открывал  и закрывал рот, не издавая ни звука,
словно пойманная рыба, беззвучно молящая рыбака о воде. Беляна  к  переменам
привыкла  и теперь  с  интересом  наблюдала за  действиями  Медведя,  а Лис,
отдышавшись, спросил:
     -- Не боишься, Стрый? Спалят теперь твою кузню. Да и нас всех заодно.
     Изок, мягко ступая, подошел к брату, улыбнулся:
     -- Сказать?
     --  Погоди,  пускай  они   от  первого  исполоха  очухаются,  а  там  и
расскажешь.  --  Стрый полез на лавку,  пошарил под балкой и вытянул длинный
железный  прут. Затем, ловко орудуя ножом, вспорол утоптанный земляной пол и
добыл оттуда горшок. Словно чародей, он вытянул из горшка сырые тонкие ломти
мяса,  надел их  на прут и, запалив  печь, повесил жариться  над огнем.  Мне
казалось нелепым,  что  можно  вот  так, спокойно,  сидеть и вдыхать  сочный
мясной аромат, когда из-за узких окон раздаются злобные выкрики и взметнется
вскоре багровое  пламя, пожирая  копленное годами имущество.  Стрый напомнил
мне Чужака. Так же  равнодушно-спокойно смотрел  он на суету вокруг, так  же
хладнокровно принимал решения...
     -- Стрый, а почему ты нам помогать решил?
     Лис, мучимый любопытством, все же не утерпел.  Я  бы тоже хотел узнать,
но молчал. За помощь благодарить надо, а не докапываться -- почему да зачем?
Захочет кузнец, так сам  скажет. Стрый покосился на Лиса  глубокими озерными
глазами:
     -- Не я помогать решил, а Изок.  Я за меньшого брата в ответе, вот и не
пустил его одного...
     Изок расцвел радостной улыбкой.  Вот бы  не  подумал,  что  весельчак и
болтун  Изок  станет  нас  выручать!  Теперь  и  у  меня  засвербило  внутри
любопытство. Благо, бондаря просить не пришлось, сам заговорил:
     -- Гости вы, а гостей обижать негоже. Потому и надумал помочь...
     Лгал  Изок.  Не  было  в  его взгляде той  беспечной  простоты, которую
выказывал  словами.  Билась в нем  радость  да  не  светлая,  а злая,  будто
свершилось нечто,  давно задуманное,  темными одинокими  ночами  прошенное у
богов.  Я отвернулся. Не мог  смотреть  на лживые улыбающиеся губы.  Перевел
взгляд на кузнеца, и померещилась в его устремленном на брата взоре жалость.
Так благополучные смотрят на убогого калеку.
     На улице  зашумели  громче.  Что-то там творилось, и, пожалуй,  нам это
несло мало хорошего. Лис приник к оконцу. Бегун потянулся через его голову.
     -- Никак, сам Князь, -- удивленно прошептал он. -- А это кто, возле?
     -- Где? --  Толкаясь, Лис неуклюже подтянулся, и оба  чуть не свалились
на пол.
     --  Уходим.  Не след нам  с Меславом  встречаться. -- Стрый, напрягшись
так,  что,  казалось,  кровь  брызнет  через  побагровевшую   кожу,  сдвинул
наковальню и прикрикнул на Лиса с Бегуном:
     --  Нечего  глазеть! Оружие  берите, мясо, порты запасные да все прочее
для долгого пути.
     Те  не поняли,  как  можно уйти  из запертой  кузни, но подчинились.  Я
прикинул в руке меч и удивился его приятной тяжести. Не всегда я с рогатиной
ходил, учил меня отец и ратному делу, но  мечи, которые доводилось держать в
руках, в  сравнение не  шли с этим,  дареным. Были  они  ненадежны, грубы да
коротки, словно ножи. А  этот  поблескивал граненым  боком  и в руке  лежал,
словно под мою ладонь деланный.
     -- Пособи-ка.  -- Стрый подозвал Медведя  и, разгребя руками  землю под
наковальней, обнажил большое медное кольцо, вросшее в пол. -- Дернем!
     Плечом к  плечу, они казались  монолитной скалой. Одновременно  рванули
кольцо вверх, ухнули  дружно --  и  поднялась Мать-сыра земля! Я шарахнулся.
Изо всех богов  лишь  Волот  грозился землю  поднять  и то  --  грозился, не
пробовал, а кузнец с охотником подняли! Кабы не восхищение, затмившее глаза,
увидел бы я под слоем глины  и  песка  круглый кованый щит, а под ним черную
дыру лаза. Но не рассмотрев,  глазел  остолбенело,  пока Изок  не нырнул под
вывороченный щит. Лис замер, не решаясь последовать его примеру.
     --  Не  стой пнем! --  прикрикнул  на  него Стрый. --  Ход  тут  еще  с
незапамятных времен. Недолго проползешь, а там и Мутная будет.
     -- Что, прямо в реку? -- ужаснулся Бегун.
     -- Нет. -- Кузнец крякнул,  досадуя на  нашу непонятливость.  -- Берег.
Левее вала.
     До Лиса дошло, и,  перестав пререкаться, он исчез следом за Изоком. Мне
не хотелось спускаться под землю,  и  уж никогда бы не поверил, что,  словно
земляной  червь, буду извиваться всем  телом,  пытаясь продвинуться хоть  на
вершок в темноте длинной норы.
     Лаз был так узок, что приходилось двигаться, толкаясь лишь пальцами ног
и подтягивая  кажущееся  нелепо  громадным тело судорожными рывками. Но хуже
всего  был страх. Вечный страх человека перед мрачными подземными  супругами
--  Оземом  и  Сумерлой,  скопившими  в  глубинных  своих хоромах  сказочные
богатства.  Не  любят  подземники  людей,  раздражают  их  хитники,  алчущие
сокровищ.  Лишь  мертвые  угодны этим  богам  --  холодные  да покорные.  Но
приходит зима, и под белым покрывалом, обнявшись, засыпают боги.  Потому что
и их  жестокие  сердца  знают любовь, и зимний сон сливает  их  вечные  души
воедино,  даруя блаженное отдохновение от труда скопидомного да караульного.
Но сейчас гулял по полям червень, золотились спелые колосья и бушевала злоба
потревоженных нами богов.  Сжимался узкий лаз,  не желая выпускать людей  из
своих холодных объятий.
     -- Мать-земля, -- взмолился я беззвучно, -- пожалей Даждьбожьих внуков,
дай хоть раз еще взглянуть на светлое солнышко.
     Материнское  сердце  мягко,  зла  не  помнит,  и  расступилась   земля,
раскрылась синим небом, закатным солнцем и речной прохладой.
     Я  вывалился из лаза прямо в руки Лиса и, оглянувшись, с ужасом подумал
о Медведе и Стрые. Они оба уж чересчур велики, вдруг не пролезли? А Беляна?!
     Она, словно откликаясь, вытянула из дыры ладони, прося помощи. Увидь ее
сейчас  какой  прохожий, помянул бы  богов да побежал в городище, упреждать,
что на берегу Мутной упырь из могилы выбирается.  А  на другой день пошли бы
мужики  на  это место -- копать да  неумершего осиновыми кольями к земляному
ложу приколачивать.  В Ладоге люд разный жил и хоронили по-разному, а у  нас
по старинке  к  небесам  в чистом огне возносили, а  прах собирали  в урны и
погребали с торжеством и тризною. Пепел из земли не восстанет -- не придется
в тело родича осиновый кол вбивать...
     Я ухватил Беляну за запястья, выдернул из лаза и вздохнул облегченно --
жмурясь и отряхиваясь, показалась из дыры сердитая  рожа  Медведя, а  сзади,
громко проклиная его неуклюжесть, раздавался голос Стрыя.

БЕГУН

     Мутная бережно, не разбрызгивая, несла  свои темные воды к морю Нево, а
мы бежали от него.
     Земляной  лаз  не  напугал  меня,  как  Славена,  --  я-то   видел  его
расширенные в  страхе  глаза. Мне даже  интересно было почувствовать объятия
той, что всех кормит, поит и никого не обижает. Думалось, тепло будет, точно
на материнской груди, а оказалось холодно и жутко.
     Стрый шел широким размашистым шагом, мы покорно бежали следом, и никому
не пришло в голову спросить -- куда он ведет. Даже Изок вел себя на редкость
тихо и молчаливо.  Чем  дальше мы уходили от Ладоги, тем больше он мрачнел и
все чаще встряхивал седой шевелюрой,  словно отгонял  недобрые мысли. Однако
двигался  он  ходко,  и я  еле поспевал  за  ним,  вспоминая  случившееся  и
удивляясь собственной  смелости. Раньше я подобного и  представить не мог, а
произойди такое  на самом деле, не  бежал бы я из Ладоги, а ползал в ногах у
светлого  Князя, моля о прощении. Хотя, коли помыслить,  так ничем мы  перед
Меславом  не виноваты, разве тем лишь, что  вместе с  Чужаком  пришли.  Жаль
только,  никто разбираться не станет... Небось вся Ладога  сейчас  болтает о
наглых пришельцах  из далекого Приболотья, о котором и знать не знали, а кто
знал, те  забыли давно. Гадают, как  решились на этакое, не ведают, что сами
удивляемся -- неужто это мы с Княжьими воями подрались да из темницы удрали,
не  дожидаясь справедливого  Княжьего суда? Объяснить бы  все не  спеша,  за
медовой братиной, только кто слушать станет?
     "Сбежали,  значит,  признали  себя  виноватыми,  иначе нечего  было  бы
бояться" --  вот как люди думают, и  слова тут не помогут. Нет, нам в Ладогу
возвращаться нельзя.
     Верно  говорят  -- стоит  о беде  подумать,  и  она сама явится.  Резко
остановившись, Медведь схватился за голову:
     -- Не могу я больше бежать! Чужак там!
     --  Да ты что, брат?! Ведун  получил, чего добивался! Ты  за  него не в
ответе. -- Лис дернул брата за рукав. -- Идем.
     Медведь, угрюмо набычившись, мотнул головой:
     -- Нет. Я ему обещал верностью за  добро  отплатить, а пришли  напасти,
так я его брошу? Нет. Возвращаюсь я.
     Лис чуть не заплакал, поняв, что брата не переспоришь. Сел рядом с ним,
уткнув лицо в колени, и жалобно попросил:
     -- Пожалей хоть меня, брат. Как я тебя одного пущу?
     Медведь  словно заледенел,  зажал  в  себе  боль,  чтобы  ни  капли  не
выронить, не растечься жалостливо, промолчал, так ничего и не ответил Лису.
     Заметив неладное, вернулись уже ушедшие далеко вперед Славен с Беляной.
У девки, как  услышала  о Чужаке, глаза разгорелись, а до того шла, будто не
из темницы бежала,  а в нее  возвращалась. Тут к пророчице  ходить  не надо,
ясно -- она с Медведем пойдет.  И чем ее ведун приворожил? А может, и впрямь
пустил в ход чары, вот и недужится без него девке?
     -- Медведь дело говорит. Негоже друга в беде бросать, вот только глупой
силой ему не поможешь, тут с умом надо.
     И Славен туда же! Помешались они совсем на бессмысленной верности. Живы
сами, и за то пресветлых богов благодарить надобно, а что до ведуна, так тут
Лис прав -- его вина, ему и отвечать.
     Ко мне легко прикоснулась чья-то рука, огладила плечо:
     -- Скажи,  Чужак ваш  и впрямь  так  силен, как  рассказывали?  Меславу
ровня?
     Изок,  ожидая ответа,  уставился  на меня  хитрыми маленькими глазками.
Почему я раньше не замечал в них этого торжествующе коварного блеска?
     -- А ты откуда про Меслава знаешь?
     -- Тише. -- Изок испуганно  прижал  руки к груди.  -- Тише, не то  брат
услышит. Он за Князя горой.
     --  Ничего  себе  "горой",  из  темницы  пленников  увел.  -- Я чуть не
засмеялся, но наткнулся на взгляд бондаря, и смех застрял в горле. Казалось,
промчался  неподалеку  злой  северный  ветер  и  осел в его глазах  ледяными
искрящимися осколками.
     Изок расхохотался, а потом заговорщицки зашептал мне на ухо:
     --  Да каких пленников! Посмевших  своего  собственного  Князя в Ладогу
привесть... Взамен прежнего...
     У меня слова замерли на языке -- не решился ему ответить.
     Вот что о  нас люди думают!  Будто  привел нас Чужак в  Ладогу,  словно
верную  дружину, мечтая старого  Князя убить  и своей волею править. Глупцы!
Неужто  не видно, сколько  нас и сколько  Меславовых  воев  в Ладоге! Да  мы
против них, что стебелек против урагана, -- сомнут и не заметят!
     Изок меж тем с упоением рассуждал:
     --  Время вы подходящее подгадали. Меслав слаб, а  Старейшины Ладожские
сами  о власти мечтают, тайком  в  Новый  Город ходят  да  поддержкой Рюрика
заручаются.  Только  у  него  свои  планы. Ярл  его,  Эрик,  давно о  Ладоге
помышляет, и Гуннар-колдун тоже. А вам Рюрик что сказывал?
     Хотелось крикнуть: "Боги мне свидетели, не замышляли мы дурного Князю и
к  Рюрику  не ходили!" -- но слова Изока жгли каленым железом  и  оправдания
беззвучно сгорали на языке. Все, что я смог, это только головой помотать.
     -- Вот и с остальными он таков, -- неверно истолковал мой жест Изок. --
Принимает всех с почестями, а толком ничего  не обещает.  Одного не пойму --
коли Рюрик добро не дал, как же вы осмелились? Без его позволения в Ладоге и
ворона не каркнет.
     Изок ожидал ответа, но на мое  счастье подошел Стрый, и  бондарь быстро
заговорил о Медведе, показывая на рослого охотника рукой:
     --  Вернуться хочет, не желает  дальше идти. Стрый внимательно выслушал
брата и навернулся к Славену:
     -- Дело ваше, хотите выручать своего ведуна  -- выручайте, только я вам
-- не подмога. Я убийц не люблю, а колдунов тем более.
     -- Послушай, -- удивился Славен, -- что ты о Чужаке знаешь?
     --  Да то  же,  что  и  остальные. -- Стрый  почесал  крепкой  пятерней
затылок,  взъерошив русые  волосы.  -- Люди  говорят, будто  какой-то колдун
Меслава убить собирался, да не удалось ему.
     -- А  как  дело  было,  не сказывали?  Стрый озадаченно  развел руки  в
стороны:
     -- Что сказывать  -- кроме вашего ведуна, никто такое замыслить не мог.
В Ладоге  колдунов  нет,  лишь лекари да  вещуны. Чужак  ваш  мне  сразу  не
понравился  --  зверь  в  нем сидит, изнутри выгрызает. Не угомонился бы он,
даже свершив задуманное. Нет ему покоя на этом свете.
     -- Откуда ты-то знаешь? Ты с ним и не говорил ни разу.
     -- Потому и не говорил, что мне он не  по нраву.  А откуда знаю, так то
разве  поймешь? Бывает  так --  посмотришь на человека,  и  сердце запоет  в
груди, точно птаха певчая, а бывает, глянешь, и застонет, словно под пыткой.
От ведуна вашего сердце не стонало -- вмиг на части рвалось...
     Славен отвернулся  от кузнеца, будто и говорить больше не о  чем, но не
удержался, спросил:
     -- Стрый, что у вас с такими, как он, делают?
     -- Кто знает... Что Меслав решит, то и будет. Может,  сожгут,  а может,
живьем в  землю закопают  -- не  знаю...  Ночь,  а то и  день еще обождут --
вызнавать будут, не замешан ли кто покрупнее вашего ведуна.
     Беляна,  услышав слова кузнеца, дрогнула, закусила губу. Изок незаметно
прокрался к ней, шепнул что-то на ухо. Она вновь повеселела, взбодрилась.  А
я понять не мог, что чувствую. Жаль было Чужака, но из-за него нас очернили,
да и отговаривали мы  его,  как умели, а что не послушался, так то его беда.
Однако  где-то  внутри свербили упреки, шептали на  ухо: "Своя шкура дорога?
Подло мыслишь, гаденько оправдываешься".
     -- Слышал, Медведь? -- Славен потряс гиганта за плечи. -- Прикинем, что
к чему,  обмозгуем,  а  там и выручать  отправимся.  Время есть. Сейчас идти
надо.
     -- Куда? -- вяло поинтересовался Медведь.
     -- К сестре моей, Василисе. -- Изок, улыбаясь, вынырнул  перед ним.  --
Она недалеко  здесь. За немилого замуж не  пошла,  в лес  к знахарке  лесной
убежала, Неулыбе. Там и живет...
     Все быстро двинулись дальше, а я поотстал. Не нравился  мне Изок. Да  и
девка, в лесу прижившаяся, нагоняла сомнения. Я уже одну Лешачиху видел, а с
другой знакомиться не желал.
     -- Что грустишь, парень? --  присоединился  ко мне Стрый. -- Или ведуна
жалеешь?
     Я  не ответил. Не знал, что  ответить.  Как  ни  скажи,  а все неправда
выйдет. Стрый мне нравился, лгать ему не хотелось. Даже не верилось, что они
с   Изоком  братья.   От  кузнеца  веяло  теплой   живой  силой,  словно  от
дуба-стогодка, под которым и в грозу не страшно, и в ливень -- не замочит, и
от жары прикроет. Чтобы он не принял мое молчание за неприязнь, я сказал:
     -- Странное у тебя имя -- Стрый...
     -- То не имя -- прозвище. -- Стрый скупо улыбнулся, вспомнив старое. --
Отца  мы мало знали, нас  дядька вырастил.  Он с варягами  в  богатые страны
ходил, свои  поделки сам  продавал.  Такого кузнеца  на всем белом свете  не
сыскать. Я мал  был, так ко всем ладьям бежал и кричал:  "Стрый! Стрый!" Все
ладьи мне на одно лицо казались, вот и путал их. Так и прозвали Стрыем.
     Мне представился босой белобрысый мальчишка в длинной рубахе, бегущий к
пристани и  на ходу  выкликивающий самого  близкого для  него  человека.  Не
верилось, что громадный кузнец мог когда-то путать иноземные ладьи и удирать
из дома, надеясь первым встретить дядьку. Невольно я тоже улыбнулся:
     -- А Изок с тобой не бегал?
     -- Да нет, -- помрачнел  Стрый. -- С  малолетства он  странный.  Раньше
плакал много, а как умерла Ладовита, так  смеяться стал, и до того нехорошо,
что порой кажется -- подменили брата.
     Впервые я услышал о девушке, к которой  Изок был неравнодушен.  Я уже и
рот открыл попросить кузнеца рассказать о ней, но вовремя одумался. Не стоит
бередить  старые  раны. Спросили бы  меня о родном  печище --  немногое бы я
рассказал, зато грудь потом всю ночь болела бы, тоска уснуть не позволила.
     Постепенно крутые берега Мутной,  смиряя гордыню, спускались к  воде, а
колосящиеся  золотом поля уступали место непролазным ольховым  зарослям. Под
ногами зачавкала влага. Шедший впереди Медведь грузно проваливался, оставляя
после себя продолговатые, заполненные водой, лужицы. Мы  не спешили, поэтому
могли  выбирать  просветы в  молодом ольховнике и  проскальзывать в них,  не
оставляя на ветвях клочки одежды  и не царапая лица. Но меня заросли пугали.
То ли солнца в них было мало,  то  ли  комаров  много, не  знаю,  но  густой
колючий ельник со знакомым мягким запахом прелой хвои был милее, чем похожие
на вершу, сплетенные меж собой гибкие стебли. В ольховнике я чувствовал себя
глупой рыбиной, попавшейся в ловушку. Стрый свернул от реки влево, прошлепал
по  мелкому  ручью сквозь  заросли  и, выйдя на небольшую  поляну, указал на
низкий  домик с  земляной  крышей,  будто карабкающийся  по  пологому склону
холма:
     -- Пришли...
     Словно заслышав его голос, двери распахнулись, и оттуда  вышла девушка.
Да  такая, что  Славен, очарованный, застыл  где стоял, а мне  померещилось,
будто  сама  Леля  встречает  на  пороге незваных  гостей.  Лис  остолбенело
воззрился  на нее,  и  лишь  Медведь, поглощенный  думами,  продолжал  идти,
уставившись в землю. Даже когда, узнав братьев, девушка сорвалась с места и,
широко раскинув  руки,  словно белая  лебедушка крылья,  кинулась мимо него,
Медведь не  обратил на нее  внимания. Зато я не мог  отвести глаз.  Она была
маленькая,  хрупкая,  словно  цветок,  а  по  спине,  вырвавшись  из тесного
берестяного кокошника, толстой  змеей  сползала  золотая коса, переплетенная
алой лентой. Как удерживала такую тяжесть тонкая девичья шея?
     -- Вот, Васса, встречай  гостей. -- Стрый осторожно отстранил сестру, и
она с готовностью повернулась к нам.
     -- Леля! -- шепнул Лис.
     Она  засмеялась, и я сам чуть не рухнул  на колени.  Не  могло  быть  у
простой женщины таких ярких васильковых глаз, такой лучезарной улыбки, такой
белоснежной, окрашенной легким румянцем кожи! Славен опомнился первым:
     -- Мира тебе, хозяюшка. Пусть хранят тебя и дом твой многомудрые боги.
     -- И  тебе того  же,  гость дорогой! --  Ах, какой  бархатный был у нее
голос! Без меда пьянил, чаровал ласковой музыкой.
     -- Кто там, Василиса? -- Волшебство  словно рукой сняло.  Изок  говорил
про бабку-знахарку, про  мужчин не  упоминал, а между тем из  дома доносился
недовольный мужской рык.
     -- Гости к  нам,  баба  Лыба, --  Василиса, приглашая,  пошла-поплыла к
дому, -- и братья мои.
     Голос внутри то ли закаркал, то ли закашлялся:
     --  Кхе-кхе-кхе...  Братья?  Давненько  их  не  было.  Знать,  недоброе
стряслось, коли они припожаловали...
     -- Зачем ты так, Неулыба? -- Стрый ввалился в дом первым, мы за ним.  Я
увидел обладательницу  мужского  голоса  и  шарахнулся  обратно.  Из темноты
жилища умными  и  грустными  глазами на  меня глядела  короткомордая  черная
корова! Изок, расхохотавшись, поймал меня за руку:
     -- Не она это, не она!
     До меня  дошло --  знахарка  дальше,  в следующей клети. Вначале я  там
никого не заметил  и  только  потом,  приглядевшись, увидел на полоке  седую
горбунью. Наверное, старуха была не меньше  Изока  ростом, но  согнувшая  ее
сила  делала  знахарку  маленькой и неуклюжей. Зато  глаза Неулыбы светились
молодо.
     -- Гости? -- Она соскочила с  полока и, смешно кособочась, чтобы видеть
лица, подошла к нам:  -- Хороши гости! Что же ко мне? Али места в Ладоге  не
хватило?
     -- Да. -- Стрый по-хозяйски орудовал у печи. Было видно  -- в этом