ми,
она, резко  сдернув  с головы платок, показала  собравшимся  куцые  волосы и
крикнула:
     -- Где жена должна быть, как не подле мужа? Вот муж мой! --  И  с этими
словами повисла на шее Славена.  Тот залился краской, но промолчал. Он бы не
прочь  от нее  такие  слова наедине услышать да в родном доме. Однако Беляна
своего  добилась. Ее  больше  не трогали, позволяя  идти рядом  со Славеном.
Почему она бросилась на шею  именно ему, не  знал  никто  из  наших.  Может,
наконец,  почуяло женское  сердце  того, кто готов  за  нее и  жизнь  и душу
положить...
     Люд  в Ладоге на расправу был скор, поэтому острога здесь не ставили, а
тех,  кто смел  против Княжьей воли или  божьих законов  идти, судили сразу,
недолго думая, или позволяли богам решать -- виновен ли пойманный, испытывая
его огнем  да водой. По зиме чаще водой. За неимением острога нас заперли  в
бывшую медушу. В пустой и холодной клети до сих пор стоял терпкий запах вина
и прелой  репы.  Высокий  рябой  парень из  меньших дружинников  хотел  было
захлопнуть  дверь,  оставив  нас в темноте и сырости,  когда старший одернул
его:
     --  Не  злобствуй  по  мелочи, Микола. Люди  они,  так и  ждать  должны
по-людски.
     С этими словами  он ловко, одним движением  меча, перерубил  веревки на
руках Славена и протянул ему тлеющий светец:
     -- На. Да вот еще... -- На  глинобитный пол, влажно чмокнув, шлепнулись
лепешки,  те, которые я давал старику. Видно, привыкнув беречь еду, я поднял
их тогда,  у Мутной, и, сам  того не замечая, принес к месту драки. Там  же,
верно, и выронил...
     Захлопнувшаяся дверь отрезала  от нас все, чему радуется человечья душа
-- и ясное  солнышко, и  голубое  небо,  и колосящиеся  рожью поля.  Так  ли
мечталось  прийти  к  Князю?  А  коли  подумать, разве  случается  все,  как
желалось? Скорее наоборот.  У богов  свои задумки, они  и  решают, где  кому
быть...
     -- Чего с дружинниками не поделили? -- спросил я притихших родичей.
     -- А того, -- зло откликнулся Славен, -- что у Медведя руки чесались от
долгого безделья.
     --  Неправда,  --  пробурчал  охотник,  высвобождая  из  пут   затекшие
запястья. -- Я его за дело бил.
     -- Объясни нам, дуракам, какие у тебя дела с Княжьими воями? -- сердито
буркнул Лис.
     -- А  чего  объяснять-то?  -- Медведь  закряхтел, усаживаясь на пол. --
Помните старуху из Захонья?
     Все дружно кивнули.
     -- Так дружинник тот  рябой -- ее  сын. -- Медведь огляделся и, заметив
недоумение на лицах, устало  принялся втолковывать: -- Мать с голоду пухнет,
а он вовсе забыл о ней да еще лжет, не краснеет. Я ей, говорит, каждую весну
по пять кун  посылаю, и украшения, и одежду. Не  мог я на рожу его нахальную
смотреть, вот и стукнул пару раз. Он -- меня... Так и завязалось.
     -- Эх, Медведь, -- вздохнул из темноты  Чужак,  -- тебе бы ума столько,
сколько силы...
     -- Как это? -- не понял тот.
     --  Да  просто.  --  Ведун,  постукивая  посохом,  который  у  него  не
удосужились отобрать, вышел на  свет. В  мерцающем огне светца по  его  лицу
бегали темные тени, оседали на глазах печальными серыми птицами. -- Староста
в Захонье на руку не чист, а все через него проходит. Посылал Микола матери,
что говорил, да только добро это теперь в Старостиных сундуках лежит.
     Оглушенный подобным  откровением,  Медведь поник  головой  и осел вялой
грудой:
     -- Как же так? Выходит, зазря я его?
     -- Хуже не то, что ты его, а то, что  нас из-за тебя. -- Славен говорил
с Медведем, а смотрел на Беляну -- одобрит ли. Она не сводила глаз с Чужака,
и Славен тоже покосился на него: -- А тебя  какого ляда заступаться  понесло
да еще так неумно? Или здесь сидеть нравится, а не в теплой избе?
     В неярком свете блеснули белые зубы ведуна:
     -- А  для  меня  нет верней  способа от недругов скрыться  и  с  Князем
встретиться.
     Меня  словно  ушатом ледяной  воды окатило. А я-то не мог  понять, чего
Чужак  удумал.  Ох,  хитер! Его здесь  и впрямь ни  один враг  не  достанет.
Недаром  у дверей позванивает  оружием Княжий дружинник. Да и Меслав мимо не
пройдет... Что же делать-то?! Что делать?
     Славен  тоже помрачнел, смолк, обдумывая слова ведуна, и тут неожиданно
взорвалась Беляна:
     -- Не хочу я тут сидеть! Я мышей боюсь!
     -- А тебя и не звал никто. -- Продолжая усмехаться,  Чужак повернулся к
ней. -- Сама шла.
     Славен и подняться  не  успел, как она дикой кошкой метнулась к ведуну,
замахнулась, целясь в лицо.
     Даже в  темноте  было  видно, каким жгучим  румянцем залились ее  щеки.
Чужак ловко поймал на  лету ее  ладонь и, быстро вывернув за спину, отбросил
девку прочь. Страх заполз в мою душу, по-змеиному извиваясь. Ох, рассердился
ведун!  Откинет сейчас со лба ткань и испепелит  девку  глазами, превратит в
мышь иль какую гадину ползучую!
     -- Не тронь! -- Я вскочил, загораживая собой  потирающую локоть Беляну.
Внутри  все  трепетало  в  предчувствии  чего-то  страшного,  но  ничего  не
случилось, лишь Чужак удивленно спросил:
     -- Ты что, белены объелся?
     У меня еще тряслись ноги  и  сухость драла  горло, когда  осознал,  что
никто не собирался  наказывать Беляну, а к выходке  ее ведун отнесся,  как к
шалости неразумного ребенка. Чего, мол, сдуру не сделаешь...
     Зато  сама она обиделась  не  на  шутку. Славен  подсел к  ней,  утешая
положил руку на  остриженные волосы, зашептал что-то ласковое. Лис, глядя на
них, криво усмехнулся, но язык придержал, понял -- не до смеха обоим. Беляна
сначала Славена не замечала, продолжая  молча утирать слезы, а потом, словно
прорвало  затон на реке,  закатилась рыданиями, уже  не пряча боли и  обиды.
Если бы в ту минуту угораздило Чужака Славену  в глаза глянуть, увидел бы он
там такую злость, что всем его чарам не превозмочь.
     Сверху  заскрежетала, приоткрываясь, дверь, и  в нее заглянуло  круглое
безусое лицо.
     -- Микола!  --  радостно  воскликнул  Медведь и, собираясь  повиниться,
двинулся на свет. Микола опасливо отшатнулся. -- Ты прости, друг. -- Медведь
потянулся к  дружиннику  огромными ручищами.  -- Обмишурился  я. Зазря  тебя
колотил.
     Его ладони пошли навстречу друг другу, пытаясь ухватить ускользающее за
дверь  лицо  Миколы.  Дружинник,  струхнув и  еще не понимая,  о чем толкует
Медведь, захлопнул дверь перед самым его носом. Охотник растерянно посмотрел
на закрывшийся лаз, а потом повернулся к нам, с недоумением в глазах:
     -- Чего это он?
     Мне стало смешно, да и не только  мне. Славен смеялся, и Беляна, утирая
слезы,  кривила  губы  в  улыбке, а Лис,  сохраняя серьезное выражение лица,
подошел к брату и, приобняв его за плечи, назидательно вымолвил:
     -- Стесняется...
     Медведь удовлетворенно кивнул. Поверил!!!
     Кабы  знал  я, что не доведется  больше так посмеяться,  не сдерживался
бы...

СЛАВЕН

     Кто знает, когда наступит такой миг, что захочешь остановить неумолимое
время  и беззвучно,  одним лишь сердцем,  закричишь, умоляя  богов повернуть
солнце  вспять?  Я  не  знал,  пока  не  загремели снаружи  тяжелым  оружием
дружинники и звучный незнакомый голос не произнес:
     -- Кто  здесь ведун? Князь вернулся. Зовет. Захотелось  схватить Чужака
за руки, прижать к  холодному полу и встать вместо  него,  отводя неминуемую
беду не то от Князя, не то от ведуна. Но не решился, да и не успел бы. Чужак
темной птицей взлетел к зовущим:
     -- Я ведун.
     Поднялся натянутой тетивой Бегун,  выплеснул в спину ведуну замерший  в
голубых глазах страх:
     -- Побойся гнева Перунова, Чужак. Не твори зла Меславу.
     Ведун остановился,  будто выросла у  него на пути  неодолимая преграда,
окинул Бегуна презрительным взглядом:
     --  Может,  ты  знаешь,  чего  мне  неведомо? Почему просишь  Князя  не
обижать? Или в силе его сомневаешься?
     -- Не в его, -- певун потупился и тихо прошептал: -- В твоей...
     Я  знал  --  он  лжет,  пытаясь  остановить  ведуна, да  только  кривда
получалась у  него нескладной, неумелой, и  краска заливала  щеки, словно  у
девицы, завидевшей суженого. Чужак усмехнулся:
     -- Значит, обо мне печешься -- не о Меславе? Бегун смутился еще больше,
часто заморгал глазами, и тогда ведун жестко спросил:
     -- Хочешь меня Князем видеть?
     Бегун  отшатнулся к стене, а я вспомнил  обещание, данное ему в дороге,
и, зажав робость так, чтобы и шевельнуться не посмела, шагнул вперед:
     -- Нет, Чужак! Не быть тебе Князем.
     Помутилось  вдруг   в   голове,   словно   перепил  вишневой  медовухи,
почудилось,  будто смотрит ведун не в  глаза, а прямо в  душу. Прикрывая ее,
руки сами поползли к горлу.
     --  Почему  так  дорог вам старый  Князь?  --  Ведун  спрашивал, словно
силился  что-то понять и не мог, -- Что видели от него хорошего? Или о благе
родной  земли печетесь?  Тогда  не  лучше  ли в  Ладоге молодому да сильному
княжить вместо больного старика? А может, считаете, недостоин я?
     -- Ты-то достоин. -- Бегун вновь обрел  голос. -- Да только есть у  нас
Князь. Больной, старый, но за чадь свою радеющий. У честного человека и язык
не повернется погибель ему кликать.
     Чужак озадаченно смотрел на него:
     -- По-вашему, лучше мне сгинуть, чем Меславу?
     Об этом я никогда не задумывался. Не мог себе представить, чтобы  ведун
отказался от намеченного. Ни разу  он себе не изменял, а изменит -- не будет
более  Чужака,  лишь  тень  его  останется.  Значит, или  ему погибнуть, или
Меславу.  Не  отвечая,  я  отвернулся.  Не  хотел  видеть  уходящего ведуна,
чувствовать бессильную ноющую боль.
     Дверь за ним захлопнулась, и тотчас Бегун закричал в голос,  колотясь о
земляную стену:
     -- Не-е-ет!!!
     Так кричал, будто с жизнью прощался. Беляна бросилась к нему, прижала к
груди  растрепанную голову певуна. Он притих, только скулил тихонько, словно
голодный щенок. Женская ласка для раненой души -- лучшее лекарство.
     --  Погоди выть-то. --  Медведь  встал на ноги,  разминая  их, посгибал
колени. -- Чужак умен. Глядишь, и не станет с Меславом ссориться.
     --  И  то   верно!  --  Лис  за  беззаботностью  запрятал   тревогу   и
неуверенность.  У  него  от  беды свой щит.  -- Явится к  Меславу с  чистыми
помыслами, на службу  к нему поступит, нас отсюда вызволит. Вы припомните --
бывало  ли, чтобы Чужак о нас  не позаботился? И нынче  не случится  такого.
Выберемся  отсюда, домой  пойдем,  а то и  по  дороге  где осядем, хозяйство
заведем. Бездомников  наших к себе позовем из болот. Не  век же им по  чужим
избам мыкаться...
     Ах, как хотелось верить Лису. Как  хотелось! Виделся мне, словно наяву,
большой дом, не  меньше  Княжьего, со светлой горницей  и высоким крылечком.
Внутри -- пестро от  ярких ковров и полавочников. И уютно от запаха горячего
хлеба. А  княгиней в тех  хоромах --  Беляна, да не в простой сермяге,  а  в
поволоке и зуфи. И вместо платка на белом лбу кика жемчужная...
     Я  и  не заметил,  как забылся.  Вспыхнули  светом призрачные хоромы, и
заплясали  по  стенам страшные  видения, от  которых  шевелились  волосы  на
голове,  а  рука  сжала  пустоту, нащупывая оружие. Пылала  Ладога...  Пожар
бесновался над ней, огненными щупальцами тянулся через  реку к  притихшему в
страхе лесу.  Тяжелый дым плыл полем,  застилая солнце.  Сквозь проломленный
тын бежали ратники,  скатывались  с земляного  вала,  но дым скрывал лица, и
только   неведомое  чутье  подсказывало   --  не  пришлые  они,  не  морские
разбойники,  а наши, словене. Я замахивался на врагов  сверкающей сталью, но
все  плыло  в дыму  и  тумане, а  перед  глазами вставало милое лицо Беляны.
Улыбалось,  стирая с  сердца страх  и ненависть.  Карие  глаза в самое нутро
заглядывали  и, видя невидимое,  упрекали: "Все воюешь... Успокойся... Давно
это  было... Прошло..." Но  потом  пропадали любимые черты, и вновь  касался
слуха  звон оружия,  а златобородый Перун  смеялся, любуясь  идущими  на бой
воями...
     -- Славен! Очнись, Славен!
     Я дернулся,  вырываясь  из цепких объятий  сна,  но лязг оружия все еще
звучал в ушах.
     -- Что это?  -- прошептал я и вдруг понял, что не слышится  мне звон, а
на  самом  деле  гремят  возле  нашей  двери   мечи   и  разносятся   глухие
неразборчивые  голоса.  Сознание  вернулось сразу,  будто  не  спал вовсе, а
грезил наяву, только в  голове еще плавали обрывки видения  и  взметались  к
небу языки пламени, пожирая деревянные абламы и каты, так и  не рухнувшие на
врагов.
     -- Славен! -- Лис тряс меня за плечо. -- Что с тобой?
     Я стряхнул остатки сна:
     -- Долго будили?
     -- Полдня почти, а ты, словно умер, даже не шевелился...
     -- О Чужаке нет вестей?
     Лис потупился, затем метнул опасливый взгляд на дверь:
     -- Боюсь, вот они -- вести...
     Если это были вести,  то недобрые. Пригнувшись, в медушу ввалились трое
дружинников.  Да  каких!   Переливались  серебром  тонкие  кружева  кольчуг,
сползали с высоких  шапок  куньи  хвосты, длинные мечи  чиркали  ножнами  по
земле,  и короткие, алые, словно заря,  корзни струились по могучим  плечам.
Сразу  видно, эти -- не молодшие. Двигались пришедшие плавно, словно не шли,
а скользили  по земле,  успевая  замечать  творящееся  вокруг. Руки привычно
грели  рукояти  мечей.  Дружинники походили на диких заматеревших волчар  --
таких не приручишь, не приманишь,  лишь, сидя за кустами, позавидуешь гордой
свободной силе,  гуляющей  в  крепких поджарых  телах... Не знающие  жалости
глаза вошедших светились в полутьме влажным блеском. Нет, не с доброй вестью
они явились... Встал все же Чужак против Меслава! Не послушался разума... И,
похоже, не так уж слаб и беззащитен оказался старый Князь...
     Где-то  сейчас   ведун?   Лежит  бездыханный  у  Меславовых   ног  или,
скрученный,  ждет прилюдного суда? Что же,  он осмелился Князю перечить, а я
Княжьих холопов испугаюсь?!
     -- Где ведун?!
     Вошедшие  замерли.  Громыхнул  незнакомый  суровый голос, загулял вдоль
стен плачущими откликами:
     -- Суда ждет.
     Ох,  Чужак! Почему не  остановился, не  одумался?  Неужто  так ослепила
власть да богатство?
     Мимо,  не  успели дружинники и мечи  вытащить, метнулась огромная тень,
угодила говорящему  в живот. Тот  согнулся пополам, харкнул кровью. Медведь,
так же стремительно, как напал, взметнул кулак над его шеей.  Оба сотоварища
упавшего  выдернули  из ножен оружие почти  одновременно, но  один  оказался
ловчее, и  не миновало  бы  Медведя острое  железо, да брат выручил. Клубком
подкатился под колени воя,  подшиб их. Едва  не  зацепив Медвежью грудь, меч
лязгнул о камень  в стене. Дружинник, шатаясь,  попробовал  развернуться  на
пятках  и  лицом  встретить наглеца,  посмевшего  бить со  спины,  но  сбоку
подскочила Беляна.  Взметнув длинной поневой,  она подняла колено, и вой, со
всего  маху,  налетел  на него  причинным  местом.  Всхлипнув  от  боли,  он
недоуменно  воззрился  на  девку,  забыв  от неожиданности  старое  правило,
известное  с мальчишеской  поры:  "В драке зевать -- битым  быть".  Медвежий
кулак,  круша кости,  шарахнул его по лбу. Медведь  быков-двугодков  кулаком
заваливал,  хоть и не  с  первого удара.  Дружинник оказался  хлипче, рухнул
сразу. Третий вой рванул к двери -- то ли  струсил, то ли  за подмогой. Меня
точно молнией пронзило -- нельзя его упускать!  Уйдет и унесет  с собой нашу
жизнь, наше вольное счастье! Я прыгнул на воя. Он вовремя заметил, нацелился
на меня острием меча. Я видел неумолимо надвигающееся  лезвие, однако не мог
по-птичьи  увернуться  в  полете. Странно,  но  такая смерть не пугала.  Все
лучше, чем  под  клыками оборотней или в пасти  Змея. Наперерез мне  ринулся
Бегун.  Мелькнуло  его  искаженное  страхом  и  решимостью  лицо.  Дружинник
отскочил,  меч описал дугу  над  полом,  ища  новую жертву, и  тут  подоспел
Медведь.  Он  полезное  перенимал  быстро,  и сила  была  --  с девичьей  не
сравнить.  Вой  выпучил глаза, выронил  меч и, прихватив ладонями пах, сполз
спиной по стене.
     Меня  на едином вдохе вынесло к светлому проему дверей.  Только слышал,
как  топает  за мной Медведь и  бранится, придерживаясь  за  ушибленный бок,
Бегун. От свежего воздуха  и яркого света бесшабашно повеселела душа, а тело
наполнилось силой и вольностью. Пропахшая  гнилью медуша  осталась где-то  в
другой  жизни,  а  эта бушевала  иными запахами  и красками.  Я глянул через
плечо.  Темница,   не  желая  нас  отпускать,  распахнула  черный  влаз,  и,
разозлившись, я  навалился плечом на дверь, словно запирал  в медуше  старые
страхи и еще что-то, давившее красивые вольные мечты. Крякнув, Медведь сунул
под дверь жердину-подпорку и обстоятельно постучал по ней ногой:
     -- Крепкая, не сломят!
     Только  тогда до меня дошло, на что мы решились. А  заодно и удосужился
оглядеться. Чего  я ждал? Что  никто  не заметит, как мы утекли  с  Княжьего
двора? Или  что  закроет  нас  невидимой  тканой пеленой Мокоша? Однако  нас
заметили, и с удивленными лицами, выдирая  на ходу  мечи, через широкий двор
бежали двое  молодших  дружинников, а с высокого крыльца целился стрелой еще
один. Я  ринулся  к  пристани и,  лишь  сделав пару  шагов,  увидел  еще  не
осознавших произошедшего торговых и  мастеровых  людей, принесших  на Княжий
суд свои маленькие жалобы.  Метнулся назад... Стрела тонко пропела  у самого
уха. Мое счастье. Коли не повернул бы...
     -- Сюда!
     Я  обернулся,  отыскивая  позвавшего.   Послышалось...  Кто   осмелится
помогать ослушникам?
     -- Сюда!
     Стрый! Кузнец высился над толпой горожан, сверкая боевым вооружением. В
могучей  руке покачивался меч.  Внушительный.  И  держал  его  кузнец умело,
видать, не только кузнечному делу  был учен. Возле его плеча притулился Изок
с  луком. А  я-то  удивлялся -- почему никто  не стреляет? У Изока  привычно
лежала на тетиве каленая стрелка. Смотрела узким  граненым лезвием на Княжий
двор. Никому не хотелось на своем сердце почуять ее смертельный укус.
     Народ перед нами  почтительно расступался. Теперь не  насмешничали, как
раньше. Стрый  пятился к  кузне, будто ее  крепкие  стены могли  уберечь  от
Княжьего гнева и от держащихся  на расстоянии дружинников. Они  были опытны,
знали --  далеко  нам  не уйти,  в кузне  пару  дней  отсидим и  сами наружу
попросимся. А  коли  не  попросимся, то  и  подпалить кузню недолго.  Только
прежде через вороного коня божьего дозволения спросить...
     Тяжелые кованые засовы заскрипели, замыкая за нами крепкие двери кузни.
Из одной темницы, да в другую.  Не велика  разница, а все-таки светло билось
сердце и почему-то не страшил Меславов гнев. Изок  заглянул мне  в  лицо  и,
заметив блуждающую на губах улыбку, сказал:
     -- Это тело твое пока взаперти, а  душа из неволи уже вышла. Нет теперь
над тобой никакого суда, кроме своего да божьего.
     -- А Князь? -- спросил я робко, боясь поверить в страшную и упоительную
правду.
     Изок засмеялся, шепнул:
     -- Нет и Князя.
     Стрый заложил  последний засов  и  огляделся. Все,  словно проснувшись,
тоже заозирались.
     Мне и раньше доводилось  в кузне бывать, но подобной не видел. Узкие  и
длинные, словно щели, окна перегораживали толстые железные прутья. Посередке
кузни таращился, будто удивляясь  нашему появлению, круглый зев волчьей ямы,
где в старые времена выплавляли железо. В ней давно не было нужды, поскольку
за  горнами и  лавками,  приютившими хитрый кузнечный  инструмент, я заметил
сыродутную печь. В большом плетеном  коробе  лежало оружие. То, что  подарил
нам кузнец. Не забыл ведь забрать, принести туда, где оно понадобится...
     Медведь лениво прошел вдоль лавок, пробуя на вес обжимки, зубила, клещи
и  молоты, и с наивностью  ребенка заглянул в жерло печи. Словно не бежал он
из Княжьего плена и не  прятался, загнанный,  в кузне,  а зашел меж  делом к
Стрыю в гости поглазеть на кузнечное ремесло.  Бегун,  наоборот,  поняв, что
натворили, речи лишился, лишь