ся,  тварь,  -- резко наподдал ей по ребрам Лис.  -- Кабы не
ведун...
     --  Кабы не  ведун,  ты бы уже  жжеными  костьми на  болоте  лежал,  --
оскалилась уже освобожденная Росомаха, поднимаясь  с земли.  В ее  роскошных
волосах запуталась  трава  и  мелкие  веточки.  Повернувшись  к Чужаку,  она
сказала: -- Пошли, что ли?
     Ведун кивнул.
     Пошли -- это мягко сказано. Нет, не шли мы, а бежали, словно от погони,
спотыкаясь о  преграды,  хлюпая по жидкой грязи и раздирая  лицо и  одежду о
ветви  встречных  деревьев.  Мы  бежали  изо  всех сил, а  все  же  Росомахе
удавалось всегда опережать нас и, исчезнув далеко в болоте,  вновь возникать
где-то рядом, каждый раз  пугая своим внезапным появлением.  Радуясь  нашему
испугу, она заливисто хохотала и вновь неслась вперед. Не трогала она только
Чужака,  видно, поняла -- не по зубам ей ведун.  Пот застилал мне  глаза,  в
груди горело, и лишь мысль о том, что рядом, не сдаваясь, задыхается Беляна,
заставляла меня бежать дальше. Постепенно боль становилась все сильнее, ноги
подламывались, и  я,  ощущая  во  рту  вкус  крови,  начал  проваливаться  в
полубредовое  состояние,  когда  все  вокруг  обретает  очертания  увиденных
когда-либо предметов,  а  в памяти  всплывают  случайные люди,  которых  при
встрече  и не  вспомнишь.  Вставало перед  глазами  родное  печище, и  отец,
улыбаясь  так,  как улыбался, лишь когда была  жива  мама, протягивал ко мне
руки,  и я бежал со всех сил  к  нему, но все пропадало, и вновь проскакивал
передо  мной  огненный  силуэт Росомахи, и  разносился по  лесу ее клохчущий
смех. А затем и она исчезала в темноте, и вместо нее вставал из влажного мха
Хитрец, покачивая  головой,  и  пытался  мне  сказать  что-то,  но губы  его
шевелились,  а  слов  не было,  и,  огорченно  разводя руки,  он  рассыпался
дождевыми брызгами. Капли влаги летели над  болотом, словно птицы к  острову
Буяну  по осени, и оседали  на  затянутом холстиной окне.  А  там, за  окном
горбилась  старуха  из  Захонья и, разминая ссохшуюся руку, крутила  в мотки
пряжу.
     Не знаю, тащил меня кто или сам я  добежал до высокого берега Мутной  и
там рухнул без сил и сознания, а только, когда очнулся, несла подо мной воды
могучая  река  и солнце, войдя в  полную силу,  улыбалось  с неба. На другой
стороне  Мутной  виднелись  поля  с  золотыми снопами,  и,  словно маленькие
мураши,  копошились  возле  них  люди.  Блестели потными обнаженными спинами
мужики, мелькали бабьи белые платы, и доносились звонкие выкрики ребятни. Та
чадь, что жила пахотой,  в эту пору с полей не уходила -- созревали озимые и
яровые уже были наготове, а меж тем,  и сенокос не кончался. Может, потому и
были названы предпоследние дни  червеня -- бессонниками,  что не до сна было
земельным людям.
     Сама Ладога  раскинулась  по  берегу,  словно  ленивая  баба, прилегшая
отдохнуть  и  полюбоваться  слаженной  работой  жнецов.  Посередке  высилась
забранная  тыном торговая да мастеровая Ладога, а  вокруг  нее  низко сидели
бедняцкие  домишки.  По ним сразу было и не  понять -- дома то или землянки.
Жили там все вместе, и люди, и скотина.
     -- Ну вот, а Бегун говорил -- обманет, -- донесся до меня голос Чужака.
Помогая  посохом занемевшему  от  долгого  бега телу, он приковылял ко мне и
опустился рядом на траву. Глаза его вперлись в тягучие ленивые воды Мутной.
     -- Остальные где? -- спросил я его.
     Ведун улыбнулся, видно доволен был, что добрался наконец до Ладоги.
     -- Кто где свалился... Да не дергайся,  --  заметив  мой  нервный жест,
успокоил он. -- Все неподалеку. Очухаются -- сами придут.
     Он говорил так  уверенно,  что я позволил усталым мышцам расслабиться и
повалился в  траву.  Облака  плыли надо  мной,  причудливо изменяясь, иногда
устрашая  своим  обликом, иногда чаруя и  даря  добрые  предзнаменования. По
облакам можно  было лишь  погоду  правильно угадать, а во всем остальном  не
всякий ведун мог разобраться.
     -- Чужак, -- спросил я ведуна. -- А Росомаха где?
     -- Ушла в лес. Не любит она на люди показываться.
     -- Как ты?
     -- С чего так решил? -- вопросом на вопрос ответил ведун.
     Я почуял в его голосе настороженность и сел:
     -- Да  лицо все прикрываешь, людям не показываешься. Я понимаю, с твоей
силой сладить нелегко...
     Меня прервал смех  Чужака. Так он  еще  никогда  не  смеялся. Казалось,
будто взошло над Мутной еще одно солнышко,  так тепло стало на душе, и птицы
затренькали  звонко, словно весну встречали. Я  удивился,  что жнецы  на том
берегу не заметили, не обернулись  в  нашу  сторону, а  продолжали неутомимо
трудиться,  монотонно  вытягивая  какой-то  невеселый  мотив. Они  пели  эту
нескончаемую песнь с того момента, как, выйдя на поле, отбили поклоны на три
стороны, упустив лишь злую северную,  и  взялись за серпы, а закончат только
после жатвы,  убрав  поле  и оставив  лишь  малую долю  несрезанного  урожая
Велесу.
     Я посмотрел на смеющегося ведуна. В  его глазах веселыми огнями плясали
колдовские искры. Опять ворожит? Зачем?!
     -- Не пугайся, -- заметил  мое недоумение  Чужак. -- Не  ворожу. Так ты
решил, будто я ненароком повредить боюсь, потому и глаза скрываю?
     Вопрос  в  сочетании со смехом  был обидным,  но почему-то  у  меня  не
возникало желания обижаться, и я просто ответил:
     -- Думал...
     Чужак смеяться перестал, но улыбка не сошла с его лица:
     -- Я с силой родился. Она мне, что тебе -- руки. Не прячешь же ты их из
боязни ударить.  И мне  своей силы  бояться  нечего.  А  об истинной причине
скажу, когда верить буду больше.
     Не хочет, и не надо.  Его  дело -- ему и решать, а меня иное тревожило.
Ладога. Там, в городище, Меслав, а здесь, на другом берегу, -- его погибель.
И  не упредишь  никак,  а упредишь  --  Чужака  предашь,  с  которым  крепче
побратимов дорогой повязаны...
     С треском круша  невысокий кустарник, к  нам подошел Медведь  и, пыхтя,
признался:
     -- Ух, еле отыскал. Кабы не следы... Он повернулся назад и закричал:
     -- Эй, Лис! Тут они!
     Издалека отозвались знакомые голоса, зааукали,  каждый  на  свой манер.
Бегун протяжно, плавно, словно песню петь собирался. Лис отрывисто и громко,
точно  пес, заслышавший  дорогого человека,  а  от последнего голоса у  меня
подневольной птицей забилось в груди сердце, рванулось навстречу кричащей.
     Эх,  Беляна...  Не  на  беду ли тебя встретил? Другой тебя  присушил, и
неведомо -- сумеешь  ли забыть его, посмотришь ли когда  на меня так, как на
него любуешься...

БЕГУН

     Альдейнгьюборг  -- так называли  Ладогу  варяги. Было их здесь  великое
множество,  и почти треть исконно живущих  в Ладоге давно  состояла с ними в
родстве. Именно поэтому не посадил  Рюрик  на городище  никого  из  своих, а
позволил по-прежнему княжить старику Меславу. То ли в знак благодарности, то
ли пораскинув умом и сообразив, что пришлый варяг силен, а его дружина воюет
куда  лучше гончаров  и пахарей, Меслав отказал в  помощи Вадиму-Новоградцу,
когда  тот  решил  воспротивиться  власти  Рюрика.  С тех  пор  старый Князь
умудрялся жить с  урманами полюбовно,  а  порою  и  с выгодой для  городища.
Поговаривали, что,  когда  Вадим  осмелился  просить  у Меслава помощи,  тот
ответил: "Сам варяга звал, сам его  и гони". Людям ответ Меслава понравился,
тем более что воинственная дружина варяжского сокола немногого  требовала за
охрану   мирного  города  от  других,  более  злых  и  нахрапистых  северных
пришельцев. И хотя Рюрик с дружиной сидел в Новом Граде, в Ладоге  была своя
дружина, смешавшая всех  -- и  своих,  и  пришлых. У нас в печище о  Княжьей
дружине говорили многое. Будто живут дружинники в Княжьем доме, и есть средь
них нарочитые, с которыми сам Меслав совет держит, а есть и уные -- младшие,
которые словно слуги по  хозяйству хлопочут  и от  Князя за  службу получают
еду, одежду и кров. А еще были в дружине вой, те самые,  о храбрости которых
складывали песни те, что пришли к воинскому делу из леса, от косы да топора,
и нерушимой силой встали за родную землю. Средь воев тоже встречались разные
-- и именитые, и отроки, но в народе шептались, что  случись  чего  -- лучше
воев никто не обережет.
     За три  дня,  проведенных в городище, мы успели на  них насмотреться. Я
был  разочарован.  Большего ожидал  от  воев. Думал,  будто  не люди это  --
богатыри, под стать  самому Волоту, а  они  оказались  всего  лишь  статными
мужиками,  увешанными  красивым  оружием.  Довелось бы  им  один  на один  с
Медведем  силой  померяться, многие бы извалявшись в  грязи  ушли. Вот  коли
скопом, тогда дело другое...
     Видел  я, в основном,  людей из  младшей дружины  --  нарочитые  уехали
вместе  с  Меславом  к  Рюрику,  оговаривать  дань.  Об их  отъезде  поведал
приютивший нас бондарь. Звали его, словно певчую птицу,  --  Изок. Он  и был
под  стать своему имени -- болтал постоянно, а  молчал разве только когда ел
да когда спал.
     Чужак ничуть  не огорчился отсутствию Меслава.  Узнав новость, спокойно
пожал плечами:
     -- Подождем. Когда-нибудь да вернется.
     Изок был  холост и уже седел, но  жену в дом приводить не собирался. На
расспросы отшучивался, но  в глубине глаз загоралась старая горестная тоска.
О  ком  вспоминал, по  кому  тосковал бондарь, спрашивать было неловко да  и
бессмысленно. Зато в родне у Изока ходило чуть ли не пол-Ладоги. Два кузнеца
-- серповик и оружейник, приходились ему родными  братьями. Старший, узнав о
том, что мы прибыли в Княжью дружину, притащил в  горницу несколько  мечей и
легкие звенящие кольчуги, запросив за все смехотворно  низкую цену. К товару
он приложил как  подарок длинные ножи  и настоящий боевой топор для Медведя.
Меня  удивило  столь  неслыханное радушие,  но  все объяснилось,  когда Изок
серьезно заметил:
     -- Берите. Брат знает, с  кого какую  цену просить. Видать, ему все это
сторицей окупится.
     Кузнец стоял возле него, в серых жестких глазах мелькали отблески огня,
полыхало пламя, взметывались и тяжело падали кузнечные молоты. Все знают  --
кузнецу  ведомо  куда больше,  чем  простым  людям,  и я потянулся к оружию.
Славен поблагодарил  сдержанно и  тоже принял подарок.  Оружейник,  одобряя,
кивнул светловолосой головой и вышел. Показалось, будто ушло вместе с ним из
избы  нечто  могучее,  словно  сам  Святовит  незримо  присматривал за  ним,
оберегая своего человека.
     К нам  приходил не  только кузнец -- многие желали  взглянуть  на людей
Приболотья. Ладожане, видевшие множество гостей  из  дальних стран, дивились
на нас,  словно малые  дети.  Почему-то Приболотье казалось  им невообразимо
далеким, затерянным в трясинах печищем, а многие о таком и не слышали вовсе.
Неудивительно, если сам Меслав забыл наш род. Убедившись,  что мы  мало  чем
отличаемся от них самих  и говорим на том же  языке, гости уходили, оставляя
на   столе  и   лавках  разнообразные   подарки.  Однажды,   преисполнившись
благодарности  и  напившись  липовой  медовухи,   Лис  вздумал  рассказывать
подзадержавшимся  гостям о нашем путешествии. Половину событий он упустил, а
другую половину переврал, но слушатели были поражены. Русалка и оборотни еще
ничего, но, услышав о Змее и бегающей на другом берегу Мутной  Росомахе, они
стали похожи  на  ребятишек,  напуганных Бакой. Нет, они, конечно,  знали  о
подобных дивах, но  вовсе не предполагали, что с ними можно увидеться и даже
разговаривать. Рассказ  Лиса, изрядно приукрашенный, передавался  из  уст  в
уста, и  на  другой вечер гостей привалило уже  вдвое больше. Изок  смеялся,
радуясь,  а перетрусивший и уже забывший,  что  врал, Лис  наотрез отказался
повторить свой рассказ. Люди ждали, и, чтобы не бесчестить хозяина, я взялся
рассказывать  вместо  Лиса. Сам не знаю,  как  вышло,  только  петь мне было
привычнее, чем говорить, и я запел. Закончил же далеко за полночь.
     Довольные гости, гомоня, побрели по домам, и Изок гордо сказал:
     -- Вы -- лучшая мне награда на старости лет.
     -- Почему? -- зевая, удивился Славен, а Изок, недоуменно уставившись на
него, пояснил:
     -- А как же? Гость  -- в дом, и бог --  в дом.  Сколько у нас гостей-то
было сегодня! А завтра того больше будет!
     После его заявления я долго не мог заснуть. Насчет  гостей  и богов  он
верно подметил, а все-таки снова петь про то же не хотелось. Как бы ни  была
песня хороша, а от повторов надоест, потеряет свое очарование.
     Но  самое  досадное случилось  на другой день.  Нас стали узнавать все.
Стоило выйти за порог, как, перешептываясь, люди показывали на нас пальцами,
ребятня,  не смущаясь,  норовила  потрогать  хоть  краешек одежды,  а девки,
опуская глаза вниз, стыдливо краснели.
     Вот  тогда-то и стали заметны  средь  остального  люда  дружинники. Они
единственные проходили мимо нас,  словно  мимо пустого  места. Многие из них
повидали куда больше  нашего,  и болтовня малых людишек  с болот казалась им
пустым бахвальством. Да еще не обращал на нас внимания один жалкий  старик в
истрепанных  лохмотьях. Откуда  он взялся -- никто не знал, но я часто видел
его сидящим на одном и том же месте,  возле  пристани, и обреченно смотрящим
на Мутную. Мне чудилась в нем какая-то сокрытая тайна, настолько  печальная,
что стоит о ней молвить --  и  полетят слова белыми плачущими лебедушками за
сине  море в  чужедальние страны, о коих тоскует старикова душа. Почему  так
думалось --  не  ведаю, и, надеясь хоть что-то узнать  о старце, я указал на
него Чужаку. Ведун подошел к страннику, склонился и зашептал ему что-то. Тот
слушал недолго, а  потом встал и послушно поковылял прочь, держась берега. У
меня  слезы  выступили  при  виде  его  тощей  ободранной  фигурки,  одиноко
плетущейся из городища.
     -- Зачем прогнал? -- спросил я Чужака.
     Он задумчиво посмотрел вслед старцу и ответил:
     -- Я ему не указ. Сам он ушел...
     -- Да что ты сказал-то ему?
     -- А ему говорить много не надо. Не по нраву я ему, вот он и ушел.
     Я рассердился и на себя, и на ведуна. Не мог он слов добрых для старика
подобрать, да и  я хорош -- нашел, кому указать на беднягу! Будто не знал --
для Чужака все люди, что собаки, нужны лишь, когда лают и недругов отгоняют,
а до остальных  ему и дела нет. Словно на крыльях  я помчался к дому,  благо
недалеко, схватил пару кокурок и, догнав старика, сунул ему в руку:
     -- Возьми, дед.
     Странник  остановился,  вскинул  на  меня  голубые  выцветшие  глаза  и
неожиданно сильным голосом произнес:
     -- Я тебя хорошо знаю,  лучше остальных твоих вервников. Если и ждал от
кого  подарка,  то уж  никак не от тебя. Но коли ты ко мне  с добром, то и я
тебе подарок сделаю.
     В полной уверенности, что дед  спятил, я начал было отказываться, но он
засмеялся и продолжил:
     --  Мой дар руками не потрогаешь -- его душой чуют.  Когда понадобишься
ты  моей  хозяйке,  ни я, ни братья  мои не войдут в твою  душу. Запомни! --
закончил он торжественно и, отвернувшись, поплелся дальше. Не пройдя и  двух
шагов, он отбросил в сторону мои кокурки и пропал.
     Я протер глаза --  старика  не было. На плечо  легла чья-то рука. Резко
развернувшись, я увидел Чужака.
     -- Я слышал. -- Он склонил голову, всматриваясь в мое лицо. -- Воистину
дорогой подарок сделал тебе Дрожник.
     -- Кто?! -- переспросил я.
     -- Дрожник, -- невозмутимо повторил ведун.
     Неужели   тот  самый   Дрожник?!  Верный  прихвостень  злобной  Морены,
поджидающий  слабости человеческой  и вползающий ему  в душу, заставляя кожу
покрываться мурашками, а сердце трепетать при  любой  опасности. Нет! Старик
вовсе не походил на страшилище, каким должен быть Дрожник. Я не верил...
     -- А ты поверь, -- жестко  произнес Чужак и пошел  прочь,  оставив меня
наедине со своими сомнениями. Поверить я  все-таки не смог и  поэтому, решив
ничего не рассказывать остальным, поспешил за ведуном. Засмеют  еще,  как  с
Лешачихой из Волхского Леса...
     Подходя  к  избе  Изока,  мы  услышали  громкие  крики.  Гудящая  толпа
толкалась перед входом.  Сердце  у  меня  заныло. Всяко уж  не ради  веселья
собрались здесь люди. Продравшись сквозь  плотно сомкнутые спины, я выскочил
в середину людского круга. Потасовка была в разгаре. Вооруженный невесть где
добытой оглоблей  Медведь, яростно  рыча,  расшвыривал  кружащих возле  него
дружинников. Те, ученые не  палками, а вражьими мечами, ловко уворачивались,
но подступиться  к  Медведю не могли. Славен,  Беляна  и Лис,  стоя  чуть  в
стороне  со скрученными за спиной  руками,  хором уговаривали его прекратить
драку. Но, обычно спокойный,  Медведь, разозлившись, не слышал никого, кроме
своей ярости. Я рванулся к спутанным вервникам, но Чужак цепко прихватил мое
плечо. Я дернулся.  Ведун мне не указ, когда  наших бьют! Тут  не глазеть --
помогать надо! Я столкнулся  глазами со Славеном. Он корчил непонятные рожи,
словно хотел сказать мне что-то, и косил глазами в сторону Мутной.
     -- Беги, -- шепнул мне в ухо Чужак. -- Он велит тебе уходить.
     -- Куда? -- обреченно спросил я.
     --  А этого уж  я не знаю, -- заявил Чужак и неожиданно шагнул  в круг,
словно  ненароком очутившись между  разъяренным  Медведем  и рослыми  воями.
Остановить  на  лету оглоблю  не удалось  бы  никому,  поэтому ведун  просто
присел, пропуская ее над своей головой, и, выпрямившись, громко изрек:
     -- Я с ним.
     Конец его самодельной шапки нависал над глазами, пряча их в тень, а сам
он  странным образом согнулся, преобразившись  в  худого  долговязого мужика
болезненного вида. Точь-в-точь,  как выглядел в Приболотье. В толпе раздался
смех.
     Опешивший Медведь опустил  дубину,  и на него немедленно налетели сразу
трое. Чужака тоже схватили за руки, при этом он  потешно извивался  и громко
орал.  Не понимая,  что  происходит, я  тупо переминался среди зевак. Вокруг
хохотали, вспоминая мои песни и байки Лиса:
     -- Колдун... Ох...
     -- Во горазды врать-то... Ха-ха-ха! А я чуть не поверил!
     -- Оборотней... Победитель... У-у-х... Хе-хе-хе... Охочие до забав люди
на разные голоса дразнили Лиса, но больше всего  доставалось  Чужаку, понуро
повесившему голову ниже плеч. Медведя не задевали. Его сила вызвала симпатию
даже у любителей позубоскалить.
     -- Эй!  А вот и баенник  ихний! --  воскликнул  чей-то задорный молодой
голос,  и вокруг меня мгновенно образовалась пустота. Дородный  дружинник  с
соколом на  щите двинулся ко мне. Сразу стало ясно, кто старший. Сокол, знак
Рюрика, был лишь у него.
     --  Добром пойдешь или  силой? -- неторопливо спросил он.  Толпа стихла
под напором его отрывистого, словно лающего, голоса.
     --  Не  троньте  баенника, -- раздвинув могучими плечами  примолкнувших
людей, ко мне вышел оружейник. -- Он вреда вам не причинял.
     --  Не лезь, Стрый!  -- Дружинник недобро покосился на  кузнеца. -- Где
один, там и все.
     Стрый упорно отодвигал меня в сторону, нажимая плечом:
     -- Я за него поручусь. До Княжьего прихода в моем доме будет жить.
     -- Нет. С нами пойдет, а Меслав вернется -- рассудит.
     Дружинник сделал едва заметный жест ожидающим в стороне младшим, и они,
отстранив Стрыя, плотно ухватили мои локти, скручивая руки за спиной.
     --  Вязать-то зачем? -- уже поникшим  голосом спросил  кузнец. -- Гости
они все же.
     -- Гости на хозяев руки не поднимают,  -- отрезал старший,  подталкивая
меня в спину.
     Безоружные  и  осмеянные,  мы потащились  к  Княжьим хоромам,  чванливо
взирающим на нас высокими оконцами. Те, кто недавно нами восхищался,  теперь
или  поддевали  непристойными  шуточками,  или молча отворачивались, и  даже
Изок,  попавшийся  навстречу,   лишь   проводил  нас  изумленным   взглядом.
Сочувствие  горожан  вызывала  только  Беляна,  наотрез   отказавшаяся  уйти
подобру-поздорову. В ее ясных глазах горел неумолимый огонь, и, когда вконец
измученные вопросами встречных дружинники  попробовали  отогнать ее копья