, что-то
глухо  постукивало,  и  звонко  покрикивали,  проспавшие  приход  Заренницы,
хозяйки.
     Пока, вздыхая  и превозмогая боль, мы брели на эти звуки,  я  вспоминал
все, что доводилось слышать о Пчеве.
     Стояло печище как раз меж Ладогой и Новыми Дубовниками, что  на порогах
Мутной. Говорили, будто  народу в нем не меньше, чем в самой Ладоге, и  чаще
это люд заезжий, знатный, охочий до недозволенных развлечений. В Пчеве своей
дружины не  было, были  только бояре да их подручные, которые чуть что --  в
Ладогу  за подмогой бежали, а потому, укрывшись  от Княжьего ока, не боялись
здесь блудить  да гулять и  свои, и чужие. После  договора о  мире  с  Новым
Городом  появлялись в Пчеве  и варяги. Приходили ладьями по Мутной, вылезали
оттуда усатые, чуждые, сорили деньгами, ходили везде, вынюхивали, выпытывали
и исчезали, так и не объяснив одуревшим от их серебра местным, зачем ездили.
Помимо них,  приходили по реке за  рыбой и зерном Мстиславовы лодки,  стояли
вдоль  берегов Мутной, нацелившись расписными  носами на деревню. Неподалеку
от  Пчевы горбились  крутыми  спинами  всем известные  Курганы  --  упокоища
древних ньяров. Раньше я думал, для красоты  назвали холмы Ньярными, а после
рассказа  Змея засомневался. Твердил же он о воинах, с моря нашедших. Может,
и сюда они добрались, оторвавшись от обжитых мест. Мы же добрались...

СЛАВЕН

     Старики нашего печища болтали, будто  народу  в Пчеве не меньше, чем  в
самой Ладоге, хоть и не так она красна и богата, как  Княжье городище. Я тем
слухам  не очень-то  верил,  покуда  не  ступил в  городские  ворота  да  не
расслышал  шум торговой площади. Суетился на ней  мастеровой и лапотный люд,
перекликался...
     Кого  тут  только  не  было -- и  пышнотелые,  квохчущие, будто курицы,
бабы-поселянки  в  подвязанных  под  грудью  серниках,  и  усталые,  дочерна
изжаренные  щедрым  летним  солнцем  землепашцы, и дородные боярские жены  с
услужливыми  холопами... Все  подавали,  покупали,  выменивали друг у  друга
разные  разности  --  аж глаза  разбегались. Тут  и  там  сновали вездесущие
мальчишки. Звонко, по-птичьи  перекликаясь, верещали о заезжих гостях с юга,
показывающих невиданные чудеса. Лис, ошалев  от суматохи,  двинулся за ними.
Мы, словно овцы за бараном, пошли следом  и вскоре оказались возле узорчатой
палатки с деревянным настилом спереди. На нем сидел полуголый мужик, азартно
бил  ладонями  в  плоский  бубен.  Народ  толпился  возле  него, разглядывал
неистово извивающихся в  танце широкобедрых девиц с позорно  распущенными по
плечам смоляными волосами. Окромя красных праздничных исподниц, не по-нашему
разрезанных до боков, на них ничего не было.
     -- Тьфу, срамницы!  -- сплюнул Медведь,  однако глаз от толстозадых  не
отвел. Внимание  Лиса привлекли  низкорослые  мужички в расшитых  золотым  и
зеленым  широких атласных штанах  и с обнаженным торсом.  В  ушах у приезжих
поблескивали   богатые  троичные   кольца.  Лениво,  словно  выполняя  некую
повинность, мужики перебрасывались бешено вращающимися ножами, умудряясь, не
раня рук, ловить их за рукояти.
     -- Мне  нужны  куны, --  подошел сзади  Чужак.  Я  оглянулся.  Он вновь
натянул  охабень  и в  таком  виде  ничем  не  отличался  от  многочисленных
бедняков, наводнивших площадь.
     И чего он прячется?  Поговаривали у  нас в  печище о страшном уродливом
лице ведуна,  о язвах, изувечивших его кожу, да только  на поверку оказалось
все бабьими сплетнями.  Я Чужака видел --  не  было в  нем  ничего ужасного,
смущал лишь странный  радужный  блеск  в глазах да слишком  ранняя седина...
Видать, с  малолетства  привык  он от людей  прятаться  --  теперь уж  и  не
отвадится. Беды от этого никому  нет, знать, и учить его нечего. Ведун силен
-- сам,  ни приятельства,  ни розни не  ищет; от  меня зависит,  кем он  нам
сделается -- другом и помощником иль опасным врагом. Я предпочитал дружбу.
     --  Куны,   --  повторил   Чужак,  принимая   мою   нерешительность  за
непонимание.
     --  Сколько?  -- коротко  спросил я. Вопрос "Зачем?" вызвал бы у ведуна
только недоумение.
     --  Трех  хватит,  --  ответил  он  и,  получив  три  меховых  лоскута,
растворился в толпе, напоследок упредив: -- Меня не ждите, сам вас найду.
     И действительно, нашел спустя несколько часов, усталых и отчаявшихся от
непривычной суеты.  Медведь к  тому  времени даже притомился  на суматоху  и
толкотню ворчать, лишь отдувался молча да озирался затравленно -- нет ли где
укромного  местечка. Точь-в-точь  громадный лесной зверь, случайно  на  виду
оказавшийся.
     Чужак  появился неожиданно, будто  из-под  земли вырос.  За его  спиной
болталась большая сума из мягкой кожи, за поясом торчал потертый, но  вполне
вместительный кошель. Лис, завидя его, заинтересовался:
     -- Что там?
     Ведун вытащил кошель, подал Лису. Меня тоже интерес разобрал, потянулся
через его плечо, различил в темной утробе кошеля золотой  кругляшок.  Монета
какая-то... Может, диргема...
     -- И этот хлам за три куны?! -- Лиса затрясло от возмущения, но поддеть
Чужака не посмел, а лишь, побагровев от злости, резко развернулся и чуть  не
сшиб крепкого мужика в нарядной срачице с вышитой синим  шелком подоплекой и
ластовками.  Видал я  уже  где-то  этого мужика... Вроде  когда  по  площади
бродили, он  все время на глаза попадался. Словно выслеживал кого. Хотя кому
нужны бедные,  потрепанные пришельцы  с дальних  болот? Намаялся, видать,  с
духоты  да тесноты, вот и  лезет  в голову всякая  дурь.  Да  и  от  порошка
чужаковского еще не отошел...
     А все же занятно --  как же  вышло, что нюхали  мы тот  порошок на краю
пустоши, а очнулись в Пчеве? Да еще и один сон на всех видели? Неужто впрямь
был Змей?  А скорей  всего, одурманил нас Чужак  и провел к  городищу тайной
тропкой, одуревших да ничего не помнящих... Ведун же...
     -- Чего рот раззявил?! -- огрызнулся на мужичка Лис, и тот, удивительно
покорно посторонившись, прошептал:
     -- Прости, коли обидел...
     -- Не прощу! -- Лис разошелся не на шутку,  азартные блики  запрыгали в
веселых  глазах. Я  напрягся  было  в предчувствии ссоры, но странный  мужик
торопливо отвернулся и почти побежал прочь от нас.
     -- Чего это он? -- удивился Лис.
     -- Достал ты  его, -- ответил брату Медведь и забурчал: -- Пожрать бы и
поспать, вот где только?
     -- Любой хозяин рад будет  гостя принять да хлеба-соли ему поднести, --
гордо заявил Лис. -- Хлеб-соль разбойника побеждает, иль забыл?
     Любой-то любой, но после торговой площади не хотелось на люди лезть, на
назойливые вопросы отвечать...
     --  Я  узнавал. -- Чужак  подбросил на  плече новую  сумку. -- Есть тут
двое, корчмарями себя кличут, -- всех привечают и вопросов не задают. Только
за приют и еду денег требуют.
     У Лиса глаза  округлились,  Бегун рот  приоткрыл,  уставился на Чужака,
неверяще охнул:
     -- С гостя плату.
     Другой  бы подобное  сказал  --  я  не поверил  бы,  но Чужак шутить не
станет. Знать, в больших печищах свои порядки, до нас еще не дошедшие...
     -- Пошли, -- решил я.
     Длинный, сложенный из добротных бревен домина, к которому привел Чужак,
сильно отличался от своих малорослых соседей. Красуясь, он выставлял напоказ
искусную  резьбу,  облепившую двери,  наличники  и дощатую  крышу. Затянутые
промасленной холстиной  окна громоздились сразу на двух этажах, что было для
меня  в новинку.  У  отца тоже  был  редкий дом  с медушею, помостом,  двумя
горницами  и  повалушей,  но самый  верх в  нем, под крышей,  служил  зимним
пристанищем для озябших птиц да любимым местом мышей и крыс.
     Никому  не приходило в голову прорубить там окна и приспособить верхний
этаж для жилья. А тут приспособили. Жаден хозяин до гостей оказался...
     -- Иль до денег... -- медово прошептал мне на ухо Лис.
     На крыльце  на  нас налетел светловолосый здоровяк в  зипуне и  широких
штанах из  зуфи. Опытным взглядом распознав  в  нас пришлых,  он, дружелюбно
оскалившись, заявил:
     -- Гостей больше не беру. Сейчас  люду тьма понаехала, аж изба ломится.
Ступайте другого приюта поищите.
     Я  всмотрелся  в  круглое безусое  лицо  --  неужто  не совестно гостям
отказывать, но здоровяк встретил мой взгляд и бровью не повел. Наоборот, еще
больше  напыжился,  будто  не  корчмарь он,  никому  не  ведомый,  а  боярин
нарочитый!
     Несолоно  хлебавши  мы  двинулись  на задворки  Пчевы, где,  как  ведун
обещал, стояла еще одна изба "для всех".
     Чем  дальше  уходили от торговой площади, тем ниже становились домишки,
будто врастали в землю, ютясь  впритирку к реке да соперничая  друг с другом
убогостью земляных крыш.
     Корчму нашли на окраине, у самого  тына. Это  была, пожалуй, не изба, а
несколько  курных  домов, удачно  прилепившихся друг к другу. Разобрать, где
горница, а где хлев или сеновал, было вовсе невозможно.
     -- Да тут входов больше, чем клетей! -- искренне возмутился Лис.
     Будто  испугавшись  его возгласа,  за  углом  ближайшей  хибары  что-то
шевельнулось.  Показалось --  спрятался  там  человек  да  следит  за  нами.
Стараясь  не спугнуть соглядатая,  я до  боли скосил глаза и  успел ухватить
взглядом знакомое лицо трусливого мужика с площади.
     "Что ему от  нас надо?" -- удивился, но  окликнуть не успел. Заходясь в
воплях, в избе  горестно закричала  женщина.  Бегун,  дрогнув, заозирался, а
Чужак, наоборот, словно окаменел в напряженной неловкой позе.
     -- Где это? -- загудел Медведь.
     -- Там. -- Посох ведуна прочертил по  земле прямую линию и приподнялся,
указуя на хлипкий дощатый прирубок.
     --  Может,  глянем? --  Бегун  чуть не плясал,  в  нетерпении перебирая
ногами. Я иногда  думал, не присушил  ли его какой неведомый знахарь на всех
девок сразу? Уж больно он дурел от одного только бабьего голоса.
     -- Нечего глядеть. Не твоя девка орет, так и не лезь.
     -- Верно, -- поддержал меня Лис,  -- а то ты уж одной бабе  так  помог,
что еле ноги унесли.
     -- Сколько о  том вспоминать можно?! -- разозлился Бегун, и в это время
женщина снова закричала. На сей раз не жалобно, а жутко, дико, словно смерть
почуяла.
     Нет, попусту так орать никто не станет, так кричат лишь когда последнюю
муку терпят... Я пошел на голос. Сзади грузно затопал Медведь.
     -- Стой, где стоял! -- прикрикнул я на него. -- Хватит и того, что я не
в свое дело сунулся.
     Когда подошел поближе к прирубку,  женщина уже не кричала, зато сопение
и злые мужские  голоса  резали слух чужим четким  выговором. Коли  перестала
девка орать, может, и заходить не стоит?
     За дверью тонко свистнуло. Никак  плеть, коей  нерадивых кобыл хлещут?!
Что ж за изуверы такие -- бабу плетью охаживать?  Этак и убить  недолго... Я
решительно распахнул дверь. Вовремя...
     Двое высоких мужиков, в богато отделанной одежде и высоких, отороченных
соболем  шапках, безжалостно лупили кнутом лежащую на соломе  женщину. Один,
краснорожий,  одутловатый, держал ее  за  руки,  не давая  перевернуться  на
спину,  а другой,  оскалив  в  усмешке  крепкие  лошадиные  зубы,  злобно  и
отрывисто  ругался,  опуская  жесткий  кнут  на  спину  несчастной.  Коротко
остриженные каштановые волосы женщины слиплись от пота, свалялись на затылке
неряшливыми клочьями. Драная исподница  пропиталась кровью, а сквозь прорехи
проглядывало белое  молодое  тело.  Мужики  вскинули  на  меня  затуманенные
похотью и злобой  глаза. Одежда на них была наша, славянская, а вот  рожи --
варяжские. Как и говор...
     -- Пошел  отсюда! --  Узколицый  замахнулся  на  меня  кнутом  --  едва
отпрыгнуть успел  от  рубящего  удара.  Сидящий  на  руках  женщины здоровяк
загоготал и чуть ослабил  хватку. Воспользовавшись этим, она подняла голову.
Из-под  слипшихся,  забрызганных  кровью  волос на меня,  безмолвно  умоляя,
устремились   карие,  лихорадочно   блестящие   глаза.  Те   самые,  которым
рассказывал в  детстве свои маленькие мальчишеские печали, те, которые видел
на Болотняке, те, что  всегда  понимали и прощали...  Глаза  моей  матери...
Могло  ли  быть  такое? Лежала на  полу  моя единственная, давно  потерянная
любовь, истекала кровью под варяжским кнутом...
     Тощий уже заносил руку для следующего удара, а я  все не мог оторваться
от этих умоляющих глаз. С места сдвинуться  не мог! Молча, точно обреченный,
смотрел  на  опускающийся  кожаный  хлыст  варяга.  Молил  богов  остановить
страшное.  Услышали меня  -- замер  кнут на  полпути.  Звонко щелкнув, оплел
посох   невесть   откуда  возникшего  за  моей  спиной  Чужака.  Не  пытаясь
разобраться, кто прав,  кто  виноват, ведун быстро  рванул посох на  себя, и
кнут,  словно возжелав  переменить хозяина,  вывернулся из рук  узколицего и
прыгнул,  рукоятью вперед,  к  Чужаку.  Тот  ловко  ухватил  добычу  и,  для
острастки, громко прищелкнул ею о перемет. Ловок!
     Оставшись без плети,  узколицый попятился. Краснорожий здоровяк прикрыл
приятеля  могучим  торсом.  Руки  женщины  освободились,   и  она,  проворно
откатившись подальше, забилась  в солому так, что видны были в полутьме лишь
ослепившие меня глаза. Бугрясь могучими мускулами, тяжелая туша краснорожего
безбоязненно перла на Чужака.  В массивном  кулаке блестело лезвие  тяжелого
варяжского ножа. Меня  пот прошиб. Что тонкий да хилый ведун супротив этакой
глыбы?  Это  тебе  не  оборотни  -- разговоры не помогут...  Бежать надо! Да
Чужак,  видать, свои силы получше меня знал. Я так  и не смог понять, как он
заставил тонкое  кнутовище изогнуться и,  описав плавный  полукруг,  с  лету
опустить  полоску сыромятной  кожи  на  багровую щеку здоровяка.  Проступили
капли крови, варяг взревел, как раненый бык, но не отступил.
     -- Что стоишь?! -- громко прошипел  сзади женский голос.  --  Помоги же
ему!
     Я потянулся за рогатиной.
     Притаившийся за  спиной здоровяка узколицый,  углядев,  швырнул  в меня
пустую  комягу.  Деревянная   бадья  пролетела  мимо,  но,  отшатнувшись,  я
зацепился  ногой за сжавшуюся  в  комок женщину. Рогатина  вылетела  из рук.
Нелепо размахивая  растопыренными руками, я грохнулся на спину,  и тощий  не
замедлил воспользоваться этим. Огромным прыжком  подскочил ко мне, сжимая  в
руке кусок толстой  цепи. Когда-то она служила для  сцепки дровяных саней, а
летом за  ненадобностью  хранилась  в прирубке.  В руках  опытного воина она
становилась  страшным   оружием.   Узколицый  приближался,  цепь   угрожающе
раскачивалась в его руке. Беспомощно лежа на спине, я остолбенело смотрел на
качающиеся  звенья.  Вот сейчас они  взвизгнут, взлетая  в  решающем  ударе,
опустятся, круша грудину, пронзит тело  режущая боль, и -- затмение...  Да и
той, чье теплое тело копошится подо  мной, недолго пожить доведется, вряд ли
ее минует цепь... Хоть одним звеном да зацепит, а много ли бабе надо?
     -- Держи. -- Ее  шепот оглушил меня. Невольно подчинившись, сжал пальцы
на  тонкой руке и почувствовал знакомое  округлое древко. Каким-то чудом она
ухитрилась дотянуться до оброненного мной оружия и теперь ожесточенно совала
мне рогатину, шепча: -- Держи! Держи!
     Некогда  было  думать  да  цель  выбирать.  Помоги не  ведающий жалости
воинский  бог, могучий  Руевит! Направь правое  оружие на того,  кто жить не
достоин!
     Я  наугад метнул  рогатину  в  злорадно усмехающееся лицо  врага. Метко
войдя  одним остро отточенным концом  в  осоловевший глаз, а другим пропоров
горло, она остановила его разящий удар.  Торжествующая улыбка на лице варяга
сменилась удивлением, а  затем кровь смыла и то и другое, и, навек лишившись
дара, называемого  жизнью, костлявое  тело  рухнуло на окровавленную солому.
Переведя дыхание, я взглянул на Чужака.
     Ведун  справлялся   неплохо.  Рожа  толстяка  превратилась  в  сплошную
кровавую маску, его меч, то ли выбитый, то ли неудачно брошенный, валялся на
полу. Здоровяк  предпринимал  отчаянные попытки  добраться до него, но Чужак
неутомимо скользил вокруг, нанося сильные и точные удары по заплывшим кровью
глазам варяга.
     За  моей спиной зашевелилась женщина. Я обернулся. Она сидела  обхватив
руками колени,  судорожно сцепив длинные пальцы и, жутко улыбаясь,  смотрела
на  окровавленную  рожу своего  недавнего мучителя.  Конечно, она  вовсе  не
походила на мою мать,  как это  показалось  вначале, но все же была в ней та
чувственная женская красота, которая зачастую сводит мужчин с ума. Стройная,
почти юношеская фигура  манила упруго поднятой  грудью  и  широкими  мягкими
бедрами.  Несколько  грубые  черты  лица  скрашивала  торжествующая  улыбка,
вспыхивающая на губах при особенно виртуозных выпадах Чужака. Капельки пота,
проступившие  на бархатистой  коже, словно  призывали  стереть  их ласковыми
прикосновениями.
     Я   даже  поднял  руку,   но,  вовремя  вспомнив   свое  происхождение,
остановился. Я -- сын Старейшины, и негоже мне засматриваться на безродную с
нежностью.  Женщина, словно услышав  мои  мысли, взглянула не меня. В темных
зрачках плескалось презрение.
     -- Небось,  из нарочитых? -- спросила она  глубоким, волнующим голосом.
Кто она? Для чернявки или рабыни -- слишком  смела, для замужней -- чересчур
бесстыжа,  да  и есть в  ней  что-то  чужое,  не  словенское...  Я  решил не
унижаться до ответа.
     -- Из них... Оно и видно. -- Женщина откинула с лица каштановую прядь и
снисходительно усмехнулась.  Затем  показала на  Чужака:  --  А вот он -- из
простых.
     В  ее  голосе  прозвучало столько  гордости  и  восхищения,  что  я  не
удержался:
     -- Не совсем.
     --  А-а,  болтай  больше...  --   пренебрежительно  отозвалась  она   и
завертелась, силясь рассмотреть рваные кровоточащие полосы, разрисовавшие ее
спину. Разозлившись  на охватывающую  при разговоре с  ней  робость и  на ее
неуважительные слова, я рявкнул:
     -- Знай свое место!
     -- А   меня теперь и места-то нет, -- невесело сказала она, устремив на
меня  ошеломляюще красивые глаза.  -- Господина моего  ты  пришиб, так  что,
выходит, бесхозная я.
     Значит, все же рабыня...
     --  Тогда убирайся на все четыре  стороны! -- Я почему-то испугался. --
Домой ступай. Есть же у тебя дом...
     Наверное,  тем бы  дело и кончилось,  если, бы не Чужак. Ловко  саданув
совершенно  ослепшего  и ослабшего  варяга посохом по хребту, он  свалил его
рядом с узколицым и подошел к нам.
     -- Ты убил его?  -- заволновалась  женщина.  Чужак подцепил неподвижную
тушу ногой и отрицательно покачал головой.
     --  Так убей! -- Она  вскочила, не стесняясь своей наготы, подхватила с
пола варяжский нож и бросилась к здоровяку с явным намерением перерезать ему
горло. Чужак зацепил ее за волосы, с силой швырнул обратно:
     -- Угомонись, девка!
     Она  жалобно застонала, подняла на него  внезапно наполнившиеся страхом
глаза:
     -- Он убьет всех нас. У него много людей.
     Чужак улыбнулся, воткнул посох одним концом в землю, а на другой оперся
подбородком,  словно всматриваясь  в лицо  спасенной. Она  тоже  напряглась,
будто  надеялась   разглядеть   под  капюшоном  нечто  большее,  чем  только
улыбающиеся губы.
     -- Если боишься,  найди защитника, -- по-прежнему улыбаясь, сказал он и
неожиданно бросил ей на колени какую-то тряпку из своего мешка. Она поспешно
прикрылась, опустила взгляд. Едва кивнув мне головой, Чужак выскользнул вон.
А мне почему-то уходить не  хотелось. Близость незнакомки грела  душу доселе
неведомым теплом.
     -- Я теперь свободна?
     -- Да. -- Я заставлял  себя поскорее отвязаться от нее и  от неведомого
пьянящего чувства.
     --  Я могу  идти куда  хочу? --  Она выжидающе  стояла напротив меня --
высокая, гибкая, упоительно влекущая.
     -- Да...
     -- Тогда я пойду с вами, -- решила она. У меня даже сердце  подскочило,
стукнувшись о ребра, затрепыхалось боязливой радостью.
     Лис   и  Медведь  восприняли   наше  появление  как  должное,  а  Бегун
неодобрительно покосился, памятуя Терпилицы. Уче