Поскрипывал  под грузным  телом дощатый  пол. -- Верно  ты
сделал,  что  ничего Вассе  не поведал... Не хочу  я  сестру  в  такие  дела
впутывать. Упредить Князя, может, и  надо,  да только, коли обещал  Светозар
гонца в Ладогу послать, то нечего глупой девке на Княжий двор бегать...
     --  Вот и ладно, -- успокоился Догода. --  У нас поговаривают, вернулся
издалека Княжий сынок и всем теперь вместо старого Князя заправляет. Человек
он незнаемый  -- увидит  твою сестру,  на ее красу позарится,  а  Меслав ему
потакает во всем...
     Я  насторожилась. Слышала  и раньше слухи,  мол, есть  у Меслава сын от
Ладовиты, да не очень в те слухи верила -- сколь жила в Ладоге, а Княжича не
видела  ни разу. Люди болтали, будто  боялся  за  него Меслав -- неспокойное
было тогда время, многие средь бояр на Княжье место метили -- вот и отправил
сынка с варягами в чужую землю. Кто верил тем сказам, кто нет, да шло время,
забыли Княжича, и последние годы вовсе о нем не вспоминали.
     С людьми мы мало встречались и  в  Ладогу не ходили, как перед  смертью
Изок просил, потому и пропустили возвращение Меславова сына.
     Братец  мой  разговорился с  гостем, начал к столу усаживать  -- был он
нынче за хозяина  -- Неулыба, как сошел снег, ушла первую  зелень собирать и
до сей поры не  вернулась. Она каждую  весну за  травками уходила, говорила,
будто первая трава -- самая сильная, потому что вместе с солнышком морозы да
холода перебарывает.  Перед уходом,  стоя на  пороге,  частенько напоминала,
что, может, и не вернется уже  -- старые ноги отказать могут, подвести...  Я
от ее слов отмахивалась, улыбалась -- не верилось, что когда-нибудь сбудется
ее предсказание. До той поры не верилось, пока не умер на моих  руках родной
брат...  Тогда  впервые  я познала Морену,  ощутила ее  леденящее дыхание...
Тогда,  наверное, и поняла, что пряталась всю свою малую  жизнь, а  не  жила
вовсе.  Всему свое время приходит -- видать,  и мне  приспело. Не  в силах я
была  больше спокойно  жить  -- прикоснулась  к  вольности и не могла забыть
того.  Страшными  показались  девичьи мечты  о  тихом  домике  да о  крепком
красивом  парне, о сытости и достатке.  Неужели суждено всю жизнь в  сладкой
дремотной неволе  промаяться? Уж лучше, как  Изок,  от  лихой стрелы  смерть
принять! Ах, как начала завидовать Беляне, ее неказистой красоте, ее вольной
жизни! Шла она с болотниками на любое дело, будто равная, ничего не боялась,
ни от кого не пряталась... Не то что я -- тихоня безропотная... Хотелось мне
тогда лишь одного -- дождаться  болотников и уйти с ними, коли возьмут, куда
глаза глядят. Только не успели мы их застать -- Славен с Беляной раньше избу
покинули, чем моего брата  Мать-сыра земля приютила... А остальные болотники
так и не  появились. Неулыба поговаривала, будто Славен их живыми  встретить
уже не чаял, да только я знала  -- нянюшка-речка таких не возьмет. Ей смелые
по сердцу -- вынесет на берег, ласковыми руками уложит в прибрежный камыш...
Долго я ждала их, вот уж почти  разуверилась и --  на тебе! Пришел  нежданно
Догода и такое рассказывает!
     Я уж было начала  вылезать  из своего укрытия, поглаживая руками теплую
морду Ночки -- чтоб не замычала сдуру, -- как вдруг поняла: ведь понесу  я к
Князю не послание -- смертный приговор болотникам. Меслав отдаст их Эрику...
Ноги у меня подогнулись, расхотелось бежать изо всех  сил к Меславову двору.
Осела я обратно на теплое сено и расслышала голос Догоды:
     -- Девка с ними в цепях сидит, ох и  отважная!  Дважды в  боярский спор
встревала, правду свою доказывала, а как поняла, что некому известие Меславу
передать, так сникла вся, чуть не  заплакала.  Сдержалась, однако... Кремень
девка!
     Беляна!  Ревниво  стукнула  по   сердцу  обида  --  как  о  ней  кузнец
отзывается! Беляна смерти не страшилась, а я, последняя к правде ниточка, --
струшу? Будь что будет, передам послание Князю.
     Вылезла я тихонько из избы и побежала что  было  мочи, чтоб не думать о
своем поступке, не сомневаться, не каяться... А мысли все же в голову лезли,
не  слушались...  Может,  уговорю  Меслава  не  гневаться  на  болотников --
как-никак  два года почти прошло, негоже  так  долго старые обиды хранить...
Может, сумеет он спасти болотников, полюбовно сговориться с Эриком...
     Надежды-то  я лелеяла,  да сама в них не верила -- не  станет Меслав  с
Эриком из-за своих старых недругов спорить...
     Вечерняя Ладога  на дневную не походит. Особенно  в начале лета,  когда
стоит длинный день, на все времени хватает, заморские корабли  еще  не ходят
по  едва проснувшейся Мутной, лишь бегают  по невскрывшемуся  у  берега льду
малые ватажки  из городища в  городище и таскают на санях добро  на продажу.
Эта зима снежной была, всю злость и  силу  вместе  со снегами вымела, вот  и
вскрылся  лед  на  Мутной аж  в  середине  травеня  месяца.  Кряхтела  река,
сбрасывая последние ледяные оковы,  и стояла над нею в белом вечернем  свете
Ладога, высилась новыми каменными стенами.
     Я  на  дома  и  запоздалые  молодые  ватажки  не  глядела  --  прямиком
направилась на Княжий двор, вот только забыла, что вой тоже люди. Сидели они
на  крылечке, говорили о  чем-то  негромко, а как ворвалась я, с исполохом в
глазах,  так вскочили,  на меня  уставились. А  я  --  на них. Сказать  было
хотела, что,  мол,  к Князю мне надобно, да еле  дышала --  не могла и слова
вымолвить.
     -- Откуда такая краса? -- удивился один из воев.
     Я  о  красоте  своей  диковинной с  малолетства  наслышана,  привыкла к
похвалам и цепким взглядам, а уж как перед ней мужики склоняются, навидалась
--  больше  некуда, потому  и не  смутилась. Вскинула  голову, отдышалась  и
приказала дружиннику, будто псу цепному:
     -- Проводи к Меславу!
     Он опешил сперва, а потом посторонился:
     -- Пойдем, коль не шутишь.
     Вот  и вой  остались за  спиной,  вот и  последняя  ступень  подо  мной
скрипнула,  сейчас откроется дверь и не  будет  мне  иной  дороги, кроме как
обречь болотников на смерть от Эриковой руки...
     --  Стой,  -- приказал  за  моей  спиной властный  молодой  голос.  Вой
остановился, придержал меня за рукав. Я обернулась.
     Гарцевал у крыльца статный вороной жеребец  с белой отметиной на лбу. У
его  тонких ног суетились  два  раба, придерживали  под  уздцы.  А  вершник,
соскочив наземь, неодобрительно поглядывал на меня, теребя в холеных пальцах
кожаные рукавицы.
     -- Княжич! -- шепнул мне вой. Я  склонила голову. Княжич  легко взбежал
по  ступеням,  встал  напротив.  Мне  в  лицо ему глядеть  не хотелось да  и
говорить  тоже  -- не  к  нему  шла, к отцу его, вот  и смотрела на  высокие
сапоги, сильные ноги в кожаных варяжских штанах и узорную рукоять кинжала за
поясом. А еще видела узкие, никогда не знавшие работы руки Княжича. На белых
запястьях,   переливаясь,  блестели  чудные  золотые  браслеты,  похожие  на
глотающих собственный хвост змеек. Небось, Меслав за такие браслетки  многое
отдал,  а  этот носит их  небрежно, будто безделицу! Не  знаю,  что меня так
разозлило, но  только  от злости  вскинула  глаза и  столкнулась  взглядом с
Княжичем. Никогда на меня так мужчины не смотрели! Видела в мужских взглядах
и восхищение, и преклонение,  и  недоверие, а у стариков  нередко  сожаление
проскальзывало -- понимали,  что прошли  их  лучшие годы,  утекла молодость.
Княжич не так глядел, он словно приценивался -- холодно, лениво, равнодушно.
Лицо у него  было тонкое, по-своему красивое,  губы лениво улыбались, и весь
он  был каким-то холеным, надменным,  будто породистый, не знавший хозяйской
плети  конь. Сберегал его Князь  от любой обиды, от любого недруга --  вот и
вырос этакий ленивый красавец  под  нянюшкиным  бережливым присмотром. Сразу
видать, жизнь человеческая для него -- звук пустой. Не терял  Княжич друзей,
не печалился по безвременно ушедшей любви, да и о родине своей в чужедальнем
краю не больно тосковал. У такого помощи просить -- точно дереву молиться --
куда ветер подует, туда и склонится. Нет, не для его ушей мое послание...
     -- Девка к Меславу идет, -- пояснил вой.
     -- Зачем?
     И голос  молодого  наглеца  мне  не  понравился. Он  не спросил  воя --
отвечать приказал. Я на  вопрос не отозвалась, а  мой провожатый замешкался,
забормотал:
     -- Она не сказывала... Я думал...
     -- Зачем? -- Княжич испытующе уставился на  меня. Пусть хоть пытает  --
ничего не скажу!
     -- Со мной пойдешь, --  велел он, поняв, что  не дождется ответа. Легко
отстранил воя, шагнул в избу. Даже не усомнился, что я послушаюсь!
     За его спиной недовольно зашумели хоробры:
     -- Не в  отца пошел... Да и  не в мать-певунью... Строит из  себя... За
отцову спину прячется...
     У  Меслава не изба была -- хоромина, и клети в ней просторные, большие,
не  на него одного рассчитаны. Увидев  меня,  он поднялся с высоких полатей,
отослал жестом темноглазого раба, растиравшего усталые ноги Князя.
     Я Меслава на  Ладовитиной  свадьбе  видела, да  сколько с тех  пор воды
утекло!  Постарел  Князь,  осунулся, заблестело серебро  в  кудрявой бороде,
поползло   по   вискам,  только  глаза  остались   прежними   --   суровыми,
непреклонными... Княжич  пред отцовским взглядом стушевался, проскользнул за
Меславову спину и замер  там молчаливой  тенью. Даже  не поклонился отцу как
положено.
     -- Что тебе  надобно,  девка? -- покосился на меня  Меслав. -- В этакое
время  тебе  бы  с  парнями гулять  да  суженого  привораживать, а  ты Князя
требуешь...
     Я глаза пошире распахнула, уняла дрожь в теле и выпалила единой фразой,
будто заранее заученное:
     -- В Новых Дубовниках беда, Князь! Эрик от Светозара пленников требует,
тех, что брата  его два лета тому убили, а  боярин твоего слова  ждет.  Худо
будет, коль поссорятся!
     -- Что ж Светозар гонца лучше девки не сыскал?
     Меслав поднялся,  длинная  рубашка  прикрыла  больные  ноги,  прошлепал
босиком по  гладкому дереву, поближе к теплой стене. Он  и ростом вроде ниже
стал, чем тогда, на Ладовитиной свадьбе, а может,  я подросла,  ведь была-то
тогда вовсе девчонкой.
     -- Посылал боярин гонца, да недобрые люди его сгубили.
     Думала я --  засуетится  Меслав, начнет расспрашивать о том, откуда все
знаю и кто послал, но он лишь вздохнул тяжело:
     -- Иди, девка, домой. Ответ боярину завтра  дам. И  заметив,  что я еще
жду чего-то, добавил:
     -- Да не через тебя, глупая, через своего посланника.
     Мне  ничего  не  оставалось делать, как поклон отбить  и направиться  к
двери, а за спиной услышала вдруг голос Княжича:
     -- Не уступай Эрику, отец.
     -- Не  хочу, да  придется,  -- ответил Меслав.  -- Не то  время сейчас,
чтобы  с  варягами  драться. Лучше малое  отдать  доброй  волей,  чем многое
людской кровью.
     Я у двери подзадержалась, расслышала:
     -- Не уступай. Не будет крови...
     Ох,  и  змей  Княжич!  Наплевать  ему на  жизни  людские! Да  любой  из
болотников его в сто крат лучше!
     Я  к Неулыбе не пошла.  Ночь есть ночь, в одиночку не очень-то по  лесу
походишь.  Стояла  у реки  пустая Стрыева  кузня, в нее-то я и  отправилась.
Свернулась возле давно остывшего горна калачиком, а заснуть  не могла -- все
вспоминала болотников. Ведь знали -- не пощадит их Князь, а себя не пожалели
ради мира в родной  земле.  Недаром так рвалось  к ним мое  сердце  -- чуяло
могучую, широкую мощь, не всякому человеку доступную.
     В  заброшенной  кузне  было холодно,  забытые хозяином  молоты и  клещи
мрачно поблескивали в лунном свете, будто вместе со мной печалились о судьбе
болотников. Я и не сразу поняла, что есть еще  кто-то  в доме, кроме меня. А
когда  уразумела,  так  даже  дышать  перестала.  Показалось,  будто  бродит
бесшумно меж  наковален призрачная тень, принюхивается  и  приглядывается --
нет ли кого? А потом тень заговорила негромко шамкая, словно старуха старая,
сама с собой по ночам  говорящая. Только знала  я  эту старуху. Издревле  ее
пустодомкой  звали,  а  кое-где  попросту  кикиморой.  Увидеть  ее  немногим
приходилось  -- пуглива  она  была, зато ленивые  да нерадивые девки  по  ее
милости частенько поутру над изорванной пряжей слезы проливали.
     --  Глупая, глупая девка! -- шелестела пустодомка.  --  В мутной водице
рыбку  не  высмотришь. Всеед  крови просит, из темной  стороны  Ядуна вывел,
запрет  нарушил.  Глупая,  ленивая  девка... Пряжу не  прядет,  хозяйство не
ведет. Кто Ядуна Бессмертного убить может? Не глупая же девка, нет! Никто не
может. Магура, золотым шеломом хоробров бодрящая, чашу живую  подносящая,  и
то --  не может.  Лишь обратно прогнать... Ах, глупая девка! Зачем волх ночь
остановить хочет? Уйдет последний волх, кто останется? Что наделала, глупая!
     Я себе цену знала, и причитания бестолковой нечисти надоели.
     --  Пошла  прочь!  -- прикрикнула я  на  пустодомку и будто проснулась.
Никого в  кузне не было,  никто не шептал бессмысленно, а за окном  и впрямь
постукивали  конские копыта  и разговаривали  двое. Княжича  голос  я  сразу
признала, а другого, как ни силилась, узнать не смогла.
     -- Поедешь в Дубовники,  -- громко, не страшась случайного уха, говорил
Княжич. --  Светозару  велишь  до  завтрашнего рассвета  Эрику  не уступать,
пленных не выдавать. Да делай вид, будто они Меславу самому нужны...
     --   Может,  Эрику  всю  правду  сразу   сказать?  --  перебил  Княжича
незнакомец. По говору разобрала -- булгарин.
     Княжич недовольно хмыкнул:
     -- Делай лишь  то,  что  я  велю!  К Эрику  и  носа  не  кажи да помимо
Светозара ни с кем не разговаривай.
     -- А если он спросит: "Зачем рассвета ждать?" -- снова встрял булгарин.
     --  Придумай  что-нибудь, -- отмахнулся его собеседник. --  На то ты  и
летописец, чтобы небылицы сочинять.
     -- Но хоть Светозару можно сказать?
     --  Слушай,  --  разозлился Княжич,  --  никому правды  не  говори!  Ни
Светозару, ни еще кому. Все одно -- никто тебе не поверит.
     -- Но...
     -- Делай, как я велю!
     Щелкнула плеть, застучали копыта, и наступила тишина -- ни  шороха,  ни
звука, словно все  мне  примерещилось.  Я осторожно  приоткрыла двери кузни,
высунулась наружу. Нет, не померещилось. Скакал  по берегу, прочь от Ладоги,
вершник.  Не  Княжич, другой  --  в  длинном дорожном охабене  да  с  темной
головой, а Княжича  и след простыл. Видать, уговорил слугу на подлое дело  и
скрылся в отцовы хоромы.
     Что  же будет теперь? Всего два дня согласился  ждать Эрик, а о третьей
ночи разговора не было. Неужели Княжич варягов со словенами рассорить хочет?
Но зачем? Побежать к  Меславу,  рассказать, что задумал его  сын, -- так  не
поверит ведь...
     И тут меня осенило. Конечно, я вперед вершника не успею, но коли быстро
побегу,  то  за  день,  может, и  доберусь до Дубовников.  Передам Светозару
истинные слова  Меслава, а там будь что будет! Не спасу болотников, так хоть
совесть очищу перед теми, кому в той, готовящейся драке полечь суждено...
     И я побежала. Так побежала, как никогда в жизни не бегала.

БЕЛЯНА

     Трудно дни считать,  света  дневного не видя,  и что  срок наш  приспел
поняла я лишь,  когда заскрипели  засовы  на  дверях  да впустили  в темницу
дружинников с кузнецом. Только не прежний был кузнец -- другой.
     -- А куда тот, что заковывал нас, делся? -- вяло поинтересовался Бегун.
     -- Хворает. Второй  день  из  дому не  выходит,  --  добродушно ответил
старший вой.
     Легко ему давалось добрым  быть -- чай, последний рассвет мы встречали.
Никому не хочется, чтобы унесли умирающие  в сердце обиду иль злость. Потому
и  вел нас вой осторожно, вежливо, будто не преступников  на казнь, а добрых
друзей в гости...
     Даже Темный, приставший  по пути,  не цеплял по  любому поводу,  а  все
больше угрюмо  помалкивал. Может, успел кузнец отнести весть Василисе, а  та
передать Меславу? Тогда и впрямь Темному радости мало -- не будет битвы,  не
будет многих смертей... Никаких не будет, кроме нашей...
     День  словно  побаловать  нас  решил напоследок --  выдался  по-летнему
теплый, солнечный. Клонил усталое тело Хоре к западу, ласкал мягким вечерним
светом  все живое, и оттого казалось оно милее и краше, чем обычно. А может,
оттого  так  казалось,  что знала  --  не  увидеть мне  другого  заката,  не
проводить уж более солнышко на  покой,  не представить,  как девица-вечерняя
Заря уводит с небес белых Перуновых коней. Раньше мыслила -- встречу смерть,
как подобает древлянке, с улыбкой, а теперь  умирать  страшно стало.  Поняла
вдруг  --  останутся  на белом свете  и деревья эти, и  дома, и разные люди,
только меня средь них не будет. Никогда...
     -- Что побледнела? -- подобрался ко мне Темный. -- Неужто испугалась?
     Меня его шепоток, словно плеть, хлестнул -- весь испуг выбил. Тело само
выпрямилось, губы улыбнулись:
     -- Никогда тебе не видеть моего страха, Ядун!
     --  Как знать,  как знать...  -- зашелестел  Темный, а от меня все-таки
отстал.
     Я   думала,  поведут  нас  прямо  к  Эрику  на   расправу  --   срок-то
установленный вышел весь, но дружинники впихнули нас в тесную клеть, доверху
забитую  разной рухлядью, и, заперев на замок, ушли. Кабы  не цепи, может, и
попробовали  бы  мы  выбраться  да  утечь,  но оковы  на  руках  и ногах  не
позволяли. Сидели мы, смотрели  друг  на друга, а говорить  не могли.  Перед
страшным всегда так  --  слова в голове мечутся,  а на язык не идут, в горле
застревают. Потому обычно и  не успеваешь  самое важное в  своей жизни слово
сказать.
     Скрипнул засов, и вошел в клеть худой высокий человек.  Я его раньше ни
разу не видела, да и он  нас оглядывал с  интересом, будто какую  диковинку.
Глаза у него были теплые, добрые, рот  мягкий, волос темный и кудрявый -- не
походил незнакомец на Эрикова хирдманна.
     -- Меня зовут Константин, -- сказал он.
     По выговору  почуяла в нем чужеземца, но не с севера -- там не  говорят
-- тявкают, а скорее, из булгар, что соседствуют с Царьградом.
     -- Я летописец.
     -- И чего же здесь ищешь? -- недружелюбно огрызнулся Лис. -- Посмотреть
желаешь, как мы смерть встретим?
     --  Нет,  --  спокойно ответил  Константин.  --  Меня  Ладожский Княжич
прислал. Велел передать, чтоб держались до рассвета, а там он вас выручит.
     -- Мы Княжича в глаза не видали, с чего бы  ему  о нас беспокоиться? --
не унимался Лис.
     Константин хлопнул себя ладошкой по высокому, с залысиной, лбу, охнул:
     -- Как же  я  забыл! Предупреждал он,  будто вы его под  другим  именем
знаете.
     -- Каким  же? -- теперь и меня интерес разобрал. Как-никак,  любопытно,
что за неведомый друг о наших жизнях хлопочет? Да еще и Княжич притом? Сколь
не вспоминала,  ни одного Княжича на моей памяти не было. А может,  Славен?!
Мало ли,  спутал иноземец  сына Старейшины с сыном  Князя...  Он вернулся...
Нет... Нельзя верить в то, чего быть  не может, особенно когда жить-то всего
ничего осталось.
     -- Вы называли его Чужаком, -- внятно произнес летописец.
     Я  на  ногах не устояла,  шлепнулась на  мягкую груду  старой одежки, а
Медведь выпучил  глаза на булгарина,  точно  сам Перун  его громовой стрелой
пронзил.
     --  Путаешь ты  что-то,  -- оправился  от  потрясения Лис. -- Чужак  --
бедного болотницкого рода, да и умер он давно.
     --  Так вы что, ничего не  знаете?  -- Седые лохматые  брови  летописца
поползли вверх, лоб над ними собрался морщинками, -- Ведь уж два года прошло
-- неужели никто вам не рассказал? Он гонцов за вами во все края рассылал...
Думал, вам все уж  давно ясно  стало... Думал, обижены вы на  его недоверие,
потому и не хотите возвращаться с миром... Оставил вас в покое...
     --  Не  бормочи невесть  чего!  Толком  говори!  --  рявкнул, выйдя  из
терпения, Лис. А Бегун лишь молча закивал белесой головой.
     У меня  мысли путались. Не  могла понять, что  несет  Константин, о чем
говорит... Он оглядел наши изумл