вел на переносье
брови, недоуменно помотал головой, глядя мне в глаза:
     -- Ты же умрешь?
     --  Верно.  --  Я не  снимал  с меча  руки,  ноги  привычно  покачивали
напряженное тело. Начал понимать опасность ярл  или нет, а врасплох ему меня
не застать. -- Но  мои соплеменники  в Новом Городе  будут жить.  Да и  твой
Князь тоже.
     -- Я не понимаю! -- К ньяру возвращался рассудок. -- Ты спокойно шел со
мной убивать своих  словен, а теперь ты готов сжечь всех и  вся, чтобы такие
же словене остались жить.
     -- Я шел не убивать, а вершить суд. Справедливый суд.
     Дружинники  затравленно переводили  глаза с меня  на  Эрика и,  похоже,
совсем запутались в  нашем споре. Эрик закусил  губу, обдумывая  мой  ответ.
Факел  в  руке  у Свавильда уже занялся темным  смоляным  дымом. Наконец ярл
решился:
     -- Уходим. Ничего  не  брать,  -- и  спокойно,  словно не он  доказывал
обратное, велел Свавильду: -- Жги!
     На дворе  нас  обступили возбужденные вой. Оказывается, они вскрыли еще
несколько изб и нашли  там лишь трупы. Слава богам, они догадались ничего не
трогать, пока ярл не  даст  на то разрешения.  Ролловы хирдманны вряд ли  бы
терпели так долго...
     -- Олег, -- отозвал меня в сторону Оттар. -- Гундрольф ушел.
     -- Куда ушел? -- не понял я.
     -- Не знаю. Я не уследил.
     -- Да ляд с ним, с Гундрольфом, -- я махнул рукой. -- Пусть  идет, куда
хочет!
     Люди Эрика уже взламывали  последние избы и выкликали хозяев, в надежде
услышать  хоть один  живой голос.  Напрасно...  Все  было так, как  говорила
валландская старуха, -- никого не осталось, кроме смерти.
     --  Никого. --  Хлюст подошел к ярлу,  озабоченно  поглядывая  на меня.
Видать,  боялся  -- опять  начну спорить. Не напрасно боялся --  противореча
ему, издалека донесся звонкий голос:
     -- Нашли! Живая!
     Я сорвался с места, заорал, срываясь на тонкий сип:
     -- Не подходите к ней! Это Чума!
     --  Я  не  Чума.  --  За  спиной   молодого  воя  стояла,  пошатываясь,
простоволосая босая женщина  в оборванных лохмотьях.  -- Я даже не знаю, кто
такая Чума. Я жрица Живы. Источника, убивающего любую хворь.
     На худом узком лице женщины, глубоко запав внутрь, сияли ясным разумным
светом чистые  голубые глаза. Зато весь остальной  облик  жрицы был страшен.
Даже губы, потрескавшиеся  и  покрытые  ссохшимися  болячками, шевелились  с
трудом, будто вымучивая каждое  слово.  Она  заметила мой испытующий взгляд,
приподняла остатки поневы, обнажая изуродованную язвами и пятнами ногу:
     -- Да, я больна. Давно. Я заболела раньше всех, но Жива  не отдает меня
Морене. -- Она улыбнулась. Из  треснувшей нижней  губы  на подбородок  жрицы
потекла  струйка густой бурой  крови.  -- Наверное,  я  была  очень  хорошей
жрицей.
     --  Почему  же  твоя  вода  не спасла их? -- Эрик  повел рукой  на  уже
занимающееся огнем печище.
     Женщина помрачнела, голубые глаза потухли:
     --  В это лето  мой источник высох. Там  не осталось ни капли. А  потом
пришел Темный и привел в печище красивую девушку. Я не хотела ее пускать, но
Старейшине она глянулась. Он взял ее, и она поцеловала  мне руку, умоляя  не
противиться его решению. Я тогда впервые не поверила своему сердцу. -- Жрица
задумчиво кивнула головой. -- Она была так мила, так ласкова... Никто не мог
поверить, что она посланница Морены. Даже я...
     -- Что было потом?
     -- Потом? Потом  люди умирали, а она плясала меж домами и смеялась так,
что даже звери ушли из нашего леса. А вместо  них появились Лешаки и  прочая
нежить.  Некоторые  люди,  кого   еще   не  коснулась   пришелица,  пытались
ускользнуть из села, но нежить не пускала их,  запутывала и вновь возвращала
к родным домам. А я видела все это и не могла умереть.
     Жрица понурилась.  Дружинники стояли вокруг  нее,  смотрели  с болью на
склоненную голову, но подойти не решались.
     -- Убейте меня, -- вдруг попросила женщина. -- Я  хочу  смерти.  Внутри
меня страшная боль  и жар. Иногда я даже сплю в снегу, пытаясь унять его, но
бесполезно. А пятна все больше и больше покрывают мое тело.  Жива  оберегает
меня от диких зверей, а сама я не могу  наложить на себя  руки  -- это будет
оскорблением для моей богини. Помогите мне умереть...
     Эрик  достал  длинный нож.  Ему,  как  и многим из  столпившихся, часто
доводилось отпускать на волю души тяжело раненных друзей. Это было куда  как
труднее, чем убить  незнакомую женщину, молящую  о смерти. Она увидела нож в
его руках, откинула назад голову, обнажая подрагивающее горло, предупредила:
     --  Постарайся не  коснуться  меня  и  брось потом  свой  нож  в огонь.
Подожди. -- Она сделал несколько неуверенных шагов в сторону ближайшей избы.
-- Убей меня там. Я сгорю вместе со своим родным печищем.
     Эрик  покорно  шагнул  вслед  за  ней  в  темный провал  входа, а через
мгновение появился оттуда, уже без ножа, и хмуро велел:
     -- Поджигайте!
     Немногие могли бы столь хладнокровно зарезать женщину и предать огню ее
тело.  Я начинал уважать ярла. Горяч, конечно, пылок, а  все же крепок духом
да умен.
     Печище горело всю ночь. Ярко горело,  так ярко, что освещало молчаливые
лядины  вокруг.  Чума  ярилась в огне, завывала,  разбрасывая в предсмертном
усилии  горящую  плоть домов,  выпуская  в  небо свою темную  обгорелую душу
густыми дымными клубами. Люболяды отдали свою дань Новоградскому Князю...

ВАССА

     В чистом  поле,  на вольном  раздолье,  скачет  конь вороной  с  гривой
золотой...
     Выйти  бы мне в то  поле, поклониться  земле-родимице, выпросить  у нее
прощения... Может,  тогда  пройдет  ломота в  избитых  боках, уймется дрожь,
пронимающая все тело насквозь?
     -- Заткните ее!  -- Ядун услышал  мой шепот, разозлившись,  пнул ногой.
Ели над головой  застонали жалостливо, да что  проку с их жалости? Жалей  не
жалей -- Ядун свое дело знает...
     Я  с  трудом  перекатилась  на  бок,  помогая  себе  связанными руками,
поднялась на колени. Сквозь гул в ушах расслышала жалобный плач елей. Взгляд
сам потянулся к  ним, единственным моим плакальщицам. Могучие деревья качали
верхушками,  будто силились разомкнуть толстые,  наглухо  сплетенные  ветви,
допустить мои  мольбы до слуха светлого защитника Даждьбога. Да хотя бы и не
Сварогов внук меня услышал, а почуяли неладное люди --  они ближе,  на них и
надежды больше...
     Всплыло в памяти лицо Эрика... Как же будет он без меня? Кто спасет его
от тоскливого одиночества?
     Раньше помогли бы ему болотники с горем справиться, а теперь сгоревшего
печища не простят, коли даже  мне не  простили...  Может,  хоть Олег  его не
оставит? Чай, сам  знает,  каково печища  жечь... Ему-то валландские деревни
простились...
     Щелкнула вдалеке  скрученная  суровой рукой мороза  ветка, пробудила  в
душе  слабую надежду.  Вдруг вернулись уже дружинники из Люболяд, обнаружили
пропажу  и бегут  сюда со  всех  ног? Эрику,  чтоб меня  сыскать,  следы  не
надобны,  сердце  путь укажет -- так он сам  говорил...  Ворвется сейчас под
еловые  своды,  сметет подлых  жрецов,  поднимет  меня,  укутает  в  теплую,
пахнущую терпким мужским запахом телогрею, прижмет к груди, и вновь вернется
спокойная счастливая жизнь... И как могла я раньше иной желать?!
     Но никто не тревожил молчаливый покой елей, никто не спешил на выручку,
лишь Темные стояли вокруг меня, словно окаменев, да  Ядун,  торопливо шевеля
губами, шептал что-то невнятное.
     Когда же я поняла, что не для того меня выкрали, чтоб Эрику досадить, а
для  того,  чтобы принести в жертву кровавому богу? Еще  болтаясь в волокуше
или уже здесь, перед огромным трехликим божеством?
     Пока  вязали, все  думала -- почему  страха нет? А теперь он  пришел --
жуткий, давящий, лишающий воли... Хотелось завыть, закричать, да не  хватало
голоса -- весь  кончился, когда, визжа  и кусаясь, вырывалась из цепких рук.
Темным  мое  упрямство не  нравилось -- пинали меня ногами,  тянули по снегу
вниз  лицом, словно пахари ель-суковатку,  бранились,  странно, не по-нашему
выговаривая слова. Ядун лишь поторапливал:
     --  Поспешайте,  Триглав  отметит  вас  за  труды...  А  девка  за  все
расплатится! Не жизнью -- в смерти благо, -- а душой своей неумирающей.
     Темные  отдувались,  вспарывали наст  полами длинных  распахнутых  шуб.
Волокушу они бросили на  реке, не  опасаясь выдать себя  приметным следом. А
коли не боялись,  что сыщут их, значит,  в такую глушь меня утянули, где  ни
человек, ни зверь не ходят. Однако жил раньше здесь кто-то,  ведь не сам  же
вырос  под  вековыми елями  трехглавый идол  с золоченой повязкой на глазах?
Меня он напугал  --  показался из-за поросшего серым мхом старого ствола так
внезапно, что казалось,  будто сам Триглав  вышел нам  навстречу. Повязка на
его  глазах слепила  золотом, хоть  и  нравилась Всееду тьма, но и  жадность
покоя не  давала,  вот и  терпел единственно милый  его взору свет --  блеск
золота.
     Темные  швырнули  меня  на  спину, содрали  одежду, оставив лишь тонкую
исподницу. Кабы  были они не тенями молчаливыми, а хоть немного да людьми, я
бы засмущалась, постаралась прикрыть наготу,  но они даже не  глянули на мое
покрывшееся мурашками  тело, и я сжалась  в комок  больше  от холода, чем от
чужих взглядов.
     Ядун склонился до земли перед  идолищем,  застонал-запел, протягивая  к
нему руки, словно вымаливая прощение.
     Голова у меня кружилась, в горле саднило от набившейся с рукавицы Ядуна
шерсти,  босые  ноги обжигало  холодом, не было сил сопротивляться Темным --
как поставили меня на колени в утоптанный перед идолом  круг, так и осталась
там  стоять.  Только  и  могла,  что шептать  мольбы,  все  еще  надеясь  на
Даждьбожью милость.  Ядуну  мой шепот покоя не  давал, видать, не нравилось,
что взываю к своим, светлым богам.
     -- Кланяйся! -- орал. -- Кланяйся!
     Темные пинали  в  спину,  и  я  падала  лицом в  мокрый снег.  Но снова
поднималась на колени, снова  шевелила губами,  припоминая всех, кого в этой
жизни обидела, всех,  кому не  помогла...  Скрученными  за спиной руками  не
утереть было мокрого  лица,  и, казалось, не снег,  подтаяв, стекает по моим
щекам,  а кровь пожранных Триглавом  жертв... Кто-то  и мою кровь не  сможет
утереть -- не последняя я и не первая.
     Ядун разгреб ямку у ног своего бога, вытащил оттуда потемневшую чашу  и
длинный, с  зазубринами  нож. Рукоять  у ножа  была костяная, с  вырезанными
фигурками животных  и большим  черепом на вершине. В глазницах  переливались
багровым  светом неведомые мне камни. Зайдя за спину, Ядун  быстро  полоснул
ножом  по моей  руке.  Пронзила  и  отпустила  мгновенная  боль.  Край  чаши
окрасился красным.
     -- Отпусти меня, -- попросила я. -- Отпусти!  Эрик подарит твоему  богу
раба... Двух рабов...
     Ядун  медленно,  словно  не слыша, вознес  чашу к губам идола, а  потом
склонился и принялся быстро рисовать на снегу непонятные фигуры. Причудливые
линии сплетались меж собой, образуя завораживающий узор.
     -- Отпусти... -- повторила я, уже не надеясь на ответ, но  он  закончил
шептать, повернулся к Темным с торжествующими блеском в обезумевших глазах:
     -- Он ждет ее! Наша жертва будет принята!
     И указал на обвязанные  головы идола. Я не  хотела смотреть, да глаза в
страхе сами проследили за его рукой.
     Не могло этого быть! Не могло!!! Будь свободны руки, протерла бы глаза,
сняла с них насланное Ядуном наваждение...
     Там,  где  скрывались под  тканью  глаза  идола, сквозь золото  повязки
проступали ясно различимые бурые пятна! Бог плакал кровью!
     Темные взвыли пронзительно, рухнули в ноги Всееду. Все... Теперь все...
     Я вывернула руки,  не  услышав хруста в плече и не почуяв пронзительной
боли,  оттолкнулась  от  земли  и,  вскочив, побежала  в  лес.  Пусть  лучше
растерзают меня дикие  звери, чем этот плачущий  кровью бог заберет в вечную
тьму мою душу!
     Один из Темных прыжком нагнал меня,  с  силой рванул  обратно в круг. Я
даже  из  него  выйти  не  успела.  Ели  закружились,  переворачиваясь  вниз
вершинами, засмеялся, вспучивая  на губах  кровавую  пену, Триглав, блеснуло
лезвие жертвенного ножа...
     --  Эрик!!! -- крикнула я из последних  сил и, уже понимая, что поздно,
вспомнила о  той,  которая  подарила мне недолгие, но столь  упоительные дни
счастья, воззвала к единственной холодеющими губами: -- Лада...

БЕЛЯНА

     Малая  обида рождает недобрую ссору, недобрая ссора плодит злое дело, а
ему до  душегубства рукой  подать.  Боги ли  так наказывают людей  за подлые
помыслы  и мелкие  подозрения  или сами люди себе такую муку  творят --  кто
знает, только меня она уж не первый день терзала. Не находила я спасения  ни
в крепких руках  мужа,  ни  в теплом  Эриковом  доме... Олег,  когда узнал о
случившемся, осерчал:
     -- Дождаться нас не могли?! Дым увидели и сразу стали виноватых искать!
Учены ведь -- Чужака в  дурном деле  заподозрили,  не разобрались толком  --
сколь потом слезами умывались?! Неужто та наука впрок не пошла?!
     Мне и ответить ему было нечего, стояла, понурясь, да шептала:
     -- Твоя правда...
     -- Сделанного  не воротишь, -- эхом  вздыхал  Медведь, -- теперь  Вассу
найти надобно и повиниться перед нею.
     -- Что ее  искать, -- отмахнулся  от наших  оправданий  Олег.  --  Сама
вернется, когда остынет и обиду уймет.
     Но  Васса не  возвращалась. Лис с Медведем обшарили все окрестные леса,
дружинники Эрика пробежали по соседним печищам, сходили в Дубовники и даже в
избу Неулыбы заглянули -- без толку. Пропала Васса, и следов не осталось.
     Хотя  один след все же  нашли. Худой  след, кровавый... Натолкнулись на
него  возле мужнина  драккара,  и  сперва захолонуло сердце -- она! А  потом
откопали  окоченевший труп, перевернули  его  на спину, незрячими глазами  к
голубому небу, и отошел  страх. Гундрольф! Смерть  не стерла с лица урманина
хитрое  и  трусоватое  выражение,  казалось,  он просто  замерз, застигнутый
морозом и метелью возле стен городища.  Но огромная  рубленая рана указывала
на убийство.
     У  меня   его  смерть  жалости   не   вызвала,  лишь  недоумение.  Кому
понадобилось убивать викинга? Зачем? Недолюбливали  его  многие, но  пачкать
руки об такую мразь никто бы  не  стал, разве такой  же, как он сам... А еще
поражала сила  неведомого  убийцы  --  не всякий  вой с  одного  удара может
человека от плеча до пояса рассечь...
     На  розыски убийцы Эрик воев не  отправил.  Коли  и сыщут, кто его вину
докажет  -- видоков-то не было... Пускай живет да  оглядывается -- не мчится
ли за ним  дорожный вихрь,  не гонится  ли за потемневшей от  убийства душой
неумолимый Встречник...
     Эрик  и  сам  стал,  словно  Встречник,  --  глаза  у  ярла  потемнели,
ввалились,  от  усталости  и  бессонных  ночей шатался,  а  искать  Вассу не
переставал. Любил ньяр жену, страшился за  нее...  И  мое сердце беду чуяло,
сжималось под тяжким грузом вины. Как могла  я  ее обидеть  --  ведь обещала
мужу беречь... Нечего сказать -- уберегла...
     -- Не майся, -- успокаивал меня Олег, -- одумается -- вернется...
     Я сперва помалкивала, а потом не сдержалась:
     -- Ты,  чем советовать, помог бы лучше. Вон на  Эрика  взгляни -- высох
весь, а ты и в ус не дуешь. Неужто не жаль Вассу?
     Он недобро усмехнулся:
     -- Давно уж мне никого жалеть не приходилось, а тем более глупую девку,
от мужа удравшую из-за косого взгляда. Привыкла к пряникам, вот на сухариках
зубки и обломила.  Ничего... Оголодает --  воротится...  А за  Эрика я бы ей
всыпал хорошенько -- нашла на ком обиду свою отыгрывать!
     От уверенных слов мужа теплело  на сердце -- а может, прав он, и  сидит
Васса  где-то  в  укромном  углу, лелеет  свою мнимую  обиду?  Успокаивалась
совесть, но  на  другой день приходил  Эрик  -- страшный, немой  от горя,  с
потухшими глазами, и вспыхивали опасения с  новой силой. Васса его любила --
не стала бы так мучить...
     Не  одна  я  это понимала. Олег с  каждым днем становился  все угрюмее,
видать, сам  себе  не очень-то верил.  Стал  время от времени собирать своих
хирдманнов и уходить неведомо куда. А Медведь с Лисом впереди ватаги бежали,
словно собаки по едва приметному следу.  Возвращались они через два,  а то и
три  дня. Усталые, злые... Приносили обычную охотничью добычу, да только все
знали -- другую дичь они надеялись поймать,  другой след гнали. Олег виду не
подавал, но  все же начал сомневаться -- по своей ли воле Васса ушла? Темнел
лицом, едва о ней слышал, замолкал надолго,  а спустя день-два  вновь уходил
на поиски.  Братья-охотники  постанывали, мол,  Олега не поймешь -- то  дома
сиднем сидит,  ни с кем говорить не желает, а то срывается с места и, словно
двужильный,  по лесам и болотам шастает. Они-то  лишь жаловались, а я  молча
терпела,  хоть и  горько было. Ночами  таяла в могучих  руках  мужа, гладила
шрамы,  взрезавшие гладкую кожу, чуяла  -- нет его  роднее,  а поутру видела
перед собой  непреклонные серые глаза, слышала спокойный хриплый голос и  не
верила, что это его шепот  нежил  меня во тьме, его  тело согревало... Чужой
человек стоял передо мной, затаившийся,  словно хищный  зверь. Может, оттого
так казалось,  что прятал Олег в душе тревоги, сомнения, боль -- ни с кем не
делился.  Росла меж  нами  невидимая стена --  не проломить, не перескочить,
поднималась  все  выше, отбирала у  меня мужа. Раньше мы обо всем  говорили,
теперь  больше  помалкивали...  А  когда  спустя  десять дней,  как  исчезла
Василиса, слег Эрик, так и вовсе перестала мужа видеть -- пропадал он целыми
днями в Княжьих хоромах, забывая  обо мне. И  болотники  с  ним вместе. Ночи
тянулись полосами тьмы, дни -- душными, молчаливыми, похожими один на другой
лоскутьями света за окном. Плакать  хотелось, стонать  в голос о любви своей
потерянной, о сердце растоптанном...
     -- Зря  грустишь,  -- утешал меня все понимающий Бегун.  -- Любит  тебя
Олег, да дел у него много.  Князю он -- правая рука. Другая бы радовалась за
мужа, а ты слезы льешь.
     Любит... Не  ведал Бегун, что  однажды  не вынесла я муки  одиночества,
собралась  с духом и  пошла на Княжий двор -- мужа искать. Нашла. Стоял он в
кругу нарочитых  воев,  смеялся,  обсуждая что-то, но только  крылись за его
смехом  тайные мысли  и в глазах веселья не  было. Шарил взглядом по  лицам,
высматривал -- то  ли врага, то ли добычу... Испугалась я, словно не родного
мужа увидела, а самую Кривду  во  плоти.  Холодную,  неумолимую... И веселье
его,  и дружелюбие -- все было ложью! Никому  он не верил из тех, что  рядом
стояли, --  всех подозревал, от всех отгораживался...  А  что, коли и любовь
его обманом была? Может, умерла она в далеком Валланде на весеннем снегу? Он
об Ие говорить не хотел, сжимался весь, едва речь о ней заходила...
     -- Иди домой!
     Задумалась я, не заметила, как ускользнул он от воев, очутился рядом.
     -- Олег..
     -- Ступай, сказал!
     Я на него взглянула и будто  в проруби очутилась. Смотрел на  меня муж,
словно на чужую, и  говорил отрывисто, зло. Не знаю даже,  чего больше тогда
хотелось  --  ударить  его иль  в  ноги кинуться, но  ни того, ни другого не
сделала --  повернулась и пошла прочь, не оглядываясь... Чуть  не выла ночью
от щемящей тоски и  одиночества, а под утро Олег прислал Эйнара -- вызнать о
здоровье  жены.  Молодой урманин видел  мои  вспухшие  от невыплаканных слез
глаза, смущаясь, убеждал:
     -- Недосуг ему... Зайдет, когда сможет. Видать, тоже про Ию знал.
     А  Эрик о ней и слыхом не слыхивал, а понимал меня.  Видел,  как маюсь,
места себе не нахожу, подбадривал, а сам словно свечка таял.  Его беда  моей
похлеще была. У меня хоть что-то от Олега  осталось --  жил под  сердцем его
ребенок,  а  ярлу  судьба  и  такой  отдушины  не  уготовила.  Рюрик  с  ним
советоваться перестал, видел -- нет больше ярла, лишь тень былого заметна, а
что  с тени толку? Каков Князь, такова и д