7

Григорьева О.
     Г83 Ладога - Роман. -- СПб "Издательство ACT", 1999.
     "Азбука", ООО Фирма 608с.
     ISBN 5-7684-0681-6 (Азбука)
     ISBN 5-237-04397-6 (ООО "Фирма "Изд-во ACT")

     Лучших из лучших призывает Ладожский  Князь в  свою дружину. Из далеких
селений  спешат на его  зов избранные. Но  полон путь опасностей и неведомых
страхов  --  лесные  и  водяные  духи,  нечисть и  оборотни заступают дорогу
отважным избранникам Князя. Далеко, за грань реальною, за кромку мира уходят
герои, чтобы отобрать жертву у всесильного и безжалостного Триглава. Есть ли
что-то на  свете,  чего не одолеют бесстрашные  витязи  Белеса?  Все  осилит
отважное и любящее сердце, когда впереди его ждет светлая ЛАДОГА.

     © О Григорьева, 1996
     © "Азбука", 1999
     © Оформление. ООО "Фирма "Издательство ACT", 1999


     Прохожий, ты идешь, но ляжешь так, как я.
     Присядь и отдохни на камне у меня,
     Сорви былиночку и вспомни о Судьбе.
     Я дома, ты -- в пути... Подумай о себе...
     (С надгробной надписи)

ПРОЛОГ

     Бородатый грек пригнулся  и, зло оскалившись,  кинулся на меня Короткий
меч со  свистом  распорол воздух возле  самого моего уха  -- еле  увернуться
успел.
     --  Берегись,  Князь! -- запоздало выкликнул Фарлаф, опуская  на голову
грека широкий, изукрашенный кровавыми полосами клинок.
     Фарлаф редко  промахивался По  кучерявой бороде врага  быстрым ручейком
побежала  кровь,  в  ошалелых глазах заметался  поздний страх  Тяжелое  тело
медленно склонилось к моим ногам, будто желая поклониться тому, кого в жизни
лишь как злого находника ведало.
     -- Сзади!
     Фарлаф,  обороняя, белкой  метнулся  за мою спину Пущенная  метким воем
стрела опередила его -- раньше толкнула наземь неслышно подобравшегося сзади
ворога Фарлафу оставалось лишь добить его Ко  мне  откуда-то сбоку подскочил
еще один грек Безбородый, ясноокий -- совсем мальчишка Замахнулся, по-детски
неумело.
     Дурачок, зачем на меня кинулся? Нашел бы себе врага попроще, глядишь, и
жив бы остался.
     Я  выскользнул из-под удара и, выбросив вперед руку,  полоснул ножом по
горлу  юнца  Тот  всхлипнул горестно, недоверчиво  провел вмиг  покрасневшей
ладонью по ране и, прежде чем упасть, вперился в меня недоумевающим взглядом
В другое время,  может,  и пожалел  бы я его,  а ныне не  до жалости было --
спешил я.  Любая заминка в пути дорогого стоила. Царьград недалече стоял  --
небось  уже  принесли  туда  случайные видоки  тревожную  весть  о  странных
находниках с  севера, что, вопреки  разумности всякой,  ладьи свои на колеса
поставили да, паруса распустив,  по суше  коротким путем к  греческим землям
подобрались. Царьградские мужи, подобные вести заслышав, мешкать не станут и
богу своему робкому кланяться понапрасну не будут, хоть, почитая его, ставят
храмины  высокие  да узорные.  Коли не опередим их -- войной выйдут,  а коли
опередим,  так, может, с  перепугу-то дело  миром и  порешат. Мир нам ой как
надобен!
     -- Кня-я-язь! -- прервал мои раздумья испуганный возглас.
     Я  вскинулся, чутьем заметив новую угрозу, нырнул  вниз. Только  это  и
спасло  --  тяжелый  вражеский топор  вскользь прошел  по голове,  чудом  не
раскроив ее надвое.  Чужие бородатые и знакомые озабоченные лица закружились
в  лихом  водовороте,  сквозь  резкий  звон  прорвался  в уши тревожный  зов
Фарлафа:
     -- Олег, Олег...
     Чьи-то  руки бережно подхватили меня, не  позволяя  упасть, потащили  в
успокаивающую тишину и  темноту. Вечную темноту...  Я  не  испугался, только
подумал устало: "Вот и пришло мое время вновь кромки коснуться и встретиться
с родичами, давно покинутыми..."
     --  Рано к нам  собрался.  Твое время не вышло еще, -- отчетливо сказал
уже почти позабытый молодой голос. Властный, сильный, могучий...
     Эрик. Последний ньяр, заброшенный могущественной Судьбой за край  мира.
Когда-то он  был воеводой.  Пока  с  нежитью  не  спознался...  У  меня тоже
когда-то  иное имя было,  не это, по всей земле известное. И родичи  были...
Где бьются они теперь, за какое дело кровь проливают? Помнят ли  собрата,  в
людском  мире оставшегося?  Верно,  помнят,  иначе не  нашептывали бы советы
разумные,  не упреждали  тихими  вздохами о бедах грядущих. Из-за  их помощи
неприметной и нарекли меня Вещим...
     Они  расслышали   мои  мысли,  засмеялись,   загомонили  хором,  то  ли
рассказывая что-то, то ли радуясь  случайной встрече. Да нет, не рассказывая
и не радуясь -- вспоминая...
     -- Олег... -- прорвался сквозь их голоса встревоженный шепот Фарлафа. В
ноздри ударил запах крови, болью  задергало правое веко, яркий свет полоснул
по глазам.
     Склонившееся   надо  мной   грубое   лицо   варяга  расплылось   хищной
торжествующей улыбкой:
     -- Князь жив!
     Опять  Князем  называть начал... Я давно знал -- Фарлаф лишь тогда меня
по-дружески Олегом  величал, когда  мнил,  будто не слышу.  А в  глаза  лишь
Правителем да Князем звал.  Верный пес... И умный... Понимал, что  не имею я
друзей среди людского племени.
     Я поднялся, опершись на его  заботливо  подставленную  руку, огляделся.
Замолчали  мечи,  отпев кровавые  песни,  отпросив  чужих  жизней.  С  малым
дозором, случаем по пути встреченным, было покончено.
     Падкое на кровь воронье уже скакало неподалеку. Черные  вестницы Морены
косили круглыми  глазами, каркали злобно, негодуя  на задержавшихся у трупов
людей.  Манило  падальщиц   свежее,  еще  не  остывшее  от  горячей  схватки
человеческое мясо.
     Молодшие из моей  дружины похаживали меж  тел, отыскивая  и добивая еще
стонущих  врагов. Живых  после  себя не оставлять  -- этому  меня еще  Ролло
научил. Ролло... Давно это было...
     Что ж это творится со мной нынче? Почему память покоя не дает?!
     Я  тряхнул головой, отгоняя  назойливые воспоминания.  Боль прострелила
насквозь, родные голоса дотянулись с кромки,  зашептали, сливаясь с шелестом
ветра. Эх, родичи мои... Кабы  знать, почему зовете  издалека,  что  сказать
хотите душе близкой, средь людей задержавшейся?
     Фарлаф шагнул  в сторону, небрежно ткнул острием меча в зашевелившегося
под ногами окровавленного грека, сплюнул:
     -- Экий живучий...
     И преданно уставился  на меня, ожидая  указаний. А мне не до него было.
Глядел в  небо, где,  оставляя  надежду павшим в битве  душам, еще  метались
всполохи золоченого шлема  Перунницы, и вспоминал.  Богов  вспоминал, людей,
нежитей... Дороги, глазу невидимые...  А сквозь пелену воспоминаний сочились
почти забытые голоса, звали меня назад, туда, где все начиналось...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НА БЕРЕГАХ МУТНОЙ

ХИТРЕЦ

     Родился я ранним утром. Бабки, что всегда крутятся возле избы  роженицы
и ждут  подарков с  сытным угощением, сказывали, будто  едва  закричал я  --
поднялся с земли  туман,  да такой, какого уже много лет упомнить  не могли.
Видоки всполошились,  побежали  за  Сновидицей --  кто,  кроме  нее,  этакую
невидаль растолковать сможет -- к худу иль к добру?
     Ведунья сперва  идти не  хотела -- еле  уломали, а потом, увидав туман,
рассердилась:
     -- Вы меня затем звали, чтоб на морось поглядела?!
     Тут кто-то из старух и ляпнул:
     -- Да  что ты,  что ты?! Звали тебя  новую  жизнь приветить  да  наречь
ребеночка.
     Хорошо мать  моя тех  слов не слышала, а то несдобровать  было  бы  той
болтливой старухе, что  их молвила. Кто же у ведуньи имя для ребенка просит?
Есть для этого случая  гогь-баба,  та, которая у роженицы пуп перегрызает  и
банную воду для младенца от уроков заговаривает. Да только слово не воробей,
вылетит  -- не поймаешь... Никто  не решился  болтливую  старуху пожурить  и
ведунью от наречения отвадить...
     Сновидица  до  ворот  не  пошла, имя  у  первого  встречного  не  стала
вызнавать, а просто постояла немного, поглядела на туман да и сказала:
     -- Назовите  мальчика Хитрецом. Туман ему отец родной, вода -- матушка.
Это имя не я -- они мальчонке дали...
     --  Что ж  это за  имя?  -- зашептались  люди.  -- Разве  так  любимого
первенца нарекают?
     --  Сами  меня  просили, -- пожала  плечами Сновидица. -- А  в утешение
скажу -- не быть мальчишке здоровым и сильным, зато быть всеми уважаемым!
     Слышавшие  ее  засмеялись.  У  нас  более  почитаемых,   чем  удачливые
охотники, не найдешь,  хоть все Приболотье обойди. А какой охотник  без силы
да здоровья?
     --  Впрямь  Хитрецом уродиться  надобно, чтоб  без крепости  и сноровки
уважаемым стать! -- хохотали родичи, а Сновидица обиделась:
     --  Глупцы!  Вы  уж гнить будете, а  он  --  облака двигать да с каждым
месяцем нарождаться! Быть ему Бессмертным!
     Когда Бессмертных упоминают, тут уже не до смеха, но  все же ведунье не
поверили.
     Правильно не  поверили  --  текло время, неслись годы,  а  лишь одно ее
предсказание  сбывалось -- не водилось у меня  силы и здоровья... Мать, сидя
на крылечке, плакала, утирала соленые слезы расписным рукавом, когда видела,
как чужие  малыши  по лесам бегают  да легкими  луками балуются, а  я в избе
сижу,  носом хлюпаю, слабой грудью  дохаю... Никто со  мной  не водился,  не
сроднился я  с  погодками, видать, оттого  и боялся всех, шарахался  от них,
словно нежить,  прятался под  лавку,  сверкал оттуда  испуганными  глазами и
вылезать  не желал, покуда не закрывалась  за  гостем дверь...  Мальчишки уж
сами в леса за малой дичью ходили, а я и лук натянуть толком не умел.
     Отец  терпел-терпел и не  выдержал --  отлупил меня  так, что вся спина
болела. Отхлестал  с приговорами о нерадивости и глупости моей... Я брыкался
под отцовым  прутом,  мать  звал... Она, может, и заступилась  бы, да  самой
невтерпеж стало насмешки сносить, на чужих детишек, здоровьем не обделенных,
с крылечка любоваться. От  горя-печали злилась  на меня, ругала,  а затем по
мужнину примеру и поколачивать начала, заставляя  хоть нос на двор высунуть.
Лишь без  толку... Для меня страшней врагов не было,  чем ребятня, издевками
донимающая. Стоило  им углядеть меня  --  налетали  вороньем, бежали следом,
кричали:
     -- Глянь-ка, Домовик вылез!
     -- А что ж он хилый-то такой?
     -- Да у него исполох все здоровье унес!
     -- Ой, гляньте, девочки, какой заморыш!
     -- А ты за такого замуж пошла бы?
     --  Да  я уж лучше за Лешака  -- тот  хоть света  дневного не пугается,
штаны со страху не мочит!
     Резвились они, точно  молодые зверьки, потешались,  пока не выскакивала
на двор озлобленная мать и не гнала всех долой.
     С обиды она не  разбирала даже, чем  лупит да куда попадает, -- ребятня
удирала с воплями, прихрамывая  и прихватываясь за побитые бока... А я опять
в избу уползал -- там хоть косился недобро отец, а не смеялся никто...
     Садился я в угол, крутил  деревянные куклы  и вспоминал духов лесных, о
коих дети болтали. Казались они мне могучими, грозными, но, под лавкой сидя,
я сильнее  оказывался  -- повелевал ими, трепал косматые  бороды,  ставил на
колени... Мать едва могла меня от игры  оторвать -- не желал я покидать мир,
где был не заморышем жалким -- повелителем могучим, не хотел в свою страшную
детскую жизнь возвращаться...
     И взрослеть не хотел, да время  не умолишь, не придержишь -- становился
старше... Уж  и под лавку не  влезал, и на двор выходил помалу --  старились
родители, ухода  требовали... А более  всего желали они  женить меня. Только
где такую дуру  сыщешь,  чтоб за  убогого  замуж пошла?  Не дождались мать с
отцом внуков -- померли...
     Хоронили их всем печищем, три дня тризновали... Впервые  тогда довелось
мне на люди показаться,  впервые насмешек не  услышать... Но в  молодые годы
свое  горе быстро забывается, а  чужое  -- того  быстрее, и, спустя немного,
посыпались смешки и задоринки с  прежней силой... Только некому было  теперь
за меня заступаться...
     Старшие малолеток  ругали --  нехорошо,  мол, убогого обижать,  а  они,
потирая ученые родителями места, оправдывались:
     -- Что он, словно блазень, без дела шастает, на чужом горбу живет? Хоть
бы дрова колол, коли ничего другого не умеет!
     Ответить  на это  ничего не мог --  не было у меня дела. Семи  дней  не
проходило, чтоб не валился я на полати в горячечном  угаре,  не  кашлял  под
Грудницей. Даже Сновидицыны заговоры с отварами травяными мало помогали.
     -- Тебе, малец, побольше по лесу ходить надобно да ночами под девичьими
окнами песни петь -- хворь и отступит... -- говорила  она, натирая мою тощую
грудь топленым свиным жиром. -- Лес да любовь любую Лихорадку отвадят...
     Сухие маленькие ладони крепко терли-драли  кожу, наполняли тело  нежным
теплом... Я бы  и рад был ее  послушаться, но  пугал меня  лес  -- помнились
духи, коих  еще малышом выдумал, коим бороды трепал...  А  что, как услышали
мои игры, затаили обиду, ждут, когда на расправу приду?
     Не мог я от таких мыслей отделаться -- едва ступал под  темные  зеленые
своды, зажимало страхом горло, не хватало воздуха...
     -- Нет тебе здесь жизни, -- вновь вздыхала Сновидица, вливая мне в  рот
густое ароматное зарево. -- Но не печалься -- придет время, проведет тебя на
кромку речная берегиня, там окупятся твои мучения сторицей...
     Про кромку я ничего не  ведал,  а слушать ее любил -- хотелось  верить,
что хоть где-то сильным буду.
     Была мне Сновидица словно тетка родная, да только года со смерти матери
моей  не  прошло -- выгнали  ее  из печища...  Те времена  мне  других лучше
запомнились. Дня  не проходило без чьей-нибудь смерти, ночи -- без криков  и
плача... Родичи, от болезней и  смертей одурев, на меня косо глядели: обидно
было -- я, никчемный, живу, а умелые да ловкие десятками от неведомой  хвори
и Болотных Духов гибнут. Некому было согреть меня да пожалеть...
     Когда  вернулась Сновидица  я,  хоть  и  еле  дышал от кашля, первым ее
встречать  выбежал.  Выбежал, да  так и обомлел -- предала  она меня! Отдала
свою любовь глуздырю  несмышленому со  странным  нечеловечьим взглядом.  Все
видели, как она его к себе прижимала; попробуй-ка обидь -- глаза выцарапает!
Меня не заметила даже, прошла мимо со своей драгоценной ношей.
     --  Чужак...  Чужак... --  шептались  бабы, а мне  это слово  было  что
бальзам  на  рану  --  пусть  ненавидят его, пусть гонят,  как  меня  гнали!
Последнее тепло он у меня украл, последнюю веру!
     Его  и гнали,  и ненавидели,  а пуще боялись  --  дикий рос  мальчонка,
словно нежить болотная. Прятался  от чужих глаз, да не так, как я. Страха не
ведал...  Пяти лет один в  трясины ходил, а на тех, что донимали, цыкал зло.
Все ему врагами были, но задевать опасались -- мал волчок, а  зубки  острые,
может и поранить ненароком...
     Я злился  на мальчишку и страшился  его... А больше  --  завидовал.  От
зависти и решил  хоть в  чем-то  его лучше стать -- добыл из  отцова сундука
телятину с вырезными  рунами, принялся втихаря грамоте учиться.  Дело у меня
не  сразу и не споро, но  двинулось  -- освоил помаленьку значки непонятные,
коими пестрела телятина, в слова их складывать навострился...
     Раз так увлекся,  что не услышал  дверного  скрипа, не заметил позднего
гостя. А гость  почитаем  был, не  меньше Старейшины... Из уважения к  годам
почтенным да мудрости великой кликали его  Стариком,  а  истинное имя  давно
запамятовали...  Пришел он  тогда  на  слабый  свет,  что  со двора  увидал,
испугался --  случилось  дурное, коли  посреди ночи  кто-то  лучину жжет;  а
застал меня над рунами -- так замер в дверях, наблюдая, как ковыряю палочкой
по  телятине, силюсь  знакомые  значки  повторить.  Глядел-глядел,  а  потом
сказал:
     -- У тебя, отрок, ум есть и память... Пойдешь жить ко  мне, письменам и
счету учиться?
     У  меня  с перепугу дыхание зашлось... Телятина  на пол попадала,  руки
затряслись...  Стыдно стало,  а за  что  --  понять не мог...  Залопотал  я,
оправдываясь, слов его не слушая, а когда уразумел их  --  совсем напугался.
Как же я,  никчемный да глупый, с этаким  мудрецом жить буду? Ведь дня он не
выдержит -- погонит прочь! Родные отец с матерью еле терпели...
     А так хотелось пойти со Стариком, постичь его премудрости...
     Высился  он  надо  мной  --  суровый,  белый,  с  бородой  до  пояса, с
глазами-изумрудами --  терпеливо  ответа  дожидался. Напрасно --  я и  слова
вымолвить не мог, лишь мычал, будто безъязыкий.
     Старик плечами пожал, на  посох оперся, собрался уходить.  Ожгло  огнем
прозрение --  не будет  мне  жизни  без его науки! Неужто промаюсь в  темной
родительской   избе,   по  значкам  слова  собирая?  Хотелось  сразу   слова
складывать, самому руны писать, на все вопросы ответы знать...
     Я шлепнулся  перед Стариком  на колени,  ухватил  его  за край  рубахи,
промычал через силу:
     -- Возьми меня! Век богов за тебя молить буду! Возьми...
     -- Пошли... -- ответил он просто.
     Я и пошел. Руны  взял да пошел через все  печище, насмешек не слыша, по
сторонам не глядя...
     С этого момента перевернулась  моя  жизнь, заиграла  красками светлыми,
яркими...  И  мир вокруг оказался  вовсе не  таков, каким раньше виделся, --
всему  свое  объяснение нашлось. Старик мне  лениться  не  давал -- по весне
зорями  таскал к Сновидице, заставлял с ней вместе  травы собирать, свойства
да время сбора их запоминать. Каждой траве лишь одно время подходило...
     Ночами вытягивал на двор, тыкал пальцем в небо, бормотал:
     -- Гляди,  сынок.  Видишь,  блестят звезды ярко средь  лета -- знать, к
жаре.  Млечный путь горит точно огнем -- доброго дня  ждать  надобно... Коли
заметишь  возле  звезд круги  черные  -- быть  дождю да  ненастью... А в кою
сторону лучи от звезд длиньше -- оттуда и Позвизд придет...
     Говорил Старик быстро, дважды не повторял -- с раза  запоминать надобно
было. Я запоминал и здоровьем  крепчал. Видать, обиделась хвороба, что забыл
про нее за новыми делами, вот и отстала...
     А  однажды,  по  зиме, достал  Старик  из  большого  сундука  заботливо
обернутые бересты да телятину с чудными, мне неведомыми рунами...
     -- Вот, -- сказал, -- вся жизнь Приболотья нашего,  от  Болота  до сего
дня.  Что мной писано,  а что людьми, давно  почившими, даже имени своего не
оставившими... Читай, разбирай да людей понимать учись. Научишься -- бояться
перестанешь...
     Верил я ему тогда иль нет, сейчас уж не упомню, а от тех рун оторваться
не мог. Вставали из закорючек и черточек великие деяния, поднимались мудрые,
сильные люди,  смотрели добрые, могучие боги... Как мечталось хоть глазочком
на те времена глянуть, хоть словечком с могучим Болотом перемолвиться!
     Всю  зиму  я над рунами  сидел, а весной  случилось  нежданное... Средь
погожего  вешнего  дня заколотился  кто-то  в  нашу  дверь,  задышал тяжко у
порога...
     Старик дела отложил, прислушался.
     -- Войди, кто бы ни был  и какие бы вести ни  нес!  --  велел пришельцу
неведомому.
     Двери распахнулись, заклубился на  пороге морозный  пар, а посреди него
--  знакомец  да обидчик  мой прежний  -- погодок Хорек... На меня  он  и не
глянул, в ноги Старику бухнулся:
     -- Спаси, родимец! Разбери по совести! Останови! Отец мамку... Убьет!
     Старик   поглядел  на  его  исполошное  лицо  да  на  трясущиеся  руки,
поморщился:
     --  А родичи на  что?  Неужто не  могут ревнивца приструнить?  Отец-то,
небось, опять за старое взялся?
     Хорек всхлипнул, кивнул. Я его ни разу  таким не  видел, да и к лучшему
-- не  из тех он, кто свои  слабости прощает. Отыграются на  моих боках  его
слезы... Лучше бы я сразу ушел, его не замечая...
     Старик сопел,  недовольно  покряхтывал,  не  хотел  на мороз  выходить.
С