, хоть и завидовали ярлу, а признавали
-- ладная получилась пара, глянешь, и залюбуешься.
     Медведь уже напился изрядно -- у Новоградского Князя не только медовуха
была, подавали  и  вина,  с терпким  запахом  и дурящим вкусом. Лис,  увидев
осоловелую рожу брата, вспомнил о Бегуне, завопил:
     -- Повесели людей,  певун,  потешь  сердце песней! Дружинники притихли.
Бегуна все знали,  любили его за чистый голос и незлобивый нрав. Он и сейчас
выкручиваться да цену себе набивать не стал, спросил только:
     -- Веселую спеть иль печальную?
     Рюрик поднялся, огладил ладонью густые усы:
     -- Веселую. Радость у нас, не печаль!
     Бегун согласно кивнул, задумался, припоминая такую песню, чтобы всем по
вкусу пришлась. Константин встал из-за Княжьего стола, подошел к нему:
     -- Шутейное что-нибудь... Чтоб посмеяться заставила...
     Бегун  опять кивнул, вытянул из-за пояса тонкую свирель, завел  веселую
плясовую мелодию, а потом оборвался  вдруг на самой высокой ноте и продолжил
песню уже голосом. Он не просто пел, а приплясывал да показывал, о чем поет,
отчего казалась песенка вдвое потешней:

     Как по небу светла ладья плывет,
     А за нею красна девка идет.
     Просит, молит, рукавом утирается,
     О своей несчастной доле убивается:
     "Кабы дали бы мне боги добра,
     Кабы дали бы мне злата-серебра,
     Да родителя такого, чтоб не бил,
     Да милого муженька, чтоб любил..."
     Услыхала ее плач добра Доля,
     Отвечала: "Будь на то твоя воля,
     Но соседке, чтоб обиды не носила,
     Дам я вдвое, чего ты попросила".
     Завопила молодушка, застенала,
     Белы руки к небесам заломала:
     "Ах, послушай, сладка Доля, мой сказ,
     Забери ты у меня один глаз!
     Не забудь лишь обещанье свое --
     Оба сразу забери у нее!"

     Уже  изрядно захмелевшие  вой  поначалу не  поняли смысла песни,  Рюрик
уразумел  первым,  расхохотался,  заглушая  возобновившееся  пение  свирели.
Следом, багровея, зашелся смехом Эрик, а потом уж и  остальные сообразили --
покатилось  веселье волной  до самого  двора, где  голоса Бегуна и слышно не
было.  Я  знала  --  такие  песенки,  когда  к  месту спеты,  надолго  людям
запомнятся,  будут вспоминать  от словечка  до  словечка,  передавать  детям
своим. Бегуну закричали:
     -- Еще спой, еще!
     Он,  улыбаясь, кивал, а сам  косился на  Рюрика  --  может,  угадает по
какому-нибудь  знаку,  что желает  услышать  светлый  Князь. И  угадал-таки,
взбодрился, запел длинную красивую песню  о быстром соколе, от чьего острого
клюва  ни  одна  добыча не ускользнет.  И  ведь  хитер оказался,  вставил  в
старинную песню слова о соколенке, в  отцовском гнезде  подрастающем! Рюрику
песня  глянулась  -- послал холопа  поднести певцу ковш  с  вином, улыбнулся
ободряюще. Кто  в  силах  остановить  почуявшего славу  певуна?  Верно, лишь
Морена,  да  и та не  прервет,  дослушает -- даже она песню ценит,  вьюжными
зимними вечерами  без нее не обходится. Правда, песни у  нее  все тягучие да
тоскливые, как  те, что в  моей  душе стонали... Вновь вспомнился Славен,  и
душно  вдруг  стало  в просторной  горнице,  захотелось  на  волю,  к  тихой
реченьке, что унесла моего милого...
     На берегу никого не было, как-никак осень уж надвинулась. Пришлые ладьи
ушли давно, а те расшивы, что остались, всю зиму,  видать, здесь простоят. В
ночном воздухе носились  осенние запахи, напоминали ту страшную осень, когда
вынырнула,  невесть  откуда,  урманская  ладья, подхватила  моего сердечного
друга и унесла на погибель. И до  того  я замечталась, что показалось, слышу
плеск  лодейных  весел, негромкие выкрики  урман. Головой помотала и замерла
остолбенело  --  выходила из-за  поросшего кустарником берега  узкая  хищная
морда ладьи...  Той самой!  Не  могла я ошибиться -- сколько раз во  сне  ее
видела,  намертво запомнила звериный  лик! Окромя  меня оказались на  берегу
зоркие мальчишки, побежали с громкими воплями на Княжий двор. Кто бы ни были
чужеземцы, в столь позднее время пришедшие к Новограду, а в такой день Рюрик
их без угощения не отпустит...
     Народ  толпой  вывалил со двора  смотреть  на  странных урман,  да и я,
вместе со всеми, к берегу поближе подошла, вытянула с надеждой шею и чуть не
заплакала от обиды -- не было на ладье рабов, сидели на веслах сами викинги.
По  всему  видать, побывали они во многих переделках -- на собравшихся людей
даже  внимания  не  обращали.  Пристали  молча,  к берегу  закрепили  тугими
веревками  ладью,  а  сходить  на  берег не спешили,  порядки  знали,  ждали
Княжьего  слова. И  люди  на берегу тоже  ждали, ощупывали  глазами пришлых,
оценивали, во сколько  обойдутся Князю новые дружинники,  -- все знают, коли
пришли на  зиму глядя,  значит, зимовать останутся,  а то поклонятся Рюрику,
мол,  прими под крепкое  крыло, ясный сокол. Он примет -- хорошие вой на вес
золота, а эти, судя по всему, не просто хороши...
     Рюрик  подошел   в  окружении  нарочитой   чади,  нарядный,  довольный,
приветливый. Смутился, увидев морду ладьи:
     --  Знаком  мне этот драккар...  Где  же ваш ярл, вой? Вперед  выступил
высокий урманин. Сердце у меня вдруг задрожало, забилось, всю в жар бросило,
словно  прикоснулась  горячей рукой к  телу  Полуденница. Почему  захотелось
подбежать  к тому  урманину? И  глаза приковались  к  строгому профилю -- не
отдерешь... На миг  всего  показалось в лице  его что-то знакомое, но  вышла
луна, осветила безобразный шрам  через  всю  щеку,  пронзила меня  леденящим
светом -- не тот... Словно повторяя мои мысли, Рюрик сказал вслух:
     -- Я знаю вашего ярла. Это не он!
     -- Он, -- твердо ответил один из державшихся чуть позади вожака  урман.
Остальные лишь молча склонили головы.
     Блестело холодно  оружие, плясал лунный свет по воде, серебрил  усталые
лица. Это каким же упорством обладать  надобно, чтоб в  одиночку решиться по
ревуну месяцу  суровое Варяжское море и холодное  море  Нево одолеть! Смелы,
однако, эти пришлые...
     Старалась  я  себя  заставить восхищаться ими,  а у самой мысли, словно
белки,  метались  в голове,  цепляли махонькими коготками:  "Славен, Славен,
Славен..."
     -- А ты что скажешь? -- обратился Рюрик к пришлому ярлу. Тот равнодушно
пожал  плечами, ответил,  и вновь почудилось мне  что-то знакомое  в хриплом
лающем голосе:
     --  Мои люди устали. Неужели Князь  Хольмгарда откажет в приюте усталым
гостям?  Или  ему важнее  узнать,  где их прежний  ярл?  Так на  то я  смогу
ответить, к тому же Ролло сам просил меня об этом.
     --  Ты дерзок, гость. --  Эрик выступил вперед,  зацепил чужака быстрым
взглядом.  Я  видела --  ему  нравится  смелость пришлого  ярла, но одернуть
надменного гостя следовало -- чай, не на своей земле.
     -- Я устал, -- коротко ответил тот.
     "Славен,  Славен,  Славен..."  --  раздирали сердце острые коготки,  не
оставляли в покое. Казался знакомым и безобразный профиль пришельца, и чужой
его голос, и даже урманское название Новограда он произнес как-то знакомо...
     --  Что  с  тобой?   --  участливо  спросил  подоспевший  поглазеть  на
находников Лис. -- Нехорошо?
     -- Славен! -- выдавила я признание, указывая рукой на пришлого ярла.
     -- Что  ты?! --  испугался Лис, бросил  удивленный  взгляд  на ладью и,
подхватив  меня под руки,  повел с пристани  прочь. Хорошо,  что  подхватить
догадался  -- не  держали почему-то ноги, подкашивались. И все  стоял  перед
глазами иноземный  ярл, слышался его усталый, с хрипотцой, голос.  На Княжий
двор я  не пошла, боялась  увидеть его  и вновь  ошибиться -- не  смогло  бы
сердце  этого вынести... Лис успел наших обежать,  поведать, что худо мне, и
они обеспокоенно толкались по избе, косясь на меня испуганными глазами.
     Отсидели  мы в  доме до утра, потому  и  не  видели,  как  принял Рюрик
чужеземца, как, прикусив губу, выслушал его рассказ и, недолго думая, принял
на службу новых дружинников.
     Утро всегда  разумнее  вечера,  приносит оно  ясный свет не  только  на
землю, но  и в мысли людские. С рассветом перестала трясти  меня  лихорадка,
полегчало  на  душе.  Да и  день  прошел, как обычно, но  все-таки  не могла
выбросить из головы пришлого ярла. Ходила по Княжьему двору, убирала  вместе
с девками остатки пира, а сама косилась опасливо на двери, словно ждала, что
вот-вот выйдет он на крыльцо, и увижу не ярла заморского, а моего Славена...
Но гости отсыпались,  не выходили, и к вечеру мне уже смешной стала казаться
собственная  ошибка -- ведь чуть  не спятила, словно затмение какое нашло --
увидела ладью знакомую и тут же стала на ней Славена отыскивать, да не средь
простых хирдманнов, а самого ярла выбрала! Вот уж, впрямь, дурная голова!
     Корила  себя,  посмеивалась,  а  к  вечеру ноги  сами пошли  к  ладье у
пристани, где уже деловито сновали вчерашние поздние гости. Как бы подойти к
ним,  спросить о милом?  Может, помнят еще шального словена, забросившего на
их ладью топорик? Но  тот  урманин  говорил,  что сменила  ладья  хозяина...
Значит, и здесь никто мне не скажет о Славене...
     Я присела в отдалении на берегу, уставилась в темную воду. Плыли по ней
листья-кораблики,  да не  пустые  -- каждый  свой груз  вез.  Кто -- палочку
малую,  кто --  букаху  неразумную, кто  -- иглу сосновую...  Шли  по Мутной
разноцветные ладейки, желтые да бурые, правились могучей рукой реки... Так и
с людьми  -- тащит их неумолимое время, подталкивают  к неведомому боги, а в
каждом свой огонек заложен, своя душа...
     -- Хельг!  Хельг! -- радостно загомонили на ладье. Значит, пришел... Он
снял кольчугу, видать, сумел уболтать Рюрика, знал, что под  Княжьей защитой
ему никакой ворог не страшен, а взамен одел  белую простую рубаху да  поверх
нее кожаную  безрукавку.  В этом наряде стал он еще больше похож на Славена,
только я уже надеждами себя не  тешила --  слышала его имя, да и говорил  он
по-урмански легко, свободно, а мой Славен и слова не знал.
     Хирдманны его  обступили,  скучились, гомоня, будто вороны. В  вечернем
сумраке ярким белым  пятном  маячила средь темных  силуэтов рубаха ярла.  Он
толковал что-то, и  по  движениям поняла  -- будут урмане зимовать у  Князя,
готовят ладью к долгой зимней стоянке. Закрепили по  бортам длинные веревки,
уложили под ладейный нос бревна-катыши -- собрались тащить  ее на  берег.  В
том, что сразу после пира за  работу  взялись,  тоже  было что-то  чужое. Из
наших ни один не вышел, допивали вчерашнее и тискали девок по закоулкам, еще
не оклемавшись от  разудалого  веселья, -- какая там работа! А эти трудились
слаженно,  жаль,  берега  Мутной  крутостью  славятся  --   не  шла   ладья,
заваливалась  на бок.  Длинные  волосы пришлого ярла разметались  по  ветру,
кожанка слетела на землю. Он везде успевал -- и  на своих людей покрикивать,
и  самому  тащить, и малейший крен угадывать.  Видать,  не раз  такие  кручи
одолевал. То и дело к нему подскакивали хирдманны, спрашивали что-то:
     -- Хельг... Хельг...
     Ладья, потрескивая и шатаясь высокой мачтой, выползла наконец на берег.
Урмане завопили радостно, запрыгали. Мелькала средь них у самого борта белая
рубашка, и показалось мне вдруг, что кренится мачта и ложится ладья на борт.
Тот самый  борт, где стоял ярл. Рванула меня с холма неведомая сила, кубарем
пронесла меж остолбеневших от изумления урман,  подбросила к пришлому ярлу и
там  только  позволила  опомниться,   оглядеться.   Там  лишь   поняла,  что
померещилось  мне,  будто  падает ладья... А если бы  и падала, мне до этого
какое  дело было?!  Чего  испугалась,  зачем  кинулась  спасать  незнакомого
урманина?  Не я ли  два  года назад так весь  их подлый  род ненавидела, что
любого на месте порешить была готова? Не они ли брата  моего беспомощного на
берегу, средь мертвых тел бросили? И этот ярл таков же оказался -- меня и не
увидел еще, а меч уже наготове в руке держал...
     Стояла  я  перед ним с опущенной головой, смотрела на сапоги из дорогой
кожи  и стыдилась  глаза поднять.  Попробуй объясни,  чего побежала к  нему,
словно всю жизнь только его и ждала...
     --  Ох,  любят тебя  бабы, Хельг! -- засмеялся  кто-то  из урман.  Меня
словно молнией пронзило. Слышала я уже эти слова!  Слышала, только не упомню
где!   Дрогнула   пелена  памяти,   спала...  Славен!  Хрупкая   девушка   с
глазами-озерами за его плечом... Вещий мой сон...
     --  Беляна? -- неуверенно  спросил  меня  голос,  так похожий на  голос
Славена. Урмане почуяли неладное в голосе ярла, насторожились.
     -- Беляна, ты ли?
     Ох,  Славен! Знать бы  тебе,  сколько  слез я пролила  о твоей кончине,
сколько горя причинил твой уход -- не  спрашивал бы так удивленно,  обнял бы
хоть за ту печаль, что носила в сердце два с лишком года. Не знала ведь, что
станешь  вольным ярлом  и  имя возьмешь новое, звучное  --  Хельг... Мечтала
долгими одинокими ночами, как увижу тебя, как обниму крепко, а вот увидела и
стоять не могу -- ноги отказывают...
     Хотелось  бы  мне  сказать  все  это,  да  застревали  слова  в  горле,
вырывались редкими бессвязными всхлипами...
     Славен  рявкнул на своих урман,  и они послушно разошлись. Только тогда
он бережно подхватил мое  ослабшее тело, осторожно опустил на землю. Сам сел
рядом, не притрагиваясь, словно чужой, незнакомый...
     --  Я  многое  хотел  тебе сказать, -- признался тихо.  -- Да только не
думал, что встретить доведется...
     Значит, и он  меня помнил,  не забывал? А девушка  с озерными  глазами?
А...
     Поняла -- я сплю и  вижу  тот старый сон, только измененный немного. Во
сне  все можно -- и ревновать, и плакать,  и  вопросы  задавать, те, которые
наяву сама себе не задашь:
     -- Кто она?
     Во сне всегда так -- толком еще не спросишь, а ответ уже звенит в ушах:
     -- Ия -- фиалка..
     -- Я ждала тебя. Все время.
     -- Вижу...
     И все. Ни ласковых слов, ни трогательных обещаний, ничего... Во сне так
не бывает! Не должно быть!
     -- Я люблю тебя.
     -- Ты уже говорила  это. Помнишь?  --  Вот  и опустилась  на  мое плечо
знакомая рука,  потеплели глаза, превращаясь  в прежние -- добрые  и немного
грустные. -- Тогда я совершил ошибку. Струсил. Сбежал. Прости.
     За что мне его прощать?  Он бы простил! За поздние признания, за глупую
веру  в волха,  спутанную с любовью... Лишь бы  не  кончался сладкий сон, не
уходило вдаль тепло родного тела.
     Я не сдержалась, заплакала.  Два года запирала слезы на железный замок,
такой,  что  и разрыв-траве  не  под  силу  одолеть,  а  тут  не  выдержала,
расплакалась взахлеб, как тогда, на Барылиной заимке...
     --  Все будет хорошо, успокойся. -- Славен  провел рукой по моим щекам,
утер слезы. Рука была знакомая,  мягкая, живая, будто и не во сне  вовсе. --
Славен от тебя сбежал, а Олег, коли примешь, останется...
     -- Какой Олег? -- не поняла я.
     -- Хельг  по-словенски -- Олег, -- пояснил мне Славен. -- Меня так боги
нарекли,  когда  кровь невинную  простили.  Да  то долгий сказ... Успею  еще
поведать.
     Тут только и дошло до меня, что все это -- не  сон.  Что сидит рядом со
мной  мой Славен, не такой, как  прежде, но  все-таки  мой погибший  Славен,
обнимает меня,  утирает слезы, словно  глупой несмышленой девчонке, называет
себя Олегом, а урмане зовут его Хельгом и ярлом, и та черная ладья на берегу
-- его...
     Помутилось  у меня  в голове,  поплыло,  перед  глазами  дорогое  лицо,
завертелось суматошно вечернее небо, отбросило меня на спину в жухлую траву,
только и успела шепнуть:
     -- Не уходи, Олег...

СЛАВЕН

     Гладок и крепок лед на  Мутной. Бегают по  нему на лыжах из городища  в
городище малые  да  большие  ватажки,  прокладывают  у  берегов  раскатанную
дорогу.
     Эрик  собирался идти по  замерзшему  притоку  в  Люболяды --  местечко,
знаменитое пушным зверем,  и зашел позвать меня. После моего возвращения  он
вовсе перестал бывать в собственном  доме, хотя, верно, никогда его  и домом
не считал. Спросить  его  -- не поймет, небось, даже, о чем спрашиваю.  Жили
они с Вассой у Рюрика и,  похоже, своим хозяйством обзаводиться не  спешили.
Другие новоградские бояре чем только свою спесь не тешили -- хоромы ставили,
чуть не выше Княжьих, а Эрик, хоть и женился, а все по-походному жил, словно
лишь  на  недолгое  время  задержался  в  Новом  Городе. Васса  терпела,  не
жаловалась, да и на что жаловаться -- привыкла к тесноте Неулыбиной избенки,
в  Княжьих хоромах  любая  клеть  больше. Так  что  зимовали  мы  в огромном
Эриковом доме вольготно, словно хозяева, одной семьей -- я, Беляна, Медведь,
Лис  да  Бегун.  Приятель  Бегуна,  булгарин,  заходил  частенько,  серьезно
расспрашивал меня о Норангене и Валланде и старательно чирикал по выделанной
телятине, записывая  мои рассказы. Я не любил вспоминать ни то, ни другое --
жила еще память, колола запомнившимися  навсегда  лицами,  но Константин  не
отставал, травил мне душу просьбами.  А может,  и  хорошо, что  записывал он
байки о никому не известном в здешних краях  скальде  Биере, о хрупкой,  как
цветок, Ие, об умном  и изворотливом Ролло... Смотрел я на  его письмена,  и
появлялось  странное  ощущение, будто  оживают мои  друзья, встают из праха,
кладут на  телятину живые  руки --  прикоснешься, и  почуешь еще не  ушедшее
тепло... Константин обещал, что даже  через много лет появится это чувство у
любого, кто прочтет письмена.
     -- Да что ты  еще делать  можешь, кроме как писать? -- взъелся  на него
однажды за что-то Бегун.
     Булгарин не обиделся, скривил губы в снисходительной улыбке:
     -- А что умеешь ты, кроме как петь?
     И предупреждая яростные возражения Бегуна, добавил:
     -- Тебя будут помнить по песням, меня по  письменам, его, -- кивнул  на
меня, -- по воинским делам... Каждому свое...
     Константин  был умен,  знал, как осадить. Не нашему  болотному певуну с
ним тягаться. Бегун и половины того не знал, что летописцу довелось  узреть.
Тот бывал в разных странах, знавался с Князьями и  друзей имел средь  разных
племен -- от печенегов  до урман. Были у  него  и свои учителя, вроде как из
Солуни,  близких  к  булгарам  земель,  со  странными  именами --  Кирилл да
Мефодий.  Летописец  почитал  их  самыми  мудрыми людьми  на  свете. Как  ни
странно,  Эрик тоже слыхал о них и насчет их ума не спорил, хотя  во  многом
они с Константином не сходились.
     Эрик  со  своим  предложением,  больше  похожим  на  просьбу,  нагрянул
непогожим, вьюжным днем, когда не  то  что в Люболяды -- к соседу в гости не
пойдешь.  Однако он пришел, стряхнул с теплой шубы осевший снежок, подошел к
оконцу  и сквозь  холстину увидел  бредущую от реки  Беляну с коромыслом  на
плечах. И вместо обычных слов приветствия выдохнул:
     -- Не  пойдешь ли со мной в Люболяды? Знаю -- твои без тебя не уйдут, а
дело там затевается жаркое -- не выплатили местные положенную дань Князю, да
и посланные туда хоробры назад не воротились.
     Я покачал головой:
     -- Зачем тебе мои люди? Своих не хватает?
     -- Людей много, но коли словен с  собой брать, могут на своих не пойти,
а коли пришлых -- много лишней крови прольют.
     Умный.  Все рассчитал,  все  продумал.  Прав, как всегда,  -- кто лучше
рассудит, как не я, наполовину словен, наполовину урманин?
     Беляна  вошла в  дверь,  поставила ведра,  не  уронив  ни капли, утерла
мокрое от снежинок лицо и недоверчиво  покосилась на ярла, словно почуяла, о
чем просит.
     -- Доброго здоровья тебе, Эрик.
     -- И тебе того же, хозяюшка.
     Может,  его беспечность и могла кого обмануть, да  только не  мою жену.
Она сразу насторожилась, зашарила испуганными глазами по нашим хмурым лицам.
При  ней  не поговоришь -- смела стала, встрянет в беседу,  не отпустит.  Не
объяснишь ей,  что без  меня  худо  может случиться. Как бы  ни была умна, а
все-таки баба -- она и есть баба. Я накинул на плечи теплую телогрею, кивнул
Эрику  и,  спиной  чувствуя  обиженный взг