Права   была  горбунья   --  удача  смелых  да
решительных любит.  Я не мог удержаться, оглянулся. Сзади, рядом с кузнецом,
стоял ведун, торопливо разматывал тряпку с лица.
     Ну, держитесь, дружиннички! Сейчас за кровь Изока сполна заплатите!
     Видно, не  один я подумал об этом. Засвистела  стрела.  По свисту стало
ясно: эта  -- убьет. Прыгнул, загораживая, да столкнулся со Славеном. Оба не
успели. Впился, алкая крови, железный наконечник в  ничем не прикрытую грудь
ведуна,  проторил путь  к  сердцу. Кажется,  мы хором  закричали. Я  кинулся
подхватить  ведуна,  а Славен, взвыв, вырвал у меня из рук  меч,  повернулся
лицом к убийцам. Руки  ведуна еще шарили по лицу. Негоже умирать в  темноте,
пусть  хоть в последний раз полюбуется солнышком,  подышит волей.  Я  рывком
сдернул  тряпку.  Яростные  черные  глаза  пронзили  меня   насквозь.  Чужие
незнакомые глаза! И губы, совсем не Чужаковы губы, зашептали:
     -- Кто... вы? Эрик... послал?
     Я понимал  не больше  его.  Но  угольные глаза уже подернулись смертной
дымкой, а я должен был узнать!
     -- Где Чужак?! -- затряс умирающего. -- Где он?
     -- Чу... жак?
     Незнакомец  не   понимал.  Жизнь  оставляла  его,  потрескавшиеся  губы
шевелились:
     --  Не... меня?.. Все... равно...  хорошо...  Лучше...  умереть, чем...
перед братом...
     --  Где  Чужак?!  --  я  кричал,  забыв  про  сражение  за  спиной, про
умирающего Изока, про ошибку.
     -- г Возьми... -- Незнакомец разжал кулак. На его ладони лежала большая
монета.  Сквозь  отверстие  в  ней  тянулась  тонкая,  удивительной  выделки
цепочка. Ничего не соображая, я схватил монету. Пальцы умирающего сомкнулись
на моем запястье. В глазах появился интерес, а затем невероятная, обжигающая
ненависть,  словно он  узнал  нечто порочащее меня. У  него  уже шла  горлом
кровь, и, захлебываясь ею, харкая, он расхохотался:
     -- Умер... ваш... Чужак!  Ошиблись! Век... ошибаться... Я вырвал  руку.
Ослабевшие пальцы незнакомца легко разомкнулись. Он едва выдохнул:
     -- Один... простит... примет...
     И замер, остекленевшим взором пронзая небо.
     Чужак  умер!  Вот, что он  сказал.  Перед  смертью не врут  даже  самые
закоренелые преступники. Значит, напрасно... Все напрасно...
     -- Прыгай!  -- вывел  меня  из оцепенения  голос Стрыя.  Одной рукой он
придерживал поникшего брата, другой пихал меня  к борту. Кровь,  размазанная
по лицу, делала его неузнаваемым.
     -- Он умер! -- закричал я, злясь на весь этот безжалостный мир.
     -- Вижу! Прыгай! -- Кузнец, по-прежнему прижимая брата,  перевалился за
борт.  Мелькнули босые ноги, всплеснула внизу вода,  и он пропал. Я  увидел,
как переметнулись следом охотники, как за руку  перекинул Беляну Славен, как
Василиса  легкой  птицей  взлетела  на  тонкий  борт,  ожгла  последний  раз
васильковым пламенем:
     -- Прыгай!!!
     Чьи-то руки  вцепились в  мою рубаху.  Я  рванулся. Выскользнул.  Снова
ухватили...  А  река уже была  совсем  рядом.  Плавать я  не  умел.  Значит,
рванусь, прыгну,  и все... Конец...  не  будет печали, боли, ошибок, стоящих
кому-то  жизни,  только  покой...  Я  дернулся так, что  материя  затрещала,
поползла,  оставаясь  в  руках у  преследователей. Взметнулся над  водами, а
потом  ударился о холодное  тело  Матери-Реки. Течение  подхватило,  крепким
объятием потянуло быстро-быстро в глубокую темь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МЕЧ ВИКИНГА

СЛАВЕН

     Я  сопротивлялся реке. Сопротивлялся безнадежно, свирепо, как смертному
врагу. Не потому, что сам хотел выжить, а  потому,  что сквозь холод  и боль
чувствовал в  руке тонкое Белянино запястье и понимал -- я не выплыву, и она
не выживет. Грудь болела, и невыносимо хотелось вывернуться из цепких речных
объятий,  глотнуть хоть  раз воздуха,  но там,  наверху, ждала  смерть,  и я
продолжал грести под  водой,  помогая  течению  и  сберегая остатки воздуха.
Беляна сперва, то ли с испугу, то ли бессознательно, вырывалась, отталкивала
меня,  тщась  выбраться  наверх,  а потом  неожиданно обмякла.  Видно, запас
воздуха у нее кончился раньше. Лишь тогда я испугался. До этого не боялся, а
тут разом оставили силы, и я, поддавшись страху, выскочил на поверхность.
     Мне  повезло.  Река  успела втащить  меня  в тихий  неприметный  затон.
Поросший  высокой  осокой берег  колыхался совсем рядом. Безжизненным кулем,
вниз лицом, всплыла Беляна. Я не помню, как доплыл, как вытащил  Беляну, как
ужом полз по  режущей в кровь руки траве и, наконец, словно загнанный зверь,
обессилев, забился в чахлые кусты. Теперь все зависело  от дружинников. Если
они  надумают  разыскивать неожиданных  ворогов  и  пойдут  вниз по течению,
раздвигая длинными шестами  заросли, -- найдут непременно. Один я бы мог еще
попробовать  уйти от погони, но с Беляной...  Она лежала,  запрокинув к небу
острый подбородок. На  сомкнутые веки крались синие тени.  Я припал  ухом  к
груди.  Сердце молчало. И воздух, которого так не хватало  измученному телу,
не проникал в горло. Надо было что-то делать, но что?! Чужак! Если бы он был
здесь! Я  попытался представить ведуна, ощутить, как  бы он спасал Беляну, и
неожиданно,  словно наяву, увидел  склоненную над ней высокую фигуру Чужака.
Он  делал  странные движения --  резко и быстро нажимал  на грудь девушки, а
потом, припадая ртом к ее губам, вдувал в нее воздух.
     -- Чужак! -- вскрикнул я, и видение пропало.
     "А почему бы не попытаться?" -- мелькнула шальная мысль.  Я  перебрался
на то место,  где видел призрачную фигуру, набрал в грудь побольше воздуха и
несколько  раз  сильно  надавил  на   обмякшее  тело   Беляны.   Оно  нелепо
содрогнулось под нажимами, дергая руками и  ногами, словно тряпичное чучело,
сжигаемое  сельчанами по весне. Я  наклонился к леденеющим губам, выдохнул в
приоткрытый рот. Ничего не случилось. Повторил все  снова, еще раз, и еще...
Пот катился  по лицу, забылись дружинники и то, что нужно прятаться, и вновь
стало не хватать дыхания, а сердце заколотилось бешено, так, что показалось,
раздели его надвое --  двоим и хватит. Я даже не заметил, как тихо, еле-еле,
шевельнулось что-то  в  застывшей девичьей  груди, а  затем застучало ровно,
радуясь  возвращению  жизни.  Неведомое  чутье  подсказало  мне, что  теперь
главное  --  дышать, и  я  перестал давить на грудь  Беляны.  Она закашляла,
выплеснула изо рта бурую  тягучую жидкость и дернулась судорожным вздохом. И
опять зашлась кашлем, таким громким, что если б кто нас искал  -- непременно
услышал бы.  Но  не  искали. И  края Княжьей ладьи  больше  не  было  видно.
Наверное,  пошли дружинники в  Новый Город  сказывать  Рюрику о случившемся.
Беляна  наконец  прокашлялась, задышала ровнее и  сиплым  незнакомым голосом
спросила:
     -- Чужак?
     Только  тогда  я  вспомнил освобожденного пленника,  сказавшего,  будто
Чужак умер. И  еще что-то варяжское...  Ах  да, Один примет  его, простит...
Кого?  Чужака? А вслед за Чужаком вспомнил об остальных. Не глядя на Беляну,
рванулся к реке.
     Лениво перекатывались могучие воды, расходились круговоротами на мелях,
размывали  глинистые   берега.  И  никого...  Я  закричал.  Страшно,  верно,
закричал, потому что вздрогнула за спиной Беляна и заплакала навзрыд.
     Беда не  ходит в одиночку. Умер Чужак и потянул за  собой надежную свою
защиту  --  верных братьев-охотников  и  легконогого  Бегуна...  Вспомнилось
вдруг, как  боялся  Бегун  глубокой воды, и закрытые  глаза его вспомнились,
когда он пел... Один я остался...  Упал в колючую осоку, не чувствуя боли, и
завыл по-волчьи, потому  что и мнил себя волком. Одиноким, злым, оставленным
стаей.  Беляна подошла сзади, ласково провела ладонями по голове. Раньше  бы
мне ее ласку, а сейчас  и радости  не  почувствовал.  Не осталось  в  сердце
ничего, кроме мутной холодной воды. Нечем было радоваться...
     -- Может, выплыли где, неподалеку? --  предположила она сипло. Хотелось
верить,  но  не  слышал  я громких криков, не видел  на берегу  следов... --
Пойдем... -- Она попыталась приподнять меня.
     Зачем  идти?  Куда? Есть  ли теперь  разница, где  мне жить? Это  место
других не хуже.
     -- Пойдем. -- Она попробовала еще раз и сама упала рядом, поняв, что не
по силам ей такая тяжесть.
     Я  видел, как пришел  вечер,  как  накатилась ночь со  своими знакомыми
шорохами, как Беляна неловкими руками ломала ветви орешника, сооружая что-то
вроде  настила,  а потом легла на  него, свернувшись калачиком. Я все видел,
только шевелиться не мог. Умирал не телом -- душой. Утекал в Мутную, к  тем,
кого она уже приютила.
     А к рассвету  поднялся. Пришли новые силы, только почему-то при взгляде
на Беляну не трепетало больше сердце. И домой к родичам не хотелось. Зла  не
было, и боли не было.  Ничего... Просто, коли выжил, значит, богам так  было
угодно, а кто  я такой, чтобы с богами спорить? Буду жить, но для этого есть
и пить нужно, а значит -- двигаться... Под лежачий камень вода не течет.
     Я  пошел  в  единственное   место,  где  мог  на   время  остановиться,
передохнуть  и оправиться.  К Неулыбе. Куда  двинусь  дальше,  не  знал да и
задумываться не  хотел. Беляна, увидев меня  на ногах, радостно  вскочила  и
озадаченно нахмурилась,  заглянув в  глаза.  Я прошел мимо, и она, уразумев,
что ждать не стану, торопливо натянула сушившиеся на ветвях мужские порты, в
коих воевала, и побежала за мной. Что ж, хочет -- пусть бежит.
     Путь я не искал. Зверем стал бессловесным, и  вело меня, словно  зверя,
-- чутье. Вывело.
     Неулыба стояла на пороге, будто ожидала, прислонив ладони к сморщенному
лбу. Видела ли она в каком вещем сне наше поражение? Знала ли о беде? Верно,
знала, потому  что  вопросов  не задала, лишь молча посторонилась, впуская в
избу. Налила в миску отвар, протянула:
     -- Выпей, полегчает на душе.
     Я оттолкнул миску. К чему лечить то, чего уже нет?
     -- Зря  ты  так.  --  Неулыба  положила  заскорузлые  пальцы  на  стол,
закачалась, тряся седой головой. -- Не всех река утянула. Василиса жива, это
я точно знаю, а может, и твои тоже.
     Старуха утешалась надеждой. Я бы тоже  утешился, ведь жила  же она  еще
где-то  глубоко, в  каменный  сундучок упрятанная, но не  желал  до  времени
открывать тот сундучок. Знал, каково придется, коли не сбудется упование.
     --  Исковеркал  твою  жизнь  ведун.  --   Неулыба  все  качалась,  стол
поскрипывал. -- Небось, теперь ненавидишь его?
     Я покачал головой. За что Чужака ненавидеть? Он нам зла не желал. Так и
богов виноватить  можно, а то и мать родную,  что  родила  на этот  жестокий
свет.
     -- Хочешь его отыскать? -- вновь спросила старуха.
     Я   улыбнулся  и  с   удивлением  почувствовал,  как  непривычно  криво
растягиваются губы, а внутри нет и тени веселья:
     -- Он умер.
     -- Кто сказал?
     "А какая разница?" -- хотел ответить, но Беляна опередила:
     -- Тот, которого на ладье везли.
     -- Кто он был? -- дотошно выпытывала старуха.
     -- Не знаю. Верно, тать какой...
     -- Хитер Меслав. -- Старуха наконец присела на полок. --  Молодым таков
был и к старости  не  поглупел. Знал, что  у ведуна  помощники  были, вот  и
обманул всех. Ведуна порешил втихую, а ладью приманкой послал. Хитер...
     Я устал слушать бессмысленное бормотание горбуньи и  закрыл глаза.  Сон
пришел  мгновенно,  а  вместе с  ним  --  лица.  Обеспокоенные,  испуганные,
знакомые.  Они  озирались,  беззвучно  звали  кого-то,  но  этот  кто-то  не
откликался, и беспокойства  в  глазах становилось  все больше, а надежды все
меньше. Я знал, кого они зовут. Меня. Меня  не хватало на илистом мягком дне
Мутной, где покоились мои родичи...
     На  другое  утро, поддавшись просьбам Беляны,  я  собрался и отправился
вниз  по  Мутной: искать -- может, кто и впрямь выжил. А коли не выжил,  так
хоть тело выбросило на  берег. Беляна не отставала от меня. Теперь я видел в
ее  глазах  то, о чем раньше так мечтал.  Она смотрела на меня  с жалостью и
любовью. Именно любовью. Конечно, Чужака ведь уже не было... Только и мне ее
любовь уже не грела сердце.
     Ладогу мы обошли стороной. Хоть и думал Князь, будто поглотила нас река
-- ему,  верно  уж, не  стали  докладывать,  что неведомые пособники  ведуна
спаслись,  -- а все-таки  береженого боги берегут, и обошли  городище лесом.
Даже  не взглянули на убранные уже поля. Первую ночь  провели  под пушистой,
свесившей  лапы, словно  шатер, елкой.  Беляна рассказывала  потом, будто  я
метался во сне, угрожал кому-то и сминал нежную хвою пальцами, а я ничего не
помнил.  Словно перекинулся через палку,  зачарованную да невидимую, и начал
превращаться в лютого зверя. Людей чуждался, зато лес манил тишиной, прелыми
осенними  запахами и легкой  добычей. Может,  и впрямь  сам не заметил,  как
перекинулся, и  придет время,  когда забуду  все человечье,  начну  выть  на
желтый лунный круг вместе с новыми обросшими шерстью собратьями.
     На  второй  день  вышли к берегу Нево.  Сизые  волны катились  ленивыми
гребнями, а кое-где вспенивались седыми бороздами. Пронзительно орущие белые
птицы носились в сером небе, присаживались на волны, качались на них, словно
в колыбели. Сердитый  ветер студил  лицо. Я раньше  никогда  не видел моря и
думал, застыну в упоении на берегу перед зыбкой синью, а увидел и не застыл.
Не понравилось оно мне.  Холодное,  суровое, равнодушное. И не вернуло  тех,
кого потерял. А что есть далеко-далеко,  куда и рысьему глазу не дотянуться,
и  птице не  долететь,  белокаменный остров -- приют  богов, так мне до него
дела не было. Я повернулся и пошел обратно.
     -- Подожди! -- жалобно закричала Беляна.
     -- Подожди, подожди, подожди... -- закликали над головой белые птицы.
     --  Куда  ты?  --  Она догнала  меня, заглянула в глаза.  Я смотрел  на
красивое лицо, на  исхудавшую фигуру в мужском платье,  на  отросшие немного
ниже плеч темные волосы и ничего не испытывал. Ни желания утешить, ни тяги к
алым  манящим  губам,  ни  отголосков  прошлой  нежности... Захотелось вдруг
проверить  --  а не проснется  ли старое? Чужой непослушной  рукой приподнял
девичий подбородок, впился губами  в  нежный рот. Тепло стало губам, медовый
запах волос  пробился в  ноздри. Беляна запрокинула голову, обняла руками за
шею,  откликнулась  на жесткий поцелуй. Застонала, прижимаясь ко  мне гибким
телом.  Твердые  полукружья  грудей мягко  скользнули по моей одежде, легкие
руки  спустились  на спину. Захотелось взять ее прямо  здесь, сейчас, и ведь
знал, что не отринет, примет как должное, только не было тяги в душе, а лишь
животная мужская сила, требующая удовлетворения. Я оторвался от нежных  губ,
резко оттолкнул Беляну. Она упала на разбросанные по песку камни, заплакала,
закрыв  лицо руками. Белые  птицы почему-то всполошились, поднялись с  воды,
закликали громкими стонами. Я отвернулся от рыдающей девушки и стал смотреть
на море. Одно было  в нем хорошо  -- неизменное спокойствие.  Наверное, коли
сесть  на береговой  камень  и долго-долго смотреть на  прибегающие издалека
волны, наполнишься таким покоем, что и сам станешь камнем береговым...
     -- Почему ты винишь меня? -- раздался сзади жалобный голос.
     Почему? Откуда я знал -- почему. Да и не ее я винил -- себя. За то, что
не  остановил, не  сумел, не нашел... За все, чем жил раньше... И  за любовь
свою проклятую,  что заставила  выжить и глядеть каждую ночь  в лица зовущих
друзей...
     --  Люблю я тебя, -- продолжала плакать Беляна. --  И всегда  любила, а
Чужака...  Казалось мне,  так  он  силен, что прикоснусь  к его силе и  сама
непобедимой стану... А знаешь, как хотелось этого, после рабской жизни?
     Я не знал. Не был рабом да и не буду, наверное.
     -- Послушай, --  умоляла  она.  -- Ну  хоть  повернись ко  мне! Не стой
истуканом...  В глаза  мне посмотри! Я  ведь как  Василису  увидела, за тебя
испугалась, что  не  посмотришь больше в мою сторону... Посмотри...  Не  лгу
я...
     Зачем?  Я  и без  того  знал --  не  лжет. Но  все-таки повернулся. Она
обрадованно  подняла  на меня  мокрое от слез  лицо  и  вдруг,  словно  свой
приговор увидела, забилась лбом о камни:
     -- Ну прости ты меня, что не умерла вовремя! Прости-и-и...
     Я поднял ее с камней, вытер ладонью кровь со лба:
     -- Хватит. Не виновата ты ни в  чем. И  прощать тебя не за что. Хочешь,
иди со мной -- не гоню ведь.
     Губы ее дрожали,  но все  же сдержала всхлип, испуганно кивнула. Трясло
ее, словно в лихорадке. Я набросил на тонкие плечи длинный охабень -- пускай
согреется -- и  присел,  размышляя, куда податься. Хотелось  туда, где людей
поменьше и  чтоб не знал  никто.  Хорошо бы, вообще одному  жить,  да  жаль,
человек  не  волк  --  в  одиночку  суровую зиму  не выдюжит. Можно было  бы
податься  вдоль  озера  к   мерянам,  можно  попытать  счастья,  пробравшись
непролазными  топями к карелам иль нарове, а то и еще  дальше, к ваграм, чьи
ладьи тоже нередко заходили в Ладогу. Я думал, море мечтательно шумело...
     -- Пойдем обратно, -- еле слышно попросила Беляна. -- К Неулыбе.
     -- Нет. -- Я встал, так и не решив, куда направиться. Раз  вершили боги
мою судьбу, пусть они  и подсказывают,  куда путь  держать. Я  вытащил из-за
пояса топорик,  которым снабдила в  дорогу  Неулыба. Хороший топор, легковат
правда...
     Вообще-то,  обычно  так искали  виноватых в  мелких ссорах, но  ничего,
сгодится  и путь сыскать...  Вместо  кола сойдет  обычная палка... Вбив ее в
топор, я крепко зажал конец двумя руками и принялся вращать, шепча про себя:
     --  Меря,  нарова, вагры...  весь, карелы, чудь... Беляна  понимала  --
происходит нечто  решающее, и молча,  со  страхом, наблюдала за топором.  Не
знаю почему, то ли просто спутался,  то ли  Чужака вспомнил, но неожиданно я
шепнул:
     -- Урмане... -- И топор покривился! Боги выбрали.
     -- Пошли, -- позвал я Беляну. Она поднялась и двинулась за мной, сперва
нерешительно,  а потом, заметив, что  идем мы к Ладоге, гораздо веселее.  Не
понимала, дурочка, что нагадал топор.
     "А  может, и  к  лучшему решение богов, -- подумалось вдруг. --  Узнает
Беляна,  куда я собрался,  и останется здесь, на родной  земле.  А  мне  все
равно, где доживать".
     У  разлива Мутной я остановился. Сел на мокрую землю, дожидаясь ладьи и
осматривая россыпь островов, в  надежде  отыскать судоходное место. Я должен
был исполнить предназначенное  --  попасть в урманские  земли.  Наняться  на
корабль в  Ладоге  значило  -- привлечь  внимание  горожан,  а мне  этого не
хотелось. Оставалось  одно  -- отыскать  место  и,  положившись  на  судьбу,
дождаться  первой  ладьи. Один,  небольшой и  не очень далекий, островок мне
глянулся. По всем приметам место там было глубокое, а значит, и ладьи его не
минуют. Да и топор бросать удобно из прибрежных камышей.
     Беляна терпеливо ждала.
     --  Шла бы  ты, -- сказал  я. -- Я  урманской ладьи жду. Уйду  морем  к
варягам.
     Она дернулась, будто я ударил ее. Сделала шаг назад. Еще один, а потом,
закрыв руками лицо, побежала прочь. "Так и должно было случиться", -- устало
подумал я. Прикрутил к топору веревку  и, скинув рубаху, вошел  в воду. Реке
я, видно, уже давно стал родичем, и, несмотря  на тяжесть тянувшего под воду
топора,  она  не сбивала меня с  ног и не  засасывала щиколотки в густой ил.
Плыть  было легко. Мутная словно подталкивала меня  к желанному  островку. А
все же,  когда доплыл, почуял, какими тяжелыми  стали руки  и испугался: "Не
докину". И почти в тот же момент  увидел летящую на островок ладью. А за ней
другую, третью... Богатый урманин шел домой, может, Рюрику равный.
     "Не докину, не докину", -- билось в голове, и я вновь спустился в реку.
С ладьи меня увидели,  но особого внимания не обратили. Мало ли какому дурню
захотелось  на глазах  у людей  выкупаться?  Топор надежно скрывала вода.  Я
незаметно  покачал  его.  Хорошо,   что  Неулыба  выбрала  такой  легкий  да
невесомый. Кидать  будет