овсем незнакомые и близкие люди, когда
чужую  кровь не  можешь стереть с меча  и  коришь  себя, не успевая прикрыть
друга,  невольно  возникает  вопрос:  "Зачем?"   Чем   мешали   друг   другу
сладкоголосый  Биер  и  неизвестный бородатый  вальх  в  погнутой  от  удара
кольчуге? Почему их тела мирно лежали рядом,  смешивая урманскую и вальхскую
кровь,  а  живыми  они не  могли  примириться?  Дерутся  ли  по-прежнему  их
освобожденные души, или  одна нашла место в вальхалле, а другая ушла в  свой
рай? А  может, это одно  и то  же место, и там они мирно соседствуют  друг с
другом, не ссорясь из-за  тела  той, что никогда не пыталась  поделить своих
детей? Мертвецы не приходили ко мне ночами, и крови не  было в моих снах, но
душа  становилось жесткой  и  колючей, как кабанья  щетина.  И Ролло уже  не
называл меня, как прежде, словеном, а именовал братом, будто и впрямь любил.
А может, действительно, задел я нечаянно невидимую струну урманского сердца?
Сколько раз прикрывал  я Ролло от смерти, сколько раз он отводил  от меня ее
цепкие руки... Сейчас уже не сосчитать... Лишь шрамы  напоминают... Тот, что
на  боку,  плоский и  короткий, -- от  меча, нацеленного  в  живот  ярла,  а
перекосивший  лицо  и тонкой  красной полосой разрезавший щеку -- от шальной
стрелы... Каждый шрам -- память. Каждый шрам -- боль...
     --  Холег!  Холег!  -- Бежала к  пристани  Руа молодуха с глуздырем  на
руках. На ее тонкой шее блестел рабский ошейник.
     Я  вспомнил -- та женщина, которую едва спас...  Как еще узнала меня? И
Ролло вспомнил, усмехнулся уже беззлобно, сказал:
     -- Твои женщины очень верны тебе, Хельг.
     В ответ  и  я  улыбнулся. На миг представил себе Беляну. Будто это  она
бежит к драккару,  несет  на руках моего сына, и обнял вальханку радостно, с
теплотой в душе. На драккаре засмеялись:
     -- Ты мягок, как китовый жир, Хельг!
     А потом я увидел ее. Нет, не ту, что много раз обнимал во сне, не ту, у
которой просил прощения  за свой  трусливый побег, а  другую, что плакала на
холодных  камнях, умоляя  меня не  гнать ее из дому, ту, что  обещала  стать
красавицей и выполнила  обещанное! Ия!  Перед  ней расступались, будто перед
королевой, и  сам Ролло восхищенно  ахнул, глядя  в налитые слезами огромные
глаза.
     Ия так и осталась невысокой, но зато какой  ладной сделалась ее фигура,
как  разрумянилось лицо, какой лебединой стала походка! Такую я не оттолкнул
бы той ночью...
     Она не бросилась мне на шею, лишь зло стрельнула глазами на рыдающую от
радости рабыню:
     -- Ступай обратно и не смей убегать без моего дозволения!
     И только потом склонила передо мной голову:
     -- Я рада...
     Я перемахнул через высокий борт, взял  тонкое  лицо  в  ладонь и крепко
поцеловал в податливые губы:
     -- Я тоже.
     Ролло очутился рядом, рванул меня  за руку -- недосуг, мол, любоваться,
дело ждет,  и я с трудом отлепился от дрожащего девичьего  тела. Потрепал Ию
по щеке и пошел вслед за ярлом, к ожидающему на пороге Бю.  Тот,  как верный
пес, устерег добро хозяина и радовался этому, скаля в широкой ухмылке редкие
зубы.  Уже в доме рассказал, что все бы  ладно,  но запрятались по  лесам те
вальхи, что еще при захвате Руа сбежали, и теперь досаждают мелкими стычками
да поджогами.
     --  Расправился бы  с ними, --  досадовал Бю, -- да  без тебя, ярл,  не
решился хирдманнов в лес вести.
     Ролло одобрил. Принесли вина. Местного, с терпким сладким запахом. Еду.
Пошло  веселье с пьяным удальством и  громкими хвастливыми разговорами. Я не
хотел пить. Пуще любого вина манил девичий образ. Мягкий, послушный, чистый.
     Ия  ждала  меня.  Так  ждала,  как ждет  любая  женщина своего  первого
желанного мужчину, с наивными  ласками и обворожительной непосредственностью
девственности. Ее волосы  пахли теплом, глаза светились в темноте маленькими
звездами, а губы обжигали неумелой страстью... Давно у меня не было женщины.
Может,  потому  и взял ее,  словно самую  желанную, самую любимую...  И  имя
шептал: -- Ия...
     А видел  все-таки перед  собой другую. Темноокую,  похожую  на  ладного
паренька с остриженными темными волосами.
     Может,  потому и  плакал так, навзрыд, и винился,  спустя два дня,  над
мертвым телом Ии...
     Те лесные вальхи все-таки напали на город. На  что они надеялись  -- не
знаю. Верно,  просто надоело по лесу скитаться, или ненависть  не  позволила
таиться дальше -- вышли они и стали пускать через стену горящие стрелы.
     Я обнимал Ию, отогревал возле ее чистоты закоченевшее сердце, шептал ей
ласковые слова, когда увидел  всполохи. Не помню, как натянул кольчугу, как,
схватив меч,  выскочил  на двор, а  главное,  как не заметил летящей  в  шею
стрелы  и  выскочившей следом  урманки.  Это  она  увидела мою  смерть,  она
кинулась, заслоняя своим  почти обнаженным телом, и осела, всхлипнув, к моим
ногам, рассыпав по сырому грязному снегу сеченя русые волосы...
     Говорили потом, что сам Ролло не мог остановить меня.  Шептались, будто
я  один перебил чуть ли не всех  лесных стрелков.  А  я того не помню. Помню
слезы,  катившиеся из глаз, и вину за то, что никогда не любил по-настоящему
урманскую фиалку...
     Два дня заливал свою боль вином и еще два  сжигал молчанием, а на пятый
нашел в закутках дома свою рабыню с ребенком и поволок ее к Ролло. Она знала
про Ию, плакала, кричала, умоляя хоть сына пощадить.
     Ролло я нашел  в большой  зале в  окружении  матерых хирдманнов. Увидев
меня, он обрадовался:
     -- Хельг! Я думал, что ты уже не вернешься из того странного мира, куда
ушел.
     Я не слушал ярла. Хватило с меня войны и крови. Но перед тем как  уйти,
нужно было завершить еще одно дело.
     --  Возьми  эту женщину, Ролло.  -- Я  толкнул  рабыню вперед.  Она  не
удержалась на ногах, рухнула перед  отшатнувшимися викингами на  пол, поводя
безумными глазами.  -- Я  освобождаю ее,  а ты назовешь ее  сестрой! Ее  сын
будет звать тебя стрыем.
     Это было наглое требование. Назвать сестрой рабыню?!  Такое оскорбление
лишь кровью смывают! Однако, видать, все же любил меня Ролло. Увидел в  моих
глазах твердое решение и лишь спросил:
     -- Она жена тебе?
     Все знали ответ,  и ярл, конечно, знал. Но он пытался  помочь мне, и я,
не думая, соврал:
     -- Теперь -- да!
     Рабыня потянулась ко мне, залопотала:
     -- Холег, Холег...
     --  Тогда и  говорить  не о чем.  -- Ролло лениво  потянулся.  Могучий,
гибкий, будто лесная кошка, и не поверишь, что  уже давно справил  тридцатую
весну. -- Ты мне брат -- она тебе жена, стало быть, мне -- сестра...  Только
с чего ты об этом разговор завел?
     Теперь предстояло сказать самое важное:
     -- Я ухожу обратно, Ролло. Он удивился:
     -- В Норангенфьерд?
     -- Нет. Обратно, в  Альдейнгьюборг. Хирдманны вокруг зашумели.  Я давно
стал своим.
     Не просто своим -- ярл  доверил мне драккар  с командой.  Впереди ждали
богатые урожаи  дани с полоненной  земли  -- какой дурак  откажется от всего
этого? Хотя я по-прежнему был посланцем Ньерда. Может, мой уход означал, что
больше  не  придется,  доверяясь волнам и  Ньерду,  сниматься с этой земли и
теперь они навсегда стали хозяевами валландского побережья?
     Викинги шумели, Ролло молчал, а потом вдруг озверело полоснул  мечом по
гладким плитам пола. Высек искры и потух вместе с ними:
     -- Я не отказываюсь от данного слова. Это моя  сестра. И  я не  спорю с
богами -- ты можешь уйти, когда пожелаешь.
     Я собирался весь день. Не вещи складывал -- воспоминания. Сидел, гладил
рукой еще хранящие запах женского тела шкуры да видел перед глазами ласковую
улыбку Ии, ее детские нежные  руки и шелковистые волосы. Звалась она цветком
и умерла, как цветок, скоротечно, до времени...
     Под вечер пришел Ролло. Один и без меча. Для викинга это  все равно что
голым прийти. Означает безраздельное доверие.
     --  Я знаю, тебя не удержать, Хельг. Силой попробую -- сдохнешь, лаской
-- не поддашься. Порода ваша, вендская, вся такова. -- Ярл сел рядом, закрыл
глаза. -- Я дам тебе драккар, Хельг. На нем ты пойдешь в Хольмгард. Передашь
Рюрику  мои  слова  и  богатые  дары моей земли.  Скажешь,  что  я  выполнил
задуманное, и теперь ему не взять надо мной верх. А потом, коли захочешь, --
вернешься. Я запомню тебя, Хельг.
     -- Драккару нужны опытные гребцы. Кто пойдет со мной?
     --  Я сам найду  тебе  гребцов.  Рабов у меня теперь  много.  А кормчим
пойдет Оттар. И с ним еще те, кто скучает по родным берегам.
     Что  ж, и  здесь  ярлу не  изменила  смекалка. Отправить вместе со мной
недовольных  --  чем  плохо?   А  заодно  и  припомнить  варягу  Рюрику  его
насмешки... Но кто мне поручится, что викинги  попросту не избавятся от меня
по дороге? Им нужно вовсе не туда, куда мне.
     -- Они хотят домой, а не в Хольмгард, ярл.
     -- Сейчас  лишь начало весны. -- Ролло хитро сощурил глаза. -- Нетрудно
зайти в Норангенфьерд, глянуть,  что да как. А потом ты  -- хозяин драккара,
тебе и решать, куда идти.
     Ладно. Думаю, не осмелятся викинги поднять руку на Ньердова посланца. А
морем  до  Ладоги  дойду  быстрее,  да  и  безопаснее  так, чем  в  одиночку
незнакомыми землями. Ярл уловил ход моих мыслей, усмехнулся, выдавая наконец
правду:
     -- Ты становишься опасен мне,  словен. Тебя многие любят, а меня больше
боятся. Мне не хотелось бы твоей случайной смерти.
     Верно, урмане, особенно из молодых, уважали меня не меньше, чем ярла. А
местные все не могли забыть, как  спас ту женщину, носящую во чреве ребенка,
и  звали  мягко, на  свой  манер  -- Холег. Соперник  Ролло  не  нужен...  Я
подтолкнул ярла плечом:
     -- Тебе никто не опасен, ярл. Ты слишком изворотлив.
     -- Возможно, возможно, -- улыбнулся он и выскользнул за дверь.
     В ту, последнюю, ночь в Валланде мне плохо спалось. Терзали сомнения, и
грустно  было  расставаться с теми, кто не  раз с мечом в руке стоял со мной
плечом  к плечу, и  брезжила слабая  надежда увидеть родимую землю, и  мучил
страх, что все-таки не увижу ее... А перед самым рассветом задремал и  узрел
во сне  Биера.  Вышел  скальд  из темноты  и запел  свою любимую  песнь  про
рагнарек.  А  за ним молчаливо стояли  боги -- все  вперемешку,  и  наши,  и
урманские,  и даже  бог вальхов с железным венком  на  голове и страданием в
умных  глазах. Все слушали  маленького скальда. А  потом он подошел ко  мне,
прикоснулся,  как часто это делал, к  изголовью  рукой, будто хотел оправить
сбившуюся шкуру, и положил маленькое железное украшение:
     -- Возьми, Олег.
     . И все боги кивнули, соглашаясь. А я ответил:
     -- Возьму, брат.
     И такой ясный был  сон, что поутру я невольно потянулся  в  изголовье и
нащупал пальцами крошечный кусочек железа. Не веря, вытащил на свет за витую
цепочку. Сияя солнечными бликами, будто предвещая новую жизнь, лежал на моей
ладони дар богов -- маленький крест, и смотрел с него  страдающими и добрыми
глазами распятый бог вальхов. Боги и люди Валланда прощали меня...

БЕГУН

     Зима выдалась снежной. Ели кичились громадными белыми шапками на острых
макушках,  кутали  ветви  в теплые  снеговые  одеяла,  тонкие  прутья  ольхи
стыдливо  прикрывали наготу  серебряным  инеем,  а  белые  глубокие  сугробы
напирали на лес, гордо выкатив вперед толстые животы.
     По глубокому снегу нелегко  выслеживать зверя -- он далеко от логова не
отходит, ленится, будто человек, а то и зимнюю шубу бережет -- раз в год она
у него такая богатая. Вот Медведь  с Лисом и пропадали в лесу, оставляя меня
с Беляной хлопотать по хозяйству. Древлянка очень изменилась с того времени,
как  пропал  Славен.  Я не желал верить  в ее путанные россказни,  будто  он
добровольно  отправился  в рабство к урманам.  Я с детства знал  Славена. Он
скорее  умер бы,  чем  стал  рабом.  Смерти  он меньше страшился... А Беляна
ждала...  Я  даже  не думал, что  древлянка  так  привязалась к родичу моему
нарочитому. Казалось,  раньше она все больше на Чужака поглядывала, а теперь
при имени  Славена кривилось у нее лицо и чудилось, будто вот-вот побегут по
белым девичьим щекам долго сдерживаемые слезы.
     В тот  день, когда она появилась  возле  нашего дома, я глазам своим не
поверил.  Подумал,  будто  обманывает весеннее солнце,  шаловливыми  бликами
преображая незнакомое лицо в то, которое уже не чаял  увидеть. Пудан даже не
так удивился, как я, хотя долго не мог в толк взять, что мы с Беляной старые
знакомцы. Меня-то  он с  позапрошлой осени  знал. Мы тогда  только  начинали
обживаться на  новом  месте --  выбрали  крепкий да большой камень, по самую
верхушку в  землю вросший, и ставили на  нем добротный  сруб. Не большой, но
чтоб  на долгое время хватило. Работали не покладая рук --  усталь  помогала
забыть о пропавших друзьях, об умершем Чужаке, о злопамятном Князе...
     Медведь с  Лисом молча душевную муку претерпели, а я не  смог -- уходил
под  вечер  подальше от дома, садился на первую удобную корягу и пел-плакал,
пока не кончались слезы. В  один из тех вечеров и застал меня  Пудан. Ноги у
него больные, хилые, а не поленился -- подкрался неприметно да присел рядом.
Я его увидел, но песню не оборвал -- чувство тогда такое было, что  и  Леший
замолчать не  заставил  бы.  А он тихо посидел, дождался,  когда  замолчу, и
вытащил из-за  пояса  свирель.  Я  раньше подобного  дива не  видел -- глаза
вылупил. Он мне  первым это чудо  показал. И играть меня научил тоже он. Так
играть, чтобы переливался  в  свирельке звук,  словно в соловьином горлышке,
трепетал  под  ветерком  осиновыми  листьями, срывался вниз  соколом и вновь
вздымался к солнышку.
     Старик умен оказался -- не проведывал, не расспрашивал меня о  прошлом,
принял нового знакомца таким, каков есть, не допытываясь. Не всякий на такое
способен. А может, и впрямь его, кроме музыки, ничего не интересовало.  Он и
на Лиса с Медведем лишь глянул мельком и забыл тут же. Да и о себе не болтал
попусту. Потому и не ведал я,  что уже почти два года как живет в его печище
Беляна, таит от всех свое  горе... Знал бы  раньше -- бегом побежал выручать
древлянку, не допустил бы оскорбления от сопливого  срамника, коему жены для
любовных утех не хватало.
     Я долго еще из-за него кипятился, все порывался сходить да проучить, но
Беляна отговорила.  "Пускай,  --  сказала, -- живет спокойно. Его  и так уже
пресветлые боги наказали -- лишили продолжения рода".
     Доброе  сердце  у  древлянки,  и,  коли  позволит  светлый Даждьбог  да
посмотрит в ее сторону Лада-краса, найдет Беляна замену Славену, утешится на
другом мужском  плече. Только  вряд ли это  выйдет, если будет затворницей в
четырех стенах сидеть да с братьями по глухим местам на охоту ходить...
     Жаль было девку -- красивая, молодая, а чахла, плакала ночами вьюжными,
хоть и  не  жаловалась.  Вот я и не  выдержал.  Как  прошел первый  весенний
праздник и  сгорело  дотла соломенное  чучело коварной Морены, посмевшей  на
светлого  Даждьбога  замахнуться,  так завел я разговор о том,  что  пора бы
звериные  шкурки, за два года скопленные, на иной товар сменять. И не Пудана
о том просить, как раньше, а самим съездить...
     --  Ты что, спятил?  --  удивился  Лис,  едва выслушав. -- Тепло  тебе,
сытно, чего еще надо?
     --  И  то верно, -- поддержал брата Медведь,  -- а,  не  приведи  боги,
вспомнит нас кто в Ладоге? Времени прошло немало, но вдруг?
     Я  на Беляну  посмотрел.  Сидела она,  будто  и не слышала  даже, о чем
спорим,  смотрела  безучастно   в  окошко  на  расплывчатые  за  помасленной
холстиной  деревья,  перебирала тонкими  пальцами край вышитой поневы. Нужно
было ее хоть немного  встряхнуть, от грустных мыслей оторвать... Ведь хороша
стала необычайно! Конечно, не чета Василисе -- мечте моей далекой,  а все же
не  может быть  такого, чтоб в  большом городище не  приглянулась  хорошему,
статному парню. А там, глядишь, и дрогнет женское сердце, забудет былое...
     Братья-охотники,  ничего  не   понимая,  моргали  на  меня  удивленными
глазами.
     --  А мы не в Ладогу пойдем, -- нашелся я, -- вверх, в Новые Дубовники.
Там нас никто не знает. А что вой  Меславовы там живут,  так то нам на руку.
Никто не заподозрит...
     Насчет воев у меня свои  мысли  были. Девки к  оружию,  к мужской  силе
склонность  имеют. У  воя  больше  шансов  Белянино  сердце  покорить.  Да и
опасности я, впрямь, никакой не видел -- кто еще помнит болотников, две зимы
назад взбудораживших берега Мутной? Небось, сам Князь уже позабыл...
     Я  не  только ради Беляны старался, была и своя корысть. Не умел я  без
новых людей  и веселых разговоров жить.  Сколько помнил себя --  всегда были
вокруг люди. Добрые  и злые,  разговорчивые и  не очень, жадные и щедрые  --
разные. Всегда было мне с кем пообщаться да душу отвести. А тут вторую зиму,
словно зверь  дикий, в одиночку промаялся. С  братьев-охотников что толку --
лишь храпят по ночам иль за столом рот набивают...
     Медведь растерянно глянул на брата. Тот встал, прошелся по горнице:
     --  Слушай, Бегун. Ежели у  тебя  от долгого молчания язык чешется, так
езжай, куда пожелаешь, а нас -- не тяни.
     -- Я  ж  не только болтать,  а и продавать  тоже.  Не  справлюсь  один.
Беляна, поедешь?
     Она оторвалась от оконца, смерила умными печальными глазами:
     -- Нет.  Не хочу на люди.  И задумка твоя мне не нравится.  Есть  у нас
все, что нужно, а чего нет, то дед Пудан привезет, коли попросим.
     -- Я  с тобой  поеду, -- неожиданно  решился  Медведь, --  справлю себе
топор,  а  то  Пудан  все  какие-то  мелкие  привозит,  смотреть  стыдно.  В
Дубовниках, верно, хорошие топоры есть...
     Лис огорченно махнул рукой:
     -- Ну ладно,  коли  хотите, поедем вместе,  только в  споры да ссоры не
встревать, и как меха продадим -- сразу домой отправимся.
     Так и решили  за Беляну  ее  судьбу. Пришлось ей  ехать -- негоже девке
одной в лесу жить.
     В пути держались подальше от Ладоги и прочих поселений. Коли надумали в
Дубовники, так только там и остановимся. Донка, у Бажена одолженная, шла для
своих лет ходко -- спустя два дня вытянула повозку к порогам.
     Новые Дубовники, что стоят  на  порогах  Мутной, городище строгое -- не
другим чета.  Издали видать -- живут в нем вой, а  не мастеровой да лапотный
люд. Крепкий тын высится стеной вокруг города, спускается к Мутной,  тянется
через нее  висящими  на  крепких  цепях  бревнами  и оканчивается на  другой
стороне  реки  высокими  дозорными  башнями.  Щерится  на  путника  крепкими
абламами городская стена. Угрожающе  нависают огромные каты.  Сунься кто  --
полетят каты  вниз,  подавят  да  помнут  незваных обидчиков.  Мутная  возле
городища  сужается,  прячет  под  гладкой  поверхностью острые камни, темные
коряги, неожиданные  стремнины.  Никто, даже опытные варяжские  кормщики  не
решаются проходить  пороги  без проводников, знающих  все  речные  хитрости.
Дубовники  тем  и живут, что  встречают идущие в Новоград  суда да правят их
через пороги. А тех,  что подозрения  вызывают, обратно заворачивают.  Хотя,
находников на  словенское  добро  немного выискивается.  Знают  нрав  и силу
Новоградского  Князя... Но на всякий  случай перегородили вой реку бревнами,
скрепленными  меж собой тяжелой цепью. Не захочешь,  а перед такой преградой
остановишься. Тут-то и выяснят  -- кто  таков, зачем в  Новоград  идешь,  да
возьмут  с тебя  пошлину за  свободный проход. Пошлину  взымать лишь недавно
начали, по велению Рюрика. Не может варяг задарма добро делать -- не хватает
ему словенского размаху, зато ума  да  расчетливости в  избытке. И  ведь как
хитер -- не своих воев отрядил  в Новые Дубовники, а  присоветовал  Меславу.
Князья все  на лицо разнятся, а нутром все одинаковы -- польстился Меслав на
заморское добро  и на богатую пошлину, поставил воев  на порогах. С той поры
шла пошлина в Ладожскую казну, а потом Рюрик из нее свою долю  отчислял, как
бы дань... Поначалу  Ме