слав  сам  частенько в  городище  наведывался, а  как
здоровьем ослаб  --  перестал.  Зато  из Нового  Города каждую осень наезжал
Эрик, Рюриков ярл, со своей дружиной, гостил недолго, забирал  причитающуюся
Рюрику дань и  вновь пропадал на  год. А больше  над  воями Князей не  было.
Потому и жили горожане привольно да вольготно -- сами  себе хозяева. Ставили
свои дворы -- не  меньше, чем  дворы Ладожских нарочитых. Женились, заводили
детишек  и  даже  ремеслами  помышляли,  не гнушаясь  ни  ратного  дела,  ни
торговли. По весне, едва вскрывался лед на Мутной, в преддверии долгожданных
гостей с богатой добычей устраивали в городище игрища да гулянья, и шумел по
всему городищу торг -- люди на веселье падки, а продажа на празднике -- дело
прибыльное.  Приходили  в  эти  дни  в Дубовники кузнецы со своими, любимыми
воями, товарами,  кожемяки  с  мягкими ноговицами  и  раскрашенными  кожами,
охотники  из лесных далеких  печищ -- все спешили предложить первый товар до
появления заморских ладей. У воев для гостей были отведены дома  специальные
-- располагайся, где хочешь, да живи, только заплати за вход в городище.
     Мы легко смешались с пестрой толпой въезжающих  в ворота.  Охотники как
охотники,  и девка с  ними,  сестра, видать, -- ничем мы от прочих купцов не
отличались.
     Торговые дни  летят быстро, особенно если есть на товар спрос.  А возле
нашего воза люди стеной стояли...
     Медведь с Лисом плохого зверя не били, а Беляна умела шкурки выделывать
так, что куний мех сверкал-серебрился лунным светом,  а рыжий лисий будто  с
самим солнцем яркостью спорил.  Меня  зазывать  поставили, мол, язык  хорошо
подвешен. Лис съязвил напоследок:
     -- Ты ж хотел поговорить, вот теперь наговоришься -- аж тошно станет.
     С теми  словами  и  пошел  к постоялому двору -- отсыпаться. И  Медведь
следом.  А Беляна пожалела  меня, осталась.  Она  торговое дело  лучше  меня
знала. Протягивала,  потупясь,  женам воев мягкие меха,  встряхивала их  под
солнцем, советовала:
     -- Это на опушку пойдет, а то -- на шубу...
     И  ведь так  умела  подать, что  останавливались чопорные  да  надутые,
начинали  считать монеты, прикидывать,  не дорог ли мех. Подходили и те, что
не мехом, а чистым девичьим лицом  любовались, большими печальными  глазами.
Особенно повадился один  молодой вой.  Статный, пригожий, вежливый  -- любой
девке пара. Меха покупал да с Беляной  заговаривал, а она отвечала коротко и
к другому покупателю шла,  будто и не подмечала влюбленных глаз  парня. Меня
аж  злость  взяла  --  до смерти,  что  ли, будет  по  умершему  страдать  и
печалиться?! Чуть не накричал на нее, а потом заглянул в карие глаза, увидел
в них  малую,  почти  уже  угасшую надежду  и  не  смог  выругать,  язык  не
повернулся...
     Так торговали день и  другой, а к концу второго дня случилось странное.
Стояли  мы  возле  воза, подсчитывали  вырученные деньги  и  вдруг  услышали
холодный скрипучий голос:
     -- Издалека ли пришли?
     Люди разные бывают. Встречаются и такие, кому до всего дело есть. На то
обижаться глупо, но  тон  незнакомца мне  не  понравился. И лицо  его  тоже.
Худое,  высохшее,  словно высосали из  него  всю кровь. Сливалась серая кожа
незнакомца с  его одеждой, неприметной с виду да чудного цвета и покроя.  Не
случалось мне  встречать раньше  такой цвет --  будто  туман загустел  и лег
тяжелой тенью на просторный охабень, а потом, постепенно темнея, скатился по
ногам  до угольно-черных  сапог  и  затаился  там сырой  промозглой  влагой.
Невысокая,  отороченная куньим  мехом шапка  наползала на вскинутые к вискам
брови, скрывала волосы, а под нею,  точно уголья, горели, прожигая насквозь,
бездонные  глаза.  Показалось даже, будто полыхают в них красные огоньки  --
дунешь,  и  разгорится в  пустых глазницах  злое пламя. Не  хотелось с таким
разговаривать, но он терпеливо ждал, и я ответил коротко:
     -- Издалека. -- И отвернулся.
     -- А ты, девушка, из древлян? -- не отставал он.
     Беляна через силу улыбнулась  -- неловко  выказывать неприязнь человеку
лишь за то,  что заговорил  с тобой, да  и одежда  незнакомца выдавала в нем
человека не бедного. Но воем он тоже не был, это точно...
     -- Догадлив ты, -- подтвердила она.
     -- И  что же древлянка делает  здесь,  вместе  с болотным  словеном? Не
замышляет ли какую новую кознь против Князя-кормильца?
     Я  не сразу обернулся, не сразу придумал, как  ответить, а потом решил:
"Будь что будет! Человек этот  мне  незнаком, а значит, и  нас не  знает, не
сможет ничего доказать. Буду твердить, что обознался он".
     Беляна, стоя спиной  к  темному, по-прежнему  перекладывала непродажные
меха.  Не  вскрикнула,   не   вздрогнула,  лишь  руки  затряслись   будто  в
лихорадке...
     --  Ошибаешься... --  начал  я, оборачиваясь,  а закончить не  успел --
незнакомца и след простыл.
     В  торговом  ряду сутолока и суета дело привычное -- затеряться в толпе
любой  сможет,  а  все-таки  необычно этот  человек  ушел... Задал  коварный
вопрос, смутил и исчез, будто никогда его и не было.
     Возле нас  укладывал пожитки для дальней  дороги к дому охотник из чуди
-- Пересвет. Его и решился спросить:
     -- Ты тут мужика  не  видал? Странного такого,  в  темном  охабене? Вот
здесь стоял...
     Я вытянул руку,  указал, где видел незнакомца. Пересвет сунул выручку в
руки жене и равнодушно пожал плечами. Та оказалась более словоохотлива:
     -- Он украл у вас что?
     -- Нет-нет,  --  успокоила  ее Беляна, --  просто  ушел,  не  сторговав
ничего...
     --  Бывает,  --  Всемила  вскинулась на  загруженную  телегу.  Пересвет
чмокнул, и повозка поползла прочь, разгоняя теснящихся людей... Только перед
двумя посторонилась --  Лисом да Медведем. Больше -- перед  Медведем, потому
как никому не хочется на этакую глыбу наскакивать. Даже лошади...
     -- Как дела?  Наговорился иль  нет? -- поинтересовался, подходя, Лис, а
потом увидел дрожащие Белянины руки и насторожился: -- Что случилось?
     Я расстраивать его не хотел, да и насмешки предвидел, что, мол, говорил
же вам --  не  след  соваться в Дубовники,  но если Лис что заподозрил -- от
него уже не  избавишься.  Пришлось рассказать о темном человеке. Лис заходил
кругами, точно зверь в клетке:
     -- Собирайтесь. Уезжать надо. Медведь крякнул недовольно:
     -- Куда ж к ночи-то? Переждем до света, а там и поедем.
     Беляна, умаявшись за день, поддакнула:
     --  Нечего опасаться. Коли  тот темный нас выдать хотел, то давно бы уж
это сделал. Знать, другое что-то у него на уме. Может, просто проверял -- те
ли мы, кого Князь искал, а потом испугался, что не те, и ушел, неприятностей
не дожидаясь...
     Вроде верно Беляна подметила, а все же плохо мне спалось. Все казалось,
бродит под  окном  темный незнакомец, прислушивается да принюхивается, будто
не человек он, не зверь -- нелюдь какая-то... Ночью так намаялся, что к утру
уже  во всем с Лисом  соглашаться стал -- и что поездка эта  никому не нужна
была, и что зря вчера не уехали, и даже что сам я -- пустомеля дурной...
     Лошадка шла ходко,  и  людей встречалось немного  --  Рано  выехали, до
свету. Уж и городские ворота показались... Лис  расслабился, отпустил вожжи,
и  вдруг метнулся прямо перед  лошадиной мордой вчерашний незнакомец, цыкнул
звонко. Донка пряднула ушами, рванулась в  сторону. Лис  заорал, поднимаясь,
да  поздно -- полетела с телеги  поклажа  прямо на бражку воев,  стоявших  в
сторонке. Пока  Лис успокаивал  лошадь, а я в  поисках темного  по  сторонам
озирался, Медведь поднял с земли упавшую Беляну и подошел к воям:
     -- Простите, люди добрые. Не привыкла наша лошаденка к городам...
     Понял я, что случилось непоправимое,  только когда  осекся  Медведь  на
полуслове  да  ахнула  приглушенно Беляна,  зажимая,  ладонью  рот.  А когда
разглядел, на кого свалилось наше добро, то и сам чуть не вскрикнул...
     Стоял перед нами, тараща изумленные глаза, Микола. Тот самый, с которым
в позапрошлую осень поцапался Медведь, тот, из-за кого нас в темницу Меслава
упрятали. Жаль, не только мы памятливы оказались -- он тоже.
     --  Вяжи  их!  --  заорал  стоящим  рядом приятелям. --  Это болотники!
Гуннаровы убийцы! Меслав их уж второй год ищет!
     -- Был ты стервецом, -- огрызнулся Медведь, -- им и  остался. Никого мы
не убивали и Гуннара этого вовсе не знаем.
     Уж  лучше  бы он  не словами  отвечал, а  ударами.  Тогда,  глядишь,  и
раскидали  бы  Дубовницких  воев,  утекли за  ворота,  а там  -- ищи ветра в
поле...
     Но  дружинники свое  дело  знали  --  ощерились мечами, а один дернул к
воротам, и  засипели, сходясь, тяжелые  створы  --  заперли нас  в городище.
Беляна  первая  поняла  --  лучше  добром  сдаться, наши проступки  --  дело
прошлое, может, сговоримся полюбовно с Меславом, а то и откупимся...
     -- Вяжите. -- Порхнули тонкие руки под оскаленные мечи. А за ней следом
бросили оружие братья-охотники. Да и мне выбор был небогат...
     Дубовники -- не  Ладога,  городище  подневольный. В самом  городище  не
убили  мы никого, крови не  пролили, а  за старую обиду  должен был  с  нами
сквитаться  не  городской  люд,  а  Ладожский  Князь. А  до  того  городской
старейшина  разбирал  --  не  наклепали  ль  на  честных  людей  напраслину.
Светозар-боярин  стоял  старшим  над  Дубовицкими воями,  к  нему-то  нас  и
притащили.
     Сидел боярин в светлой горнице, по  обе руки  от него  два воя. Оба  из
нарочитых  мужей. Красивые,  холеные, золотом да каменьями  с головы  до пят
обвешанные.  Светозар отличался от них  --  одевался просто, только ткань на
его рубахе была недешева и оружие блестело  замысловатой вязью по рукояти. Я
Князя не боялся, так и боярину без страха в глаза глянул. Думал, увижу в них
напыщенную спесь, а увидел  строгость  да  вдумчивость. Нет, такой  зазря не
засудит. Его  бы  Меславу  в  советчики,  когда  будут наше  дело разбирать,
правых-виноватых искать...
     -- Вы ли те, кого Меслав разыскивал? -- спокойно спросил боярин.
     Потекла по горнице густая плавная речь -- не соврать, не выдумать... Да
и надоело таиться от всех, будто и впрямь мы чего дурное замышляли...
     -- Мы, -- ответила за всех Беляна. И не побоялась же сурового боярского
взгляда!
     --  Только никакого Гуннара мы  не знаем и его не  убивали,  -- добавил
Медведь.
     --  Разве не вы два  лета  тому на Княжью ладью налетели?  -- вкрадчиво
зашелестело сзади.
     Повернулся  я  на  голос  и остолбенел. Стоял  в темном углу  вчерашний
незнакомец, прожигал огненными глазами.
     -- Мы, но...
     -- Ах, дурно  лгать боярину!  -- перебил незнакомец.  Прошел крадущимся
шагом, встал  за  спиной Светозара,  руки  на плечи  двум  разряженным  воям
положил, будто оперся на них: -- Казнить их  надобно, боярин. А то утекут из
темницы  прежде,  чем  о них  Меслава  известят.  Из  Ладожской-то утекли...
Светозар покачал головой:
     -- Может, не  затем их искали,  чтоб казнить. Велено словить было, а не
жизни лишить. Спешить некуда, дождемся Княжьего слова.
     --  Что ж  вы молчите,  хоробры?!  -- перекинулся  на  сидящих  рядом с
боярином незнакомец.  -- Не ваших ли друзей  они опозорили, не  их ли  кровь
пролили на той ладье?
     И вновь склонился к Светозару, зашептал:
     --  И  стоит ли такой малостью Меслава  беспокоить? Он, небось, другими
делами занят...
     Смотрел  я  на темного и понять  не мог, чего это  он так  смерти нашей
добивается? Ведь  не  встречались  даже никогда... И откуда  только выбрался
этакий червяк, из какой помойной ямы?!
     А он меж тем совсем над боярином навис, шептать стал тихо, едва слышно.
У Светозара глаза помутнели, словно кувшин медовухи выпил, сошлись соболиные
брови на переносье, будто силился боярин понять что-то, а не мог.
     --  Не слушай, боярин!! -- Беляна рванулась вперед, крикнула звонко, аж
золотые  украшения  нарочитых зазвенели. -- Ворожит, подлый!  Заставляет ему
верить!
     Отшатнулся  темный  от боярина, глаза сжались  в узкие щелки, казалось,
откроет  рот  --  и  выметнется  из  него  тонкое змеиное  жало.  Однако  не
выметнулось, лишь засипел тонко:
     -- Видишь, какой поклеп возводят... Казнил бы ты их, боярин.
     Но Светозар просветлел, успокоился:
     -- Нет. Пошлем к Меславу гонца, пускай сам решает, что с ними делать. А
пока -- в темнице посидят, о жизни своей никчемной подумают.
     Темный склонился,  не переча  больше,  проводил нас до дверей скользким
холодным взглядом. От  такого и помереть без  всякой  казни можно. Бывают же
люди  --  чужая смерть  им в  радость! Не знаю,  каким богам этот  прохиндей
кланяется, но уж точно не нашим! Скорее  Морене темной иль Триглаву-всеядцу,
людской плотью не брезгующему. И откуда взялся такой? Нелюдь...

СЛАВЕН

     Урмане  любят  море. Так любят, что,  кажется, дай им волю  -- и сменят
горячую красную кровь на соленую  морскую водицу. Потому и все песни у них о
морских далях,  походах, схватках с  водяными чудищами. Часто  я  эти  песни
слушал. И на вольных пирушках, и на смертном одре поминали викинги море, его
грозный голос и волны, вздымающиеся  выше неба. Но  одно дело в кругу друзей
да за братиной про те волны  слушать, а другое -- увидеть наяву зависшую над
головой  огромную  водяную  руку,  будто раздумывающую: "А  не  сбросить  ли
ничтожного человечишку, посмевшего назвать себя мореходом, не посмотреть ли,
каков будет сей мореход на дне морском? Сумеет ли там быть так хвастлив, как
наверху?"  А  потом  бьет стремительный кулак  волны о палубу  и, растекаясь
могучим потоком,  кренит  драккар на борт --  бахвалится вольной силой. В то
мгновение кажется, что не выдержит истерзанное судно, пойдет крен дальше, но
драккар,  будто человек, борется  за  жизнь -- выпрямляется с тяжким стоном,
мотает  тяжелым мордастым носом  и вновь падает набок,  отброшенный сердитой
волной...
     Я привык к мысли о смерти, а все  же обидно было умирать,  видя по одну
сторону  острова  данов,  а  по  другую  суровые  урманские  края.  Ждала за
Варяжским  морем  и  за  озером Нево родная землица,  призывала... Издалека,
сквозь вой Позвизда слышал я ее голос... Мог бы -- пешком побежал по волнам,
срываясь на склонах, будто на лыжах  с зимних крутых гор. Не из страха  пред
Морским Хозяином побежал, а из боязни не увидеть родимый  край, не испросить
у него прощения за свою прежнюю  слабость и дурость. Только не  мог я бежать
-- не держала  вода человечьи  ноги, да и руки были  скручены  за  спиной, а
поперек  живота  давила  крепкая веревка. Такая крепкая,  что  даже Морскому
Хозяину не под силу было ее разорвать, как ни ярился.
     Викинги  пленили  меня  днем,  под  ясным солнечным небом, а  к  вечеру
налетел  ветер, взвыло море, вздыбилось могучими волнами. Урмане дружно сели
на  весла,  даже  не посмотрели, что оказались рядом с рабами, --  жить всем
хочется... А про меня то  ли забыли, то ли боялись, как бы чего  плохого  не
учудил, в отместку за  предательство, надуманное лысым Гундрольфом.  Недаром
меня Ролло о  нем упреждал,  недаром,  когда  на драккар всходили, пробежала
пред ним  солнечная  тень.  Будь я  повнимательней  -- не  сидел  бы  сейчас
притороченный к мачте. Но тогда о дурном не думалось, вот и прошли мимо ушей
пророчества  Бю да мудрые  (а  когда у него были иные?) советы Ролло. Спешил
я... Так спешил, что не сразу заметил скользящие по правую руку знакомые уже
острова  данов,  не обратил  внимания на хмурое, отягощенное сомнениями лицо
Оттара. Да если бы и  заметил -- не  многое  смог сделать.  Знал заранее  --
надумают урмане пойти  в свой Норангенфьерд, и не остановит их ни мое слово,
ни  мой  меч.  Ролло бы, может, хитростью  да  смекалкой  взял, но  я --  не
урманский ярл. Я даже не  сопротивлялся почти, когда налетели скопом урмане,
скрутили и привязали к мачте. Оттар да еще несколько  старых знакомцев, пока
вязали, виноватились:
     -- Прости, Хельг. Не держи зла. Вот проведаем семьи да родичей и пойдем
в твою Гардарику. Ты потерпи немного.
     Обиды у меня не было, понимал их, а разговаривать  все же не  хотел. Им
домой  нужно,  так  ведь  и  я не в  гости собирался... Оттар,  видя, что не
отвечу, немного потолкался возле, а потом отошел, печально вздыхая. Аскольд,
Свавильд, Галль и молодой  Эйнар опасливо косились  в  морскую  даль,  будто
ожидали  немедленной  кары за проступок. Как-никак посланника  Ньерда нельзя
обижать безнаказанно.  Да  и рабы, понимая их  речь,  волновались.  Ближе  к
вечеру Гундрольф отважился приблизиться ко мне. (
     -- Хельг, -- начал он издалека, -- сам знаешь, сколько мы дома не были,
ни добычи, ни рабов не привозили... Может, уже и дома наши сгнили, и женщины
к другим ушли,  и дети  умерли... Нужно нам домой, вот и пришлось  так... Не
по-хорошему...
     Чего ему от меня нужно было? Прощения? Повиновения?
     -- Ты,  Хельг,  --  бормотал  Гундрольф,  -- попроси  Ньерда,  чтоб  не
сердился, не сбивал с пути. Тебе он не откажет...
     Он  снял шапку,  и на лысине запрыгали, веселясь,  отблески затухающего
солнца.
     "Раб,  --  подумалось  вдруг.  --  Раб и  трус. Глаза  собачьи,  сердце
змеиное, а тело медузы. Будто не знаю  я,  что нет у  тебя детей,  а женщины
твои и так не живут долго. От побоев твоих умирают..."
     Меня разобрало. Злость  плеснула на язык, обожгла,  не  сдержал обидных
слов:
     -- Век тебе дома не видать! Звериная нора -- твой дом!
     Сказал и  не заметил,  что  не  только Гундрольф  прислушивался к  моим
словам,  а когда заметил -- стало стыдно за потухшие глаза викингов, за свою
бессмысленную злобу. Чуть прощения  не попросил. Уже и  рот  открывал, когда
раздался  крик. Кричал Свавильд, указывая  на  горизонт. Урмане засуетились,
испуганно тыча пальцами в  небо,  показывая  на маленькое дымчатое  облачко,
словно  застрявшее меж  краями  моря  и неба.  Будто  привлеченный  криками,
налетел  Позвизд, взвихрил  седой бородой  водную гладь, поднял  ее  и повел
войной против нашего драккара.
     Не бахвалились викинги,  когда говорили, будто неведом им в море страх.
Ни один не  закричал в ужасе, не упал на  колени  в мольбе к  могущественным
Асам. Даже трусоватый Гундрольф, не щадя ладоней, налегал на весла и молчал.
Гребли  все, кого  не  поглотило  море,  не  сбросил  за  борт разгулявшийся
Позвизд. Все, кроме меня. А я и хотел бы помочь, да мешали связанные руки.
     Драккар подняло кверху и  вдруг, внезапно, бросило на борт. Захрустели,
ломаясь,  весла,  застонал  просмоленный  корпус. Мачта потянула вниз, будто
гиря. Я  чувствовал боль и отчаяние изнуренного неравной битвой судна. Телом
ощущал предательский вес тонконогой мачты...
     -- Руби! -- заорал я отчаянно гребущему обломком весла  Оттару. -- Руби
мачту!
     Он непонимающе посмотрел на меня. Темное лицо оскалилось в безжалостной
улыбке. Викинг не позволит морю посмеяться над  собой -- даже в смертный час
сохранит улыбку. По ней я и понял -- Оттар готовился к встрече с Асами и уже
не  слышал  моих слов, а если слышал,  то вряд  ли  умом понимал. Однако  он
оторвался от весла и почти ползком добрался до меня:
     -- Что, Хельг?
     -- Мачту! Руби!
     Он  вскинул глаза. Драккар пересилил  еще  одну  волну. Плеснула в лицо
соленая влага, разверзлась перед глазами темная пучина.  Захлебываясь, я еле
выдохнул: -- Руби...
     Викинг вцепился  одной рукой в мои  веревки, другой вытянул из-за пояса
топор и, что-то выкрикивая, начал умело подсекать мачту. Я разобрал:
     -- Если... за... борт -- жить. Если нет...
     Аскольд, точно уловив  момент, подскочил к Оттару -- помогать. Они едва
держались на ногах, захлебывались волнами, висли на  веревках, отбрасываемые
ударами воды и ветра, но  не останавливались. Пойди сейчас драккар ко дну, и
тогда  бы  не   оставили  своей   работы.   Еще  кто-то   подобрался,  начал
раскачивать...  Я  не мог  видеть,  что происходит  над  моей головой,  лишь
чувствовал