я ладья. Выползет на
мель, тогда  вам и время приспеет. Сумеете  ведуна вызволить --  обо  мне не
забудьте, вспомните, что хотела на  него  взглянуть. А нет  -- так бегите со
всех ног, да не в Приболотье ваше, а куда подале и  не высовывайтесь больше.
Не простит Меслав еще одной обиды.
     Изок, еще  не оправившись,  еле  поднял  руки, хотел обнять старуху, но
она, отстранившись, резко заявила:
     -- А ты о глупой мести забудь! Он засмеялся недобро:
     -- Ты-то о своей не забыла... Холишь ее не меньше меня, иначе с чего бы
помогать взялась.  Рюрику с Меславом насолить хочешь. Болотные гости, может,
и поверят тебе, но только не я.
     Старуха от его слов еще больше согнулась. Верно говорят -- правда глаза
колет.
     -- Брат! -- Василиса окликнула, будто ударила, и  тут же смягчилась: --
Не смей, брат.
     Изок и сам понял, что зарвался, замолчал покаянно.
     И как в  таком  щуплом  теле такая ненависть обитает?  Видать, потому и
смотрит на него кузнец, словно на больного. Да иначе его и не назовешь.
     Во мне ненависти не было, даже злости на Князя не держал. Не обидел  он
меня  ничем, просто вышло так, что придется мне на его  ладью напасть.  Боги
все видят, знают -- не смог я иначе, простят...
     -- Я все-таки помогу вам, -- настойчиво повторила Васса.
     Что неймется  девке? Ей бы холить  свою  редкостную  красоту и суженого
ждать, а она заладила, словно кукушка, -- "помогу да помогу".
     -- Не нужна нам твоя помощь! -- Неужели Беляна? Хрипло и зло закричала,
словно ворона закаркала. Лицо налилось багрянцем, глаза злые, а в глубине --
страх. Чаще всего  люди со страху кричат, только чего ей-то  бояться? И  тут
смекнул.  Красоты Василисиной  страшилась Беляна! Опасалась,  что  не устоит
перед прелестницей  Чужак. Вот уж впрямь  -- все у девки любовь  на  уме. На
смерть идет, а о сопернице думает. Хотя...
     -- А ты, Беляна, никак с нами собираешься? -- Хотелось бы мне успокоить
ее, уговорить ласково, так ведь не послушает, ради ведуна,  не меня, -- гору
свернет с  пути. -- Драться не умеешь  -- того  гляди, своего  вместо чужого
прибьешь. Нет, ты нам не помощница, лишь помеха.
     Запылали карие глаза, зыркнули на меня не добрее, чем на Вассу:
     -- С собой не возьмешь, одна пойду! Ты мне не указ! Сам волю дал.
     -- Тогда и ты мне не указ что делать,  что не делать, -- встряла Васса.
-- Я с рождения свободная была, ни под кем не ходила.
     Вот тебе  и  птичка-невеличка, а  клюет не хуже  ястреба.  Беляна  даже
растерялась, смолчала. Зато у Лиса голос прорезался:
     -- Две девки, старуха да припадочный -- хорошо войско!
     -- А меня  не считаешь? -- приободренный возможностью вызволить Чужака,
спросил Медведь.
     -- И меня.
     Стрыя я и  впрямь не  считал, уж  больно лихо  он противился всем нашим
планам. Я удивленно вскинул голову.
     -- А что, -- огрызнулся он, заметив мое  недоумение, -- прикажешь брата
с сестрой на такое дело одних отпускать?
     --  Да  нет, -- мне не хотелось ссориться. --  Пара  лишних рук нам  не
помешает.
     -- И на том спасибо, -- кузнец повернулся к горбунье, -- говори Неулыба
место.
     -- Не спеши, -- она встала, принялась вытаскивать из-под  полока плотно
увязанные тряпицами  горшочки.  --  Дам  я  вам  снадобья, от  которого  сил
прибавится да сон вещий придет. Во сне каждый себя увидит и место, где ладья
Княжья остановится. А покуда не мешали бы вы мне...
     Беляна смекнула, молча вышла. За ней потянулись и остальные.
     Богам наша затея  не  нравилась.  Хмурилось  небо,  ни одна  звезда  не
смотрела с высот. А может, наоборот, скрылись, чтобы не выдать нас Меславову
вещему оку случайным всполохом?
     -- Спел бы, Бегун?
     -- Нет.
     Впервые  на моей памяти отказался Бегун  петь. Плохо дело,  когда  даже
такому, как он, песня на уста нейдет.
     Плескалась  за ольховником Мутная, и  померещился мне за черными руками
кустов гладкий бок  Меславовой ладьи.  Страх  пробрался в душу.  Я настоящую
ладью лишь издали видел,  а  уж как лезть на нее да  еще  при этом драться и
вовсе  не знал. Показалось затеянное нелепым, невозможным.  Так и  подмывало
подняться,  стряхнуть   наваждение  и  очнуться  от   морока,   невесть  кем
насланного.
     -- Никак заснули? -- раздался грубый голос знахарки.
     Вот и ушла ладья, даже  всплеска на  воде не оставила, а вместо  нее --
полянка, орешник да сгорбленные под гневным небом жалкие фигурки -- все наше
войско.
     В избе  пахло чем-то  сладко-приторным. Булькало  на  приземистом столе
зеленоватое варево. Нависала над ним неуклюжая горбатая тень старухи. Словно
в детских песнях о колдунье-ворожее, Весну пытавшейся сгубить.
     -- Пейте.
     Запах от корца  шел невыносимый, но еще невыносимее была  мысль, что не
сдюжим, бросим начатое на полпути.
     Я зажмурился и  выпил. Потек по  горлу жидкий  огонь, опалил душу. Веки
пудовыми гирями  потянуло вниз. Ноги  предали, опустили  на полок.  Каким-то
неведомым чутьем угадал в осевшем рядом теле Беляну. Потянулся к ней с одной
мыслью --  уберечь,  оборонить, и тут всплыла  вторая,  страшная:  "А  вдруг
обманула знахарка, опоила сонным зельем,  чтоб не  втянули в дурное  дело ее
Василису?"  А потом все  пропало,  и очутился  я на  высоком  берегу. Солнце
веселило реку, танцевало на волнах  яркими бликами, а из-за поворота, против
течения, шла нарядная ладья... Та самая... Княжья.

БЕГУН

     Я не хотел пить Неулыбино зелье. И Чужака выручать не хотел. Хватит нам
от  него  неприятностей! Во всем ведун сам виноват был. Может, Миклагардские
рудники  с него спесь собьют,  научат уму-разуму... Но тошно  становилось от
мысли,  что  уйдут с солнышком  мои родичи  и останусь я один-одинешенек  на
белом свете...
     -- А ты что же? -- Неулыба  протягивала мне доверху наполненный  корец.
Мутная жижа плескалась, испуская ядовито-сладкий пар.
     -- Нет.  -- Я отодвинул ее руку. Хватит под  чужую дудку  плясать да за
спины друзей прятаться. У  каждого свой  путь.  Нет им жизни без ведуна, так
пускай выручают. А у меня своя дорога. Как кузнец сказал -- "своя правда". И
никто меня за такое решение не осудит.
     Я забился в  теплые шкуры, но сон не шел. Старуха, кряхтя, копошилась у
печи, бренчала какими-то горшками, шептала невнятно. Медведь сопел во сне, а
Беляна, вжавшись под бок Славену, казалось даже  не дышала. Стрый раскинулся
прямо на полу посреди клети, заботливо обнимая обеими руками родных,  словно
и во сне старался защитить, закрыть от неведомой опасности. Я смотрел на них
всех, и не верилось, что больше, может, и не увижу никогда.
     Неулыба  увязала махонький узелок  и вышла, шаркая  ногами. "Куда она в
ночь-то? -- подумалось лениво, а потом словно озарило: --  Опоила и в Ладогу
за Меславовыми дружинниками пошла!"
     Я стрелой  вылетел следом.  Горбунья как испарилась. Небо разъяснело, и
явственно  было  видно маленькую  небесную собачку Чернобога, грызущую удила
звездного Перунова коня. Сколько столетий пыталась она  свершить свое темное
дело,  прячась в ночи, но каждое утро уставала и бежала к Студенцу напиться,
а  удила  к  тому  времени  вновь  срастались.  Мне  некогда  было упреждать
Желтобородого, к тому же он, чай, сам уже обо всем знал и позволял Чернобогу
тешить  свою  ненависть, чтоб  не  так на  людях буйствовал.  Я,  крадучись,
побежал к  реке, проскользнул сквозь переплетение ветвей и  замер.  От стыда
кровь  прихлынула  к  щекам,  показалось,  они  заполыхали  в  темноте  алым
пламенем.  Никого  не  предавала  Неулыба.  Стояла  она  по  пояс   в  воде,
протягивала  к  небу  тощие старушечьи руки, и бежали по ее  дрожащим  щекам
серебристые дорожки слез. А еще она пела. Так пела, что мое сердце перестало
стучать,  сжалось в  груди  от печальной  стонущей  песни.  Просила  Неулыба
Реку-Матушку  о помощи  и  рассказывала ей о  добрых, смелых  людях, которые
спали крепким сном в ее доме.
     "Собрались они на благое, -- пела Неулыба. -- Пособи им, Матушка-Речка.
А коли тебе мои кокурки  не  по нраву пришлись,  то возьми  меня, старую,  а
больше мне и дать-то нечего".
     Внимая, я даже забыл о том, что, словно тать, прячусь в кустах и слушаю
не  для  моих  ушей  предназначенные  слова.  Песня  меня  заворожила.  Река
равнодушно проносилась мимо горбуньи,  не прислушиваясь к ее  пению, и вдруг
показалось мне, будто всего на миг остановились воды и обняли старуху. Легли
ей  на плечи  прозрачные ладони,  всплеснув,  поднялось водяное,  отражающее
звезды  лицо  и  коснулось  легким поцелуем  сморщенного старухиного лба.  Я
помотал  головой, отгоняя наваждение, и  когда вновь увидел бабку,  она  уже
ковыляла к берегу, а холодная и молчаливая Мутная, как  прежде, бежала  мимо
ее маленьких просьб.
     -- Не прячься,  болотник. --  Неулыба даже не  повернула в  мою сторону
головы, а все-таки  заметила. -- Наказала тебя жизнь за доверчивость, вот ты
теперь и боишься людям верить.
     Я отмахнулся. Не мог же впрямь признаться, что посчитал ее способной на
самое злое дело!
     -- Да не  маши ты. -- Неулыба безошибочно шла ко мне, словно кошка видя
в  темноте.  --  У тебя на  лице  все написано,  посмотришь -- и  сразу ясно
станет.
     -- А  как  ты  меня заметила? --  спросил я,  ускользая  от неприятного
разговора.
     -- Я не сама  заметила, мне Матушка-Речка нашептала,  -- гордо ответила
Неулыба.
     Что ж, нашептала так нашептала, не мне допытываться у старухи правды.
     -- Не веришь? -- Неулыба  косо  глянула мне  в лицо. -- Вот и от друзей
отказываешься потому, что  не веришь в их затею. А напрасно. Они  с  чистыми
душами за того, кого любят,  идут. От таких удача не отворачивается. А  коли
отвернется,  покинут их тела бездыханные птицы белые  да чистые, а не черные
сажные  вороны.  Да что тебе  говорить!  Сам  все знаешь. Потому  и петь  не
можешь, что из белого серым стал. А там и до черного недалеко...
     Она неуклюже  поковыляла мимо, оставив меня  наедине со  своими думами.
Ах, как не  хотелось признавать  ее правоту,  как  приятно  было по-прежнему
убеждать себя, что порывы сердца  -- нелепы, а обреченные на поражение битвы
-- бессмысленны и жить надо по уму, не  по сердцу. Жаль,  после ее слов  это
стало невозможным. Я чувствовал, что творил то, в чем недавно хотел обвинить
Неулыбу.   Мерзкое   ощущение,  от   которого  необходимо   было  немедленно
избавиться. Лишь бы успеть... Не опоздать... Я побежал.
     В доме все было по-прежнему. Стояла  на пороге старуха, держала в руках
корец с зельем, собираясь выплеснуть его содержимое. Не задумываясь я вырвал
у нее варево и одним махом опрокинул его внутрь. Последнее,  что помню -- ее
улыбка. Улыбка той, у кого давно смех от кашля не отличался...
     Утром,  когда проснулся, никого  уже  не  было. Сначала я испугался,  а
потом, вспомнив свой сон, понял, что  так и должно быть. Все тело  наполняла
необыкновенная  легкость  и  сила.  А может, сила  была  от уверенности, что
теперь я знаю, как поступать и на сей раз не ошибаюсь.
     Солнце  подмигнуло мне из-за леса. Когда все кончится, оно  уже опустит
свое разгоряченное тело в реку,  омоется перед тем, как уйти на покой. Это я
тоже знал. Не знал одного -- чем все кончится.
     Горбунья  сидела  на  большом полене,  щурилась  на  реку. Прощаться не
хотелось.  Выручим  Чужака  и,  как обещано, вернемся к ней.  Я  кивнул  ей,
проходя мимо. Она промолчала, даже не повернулась, как тогда, ночью.
     Искать следы  ушедших  раньше  друзей  не  приходилось. Шел  по  другим
подсказкам,  виденным  во сне. Их  было  много.  На  всем  пути  встречались
приметно изогнутые деревья, легко  узнаваемые разливы, знакомо проныривающие
под корягами  ручейки.  И  крутой откос  я  узнал сразу,  и дерево  на  нем,
глядящее самовлюбленно не как все -- на солнце, а на собственное отражение в
быстрой  воде.  Для этого ему пришлось выгнуться, вытянуться  стволом  почти
вровень  обрыву и зависнуть над рекой,  полоща в воде  длинные нижние ветви.
Рядом  было  еще  одно такое  же. Там вовсю  работал топором Медведь, срубая
торчащие вверх цепкие зеленые лапы. Срубал аккуратно, так,  чтобы со стороны
ничего нельзя было заподозрить.  И прощения у  дерева не  просил. Уж слишком
оно само себя любило, в чужой любви не нуждалось.
     На берегу терпеливо дожидались остальные. Мужики оттаскивали срубленные
ветви  подальше,  а  девушки  сидели поодаль  друг от  друга. Обе в  мужской
одежде. Раньше я посчитал бы это срамом, а теперь понимал -- так  удобнее, и
почему-то веками признаваемая истина казалась смешной  и  нелепой. У  Беляны
глаза полыхали надеждой.  Она казалась едва  ли не  такой же прекрасной, как
хрупкая  Васса.  Их я тоже  видел во сне. Даже  знал, что произойдет дальше.
Сейчас полезу на дерево, по-разбойничьи зажав в зубах нож;, распластаюсь над
бурлящей рекой и увижу, как, смешно перебирая руками и опасливо косясь вниз,
на  соседнее обустроенное дерево  змеей заползет Славен.  Заползет  на самый
конец,  на почти  свисающую в воду толстую ветвь, и  замрет там, слившись  с
корой  и  лишь  подмигнув мне  напоследок.  А возле  меня  надсадно запыхтит
Изок...
     Медведь  и  Стрый слишком  тяжелы.  Обвязавшись  веревками и  изготовив
топоры,  они затаятся в уютных травяных ложбинах.  А затем появится ладья, с
бегающими по  деревянному  настилу людьми,  сверху кажущимися  маленькими  и
бессильными.
     И она  появилась. Такая же, как во  сне.  Красивая, большая, под  стать
реке, с узким  носом  и широкой палубой. Я отчетливо  видел спины гребцов  и
слышал их дружное уханье. Им  приходилось  идти против течения на  веслах. Я
знал  --  чаще против  течения ладью  тащили волоком, но здесь  не  позволял
высокий  берег, и гребцы  трудились изо всех сил, превозмогая упорство реки.
Под  солнцем блестело оружие, слепило глаза, и  среди этого сияния  не сразу
удалось заметить скорченную фигуру у борта.
     Возле  пленника сидели  два дружинника  с длинными мечами, с луками  за
спиной,  но  без щитов. Светлые волосы трепыхались по ветру,  на обветренных
усатых лицах плавали улыбки.  Радовало  воев раннее солнышко, свежая, словно
обновленная  поутру  река, да  и пленник уже  перестал  раздражать.  Уже  не
хотелось  сорвать с его  головы намотанные тряпки и плюнуть в наглые  глаза,
посмевшие вредить Князю.
     Я пожалел,  что нет  в руках лука. Стрелять  умел  любой из болотников.
Пусть  не  так, как Княжьи дружинники, но этих  двоих я  успел бы уложить до
того,  как  пройдут  под  деревом  размеренно   качающиеся  спины   гребцов.
Оставались  еще четверо.  Однако они  были  достаточно далеко. Пока добегут,
Медведь разрубит оковы, а то и просто разорвет...
     Славен предостерегающе поднял ладонь. Я и сам знал -- скоро.
     --  У-у-х!  У-у-ух! -- выдыхали  уже  подо  мной  гребцы. Вот  палубная
надстройка, вот еще немного... Пора!
     Я  сорвался  с дерева, намереваясь  приземлиться поближе к Чужаку, но в
это   мгновение   что-то  звучно  затрещало,  ладья  накренилась,  гребцы  и
дружинники посыпались  друг  на  друга.  Река  выполнила  просьбу  горбуньи!
Испытанный кормчий и опытные гребцы не совладали с Великой Матерью-Рекой!
     Нельзя  было  упускать  момент!  Дружинники,  ошеломленные  неожиданной
выходкой  давно изученной реки, даже  не заметили нас с Изоком и Славеном. Я
рванулся к Чужаку.  Он оставался на  том  же месте, только растерянно крутил
головой, не понимая, что происходит. Одежда  на нем была изорвана в клочья и
пропиталась кровью. "Его били", -- понял я. Стражники уже  увидели  на ладье
чужих.  Закричали разом.  Забряцали оружием. Гребцы тоже  очухались,  начали
подниматься.  Славен  развернулся  им навстречу,  широко  расставив  ноги  и
бесстрашно  зажав  в  руке  нож.  Смех,  да  и только! Никогда не  воевавший
болотник с ножом против  вооруженных  испытанных воев. Дружинники, наверное,
рассчитывали на  легкую  победу.  Потому и откатились назад,  когда  сверху,
точно  гири  на  веревках,  рухнули Медведь  и  Стрый.  Оба  успели  вовремя
перерубить  крепкую  пеньку   и  свалиться   на  палубу.  Теперь  дружинники
засомневались.  Некоторые стали  задирать головы,  разглядывая  нависшие над
ладьей ветви  и опасаясь,  что  оттуда, словно  тараканы из старого чугунка,
посыплются вооруженные люди.
     -- Руки! -- заорал я ведуну.
     Пока полз до него по скривившейся набок палубе, едва нож не потерял.
     Он с готовностью повернулся спиной, подставляя мне  скрученные руки.  Я
ахнул.  Такие кандалы даже Медведю не осилить, а уж мне со своим ножичком  и
подавно.  Толстенные кольца матово  блестели  в солнечном  свете.  А за моей
спиной уже дрались... Кузнец!
     -- Стрый!  -- Я вложил в крик всю  мощь, не мог допустить, чтобы в пылу
битвы  кузнец не  услышал мой  зов. Он ловко  ушел из-под  удара  одного  из
дружинников, прыгнул ко мне. По  рассеченной щеке Стрыя текла кровь. Кандалы
он  увидел  сразу. Застонал жалобно.  А потом начал  остервенело  рубить  их
топором  у  самого запястья пленника,  там, где гладкое железо переходило  в
цепь. Мне рявкнул:
     -- Спину обереги!
     Я  оберегал. Тем паче, что теснившие Славена и Медведя уже почти  дошли
до нас. Еще напор -- и все кончится. Не одного повезут на суд в Новый Город.
Всех,  кто выживет. Только я не  выживу. Сдохну на  этой  красивой  ладье, а
живым не дамся! Неожиданно что-то мелькнуло, и напирающий  на Славена рослый
вой отшатнулся назад.  Другому повезло меньше. Схватившись за  неестественно
вывернутую  шею,  он упал. Лис!  Лис, раскачиваясь на притороченной к дереву
веревке,  сшибал  ногами  уже  было успокоившихся  дружинников. Затем  стали
падать камни. Тяжелые... как  только девушки сумели их поднять? Они бухались
на дерево настила, выдалбливая углубления в мягкой древесине,  и катились на
вновь отступивших к бортам дружинников. Один, два, три...  А потом спрыгнули
и сами  воительницы.  Думаю,  они  напугали  дружинников  не  меньше камней.
Разгоряченные,  прекрасные, ловкие, словно посланницы Магуры, -- как тут  не
испугаться? Однако и этого исполоха хватило ненадолго.
     Дружинники  вновь пошли  на нас. Теперь  уже не как  в  первый раз,  со
снисходительной ухмылкой, а зло, сосредоточенно, словно на настоящих врагов.
Вот и  чудесно.  Если не победить,  то хоть  напугать  их  смогли...  Что-то
свистнуло  мимо  уха. Стрела... Искать стрелявшего  не было  времени.  Слава
богам, не зацепило, и то ладно. Стрый все  бухал позади. Не в меня целились,
в  него.  Под  ноги  попался  сбитый Лисом дружинник. Верно  старухин  отвар
сработал --  руки  сами  нащупали  меч,  вытянули  из-под  тела,  сами легко
взмахнули им, отражая удар. Мой соперник был совсем  молодым. В другое время
жалость затопила бы сердце, подумал бы о  том, что ждет его  где-то мать иль
невеста, а сейчас,  глядя на исковерканное ненавистью молодое лицо, я ничего
не  испытывал.  Будто  стоял  передо  мной   не  живой  человек,  а  истукан
деревянный, с каким в детстве все  мальчишки хоть  раз да сражались. Я рубил
отчаянно, но что мое отчаяние против его умения?  Воробей  против коршуна...
Постепенно  нас  теснили.  Теперь  мы  плотным кольцом охватывали  неутомимо
долбящего  оковы  кузнеца,  а кровь  билась  в голове  в  такт  его  ударам:
"Бум-м-м. Бум-м-м. Бум-м-м".
     Я не заметил другой стрелы. Изок заметил. Рванулся вперед, прикрыл меня
грудью и охнул жалобно.  Я подхватил обмякшее тело одной рукой. Из его груди
торчало  древко. Тонкое,  длинное... Мне предназначенное... Затопила  злоба,
прибавила силы, завертелся меч в руке, словно сам ожил и запел  смертоносную
песню.  Даже  бывалый  вой попятился, изумленно  взирая  на  клинок.  Белкой
заверещала  Василиса,  выскочила  передо мной,  выметнула вперед  кинжал. Он
попал всего на вершок выше цели, воткнулся в плечо дружинника.
     -- Все!
     Я сперва не понял, кто кричит. А потом дошло -- ударов Стрыя больше  не
слышалось.
     Удалось!  Нам  удалось!