оре. После всех этих долгих
лет боль Ертрюд и страх Дины перед заточением достигли меня.
   Написав Дине, я взял их на себя. Они стали моими. Я  хлопнул  крышкой
коробки, поднял и снова опустил шторы и долго ходил  по  комнате,  чтобы
прогнать этот неприятный сон. Лучше бы мне приснились  портреты  Иакова.
Они не могли быть злыми. Мне хотелось снова стать маленьким и  тосковать
по Иакову. Мечтать о том, чтобы он вышел ко мне из черной рамы.
   Но он не вышел. У него не было кожи,  не  было  голоса.  Была  только
вечная улыбка на красивом плоском бумажном лице.
   Я слышал, как  в  моей  комнате  кто-то  зовет  отца.  А  может,  это
происходило не в комнате, а  в  моей  голове.  Крик  распространялся  по
комнате вместе со скупым ночным светом. Словно это была тайна.
   Я делал операцию на голове русского. От напряжения по лицу у меня тек
пот.  Я  пилил  кости,  буравил  отверстия,  накладывал  швы.  Потом   я
забинтовал ему голову. Положил его в  футляр  от  Дининой  виолончели  и
отправился в путешествие по городам и весям, чтобы найти Дину и  вернуть
ей русского. Я вымыл его  и  натер  ему  щеки,  чтобы  на  них  появился
румянец. Теперь он выглядел лучше, чем раньше. Потому что я  удалил  ему
со щеки шрам. И это был не кошмар, а самый обычный сон.
   Мне было  нетрудно  понять  его  смысл:  я  должен  посетить  Дину  с
приведенным в порядок русским.
   Я чиркнул спичкой и зажег лампу. Меня мучила жажда.  Вода  в  графине
была несвежая. Но я все-таки напился. У воды  был  привкус  железа.  Или
крови?
   Снова прочитал письмо из Берлина. Некоторое время я наблюдал за собой
будто со стороны. Словно хотел поставить диагноз  больному,  страдающему
психическим расстройством.
   Разочарование,  вызванное   письмом,   было   болезненной   реакцией,
воспалением внешних покровов. А вот страх от  взятой  на  себя  вины  за
убийство русского был неизлечим.
   Вырвавшись из плена этих мыслей, я понял, что опоздал на дежурство  в
клинику.
   Для руководства клиники я сочинил историю, будто заболела  моя  мать,
которая жила в Германии совершенно одна, и купил билет до Берлина.
   Не исключено, что  меня  грызло  раскаяние  из-за  того  героического
письма, в котором я грозил взять на себя вину за убийство  русского.  Но
не помню, чтобы я признавался себе в этом.
   По-моему, мне просто хотелось увидеть Дину. Должна же она встретиться
со мной, прежде чем я заявлю на себя!
   Я полагал, что если мне известно местонахождение виолончели,  значит,
известно и местонахождение Дины.
   С этими  мыслями  я  пересек  границу  ненавистного  мне  государства
Бисмарка. И познал, что, если человек не находит  того,  кого  ищет,  он
может выместить это на другом. В Копенгаген  я  вернулся  с  виолончелью
Дины, но не повидавшись с ней самой.
   Я сидел в поезде, увозившем меня в Копенгаген, а Дина  плясала  между
колесами, и рельсами. Час за часом она пела мне одну и ту же песню:  "Ты
должен ненавидеть меня, Вениамин!  Ненавидеть!  Ненавидеть!  Изгнать  из
своей жизни!"
   Я пытался отнестись к случившемуся разумно.  Ничего  другого  мне  не
оставалось. Я говорил себе, что начитался старых  философов  и  чересчур
увлекся  греческими  трагедиями.  Что  в  действительности  трагедий  не
существует. Существуют только полководцы и трупы.
   Русскому  была  предназначена  трагическая  роль  в  моей  жизни,   в
результате которой Дину отправили бы  на  каторгу,  а  я  остался  бы  в
Рейнснесе как сын убийцы.
   Но в действительности моя жизнь только началась с этого события.  Оно
было реальностью, за которую я мог ухватиться, сколько бы  толстых  книг
ни прочитал и какие бы медицинские тайны ни постиг.
   Бисмарк  сказал  однажды:  "Сегодня  я  не  мог  спать!  Я  всю  ночь
ненавидел!"
   Я убедил себя, что ненависть так же  вероломна,  как  и  любовь.  Она
бледнеет и тонет в океане скучных и незначительных событий, из которых и
состоит жизнь человека. В  конце  концов  все  сводится  к  тому,  чтобы
заставлять себя вставать утром с кровати. Поддерживать компромисс  между
душой и телом. Вспоминать редкую выпавшую на  твою  долю  радость.  Ведь
важные, переломные события так же  редки,  как  жемчужины  в  раковинах.
Жемчужины вырастают из песчинок, которые раздражают моллюска. Случается,
новая песчинка становится новой жемчужиной, но обнаружить ее  трудно.  Я
мог утешаться следующим рассуждением: ты был  единственный,  кто  видел,
как Дина застрелила своего любовника. И что с того?  Откуда  ты  знаешь,
как сложилась бы твоя жизнь, если бы этого не случилось?

ГЛАВА 13

   Вернувшись  из  Берлина,  я  сосредоточил  все  внимание   на   своих
обязанностях в клинике Фредерика. От ординатора требовалось  так  много,
что на личную жизнь времени уже не оставалось. Обходы начинались ровно в
семь тридцать пять.
   К приходу профессора Саксторпа все должны были быть готовы.  Помощник
главного хирурга, ординаторы  и  студенты  стройной  чередой  входили  в
отделение.  Потом  шли  по  палатам.  Мы,   ординаторы,   под   диктовку
профессоров  делали  бесконечные  записи  в  историях  болезней.   Потом
следовали  клинические  лекции  и  зачеты.  После   десяти   нам   часто
приходилось  присутствовать  в  "Церкви"  -   так   у   нас   называлась
операционная.  И  наконец,  мы  посещали  больных,  которые   лежали   в
одноместных палатах.
   Я радовался хотя бы тому, что живу не  при  клинике.  Большинство  же
ординаторов жили в павильоне над аптекой. Там было совсем неплохо, но  я
быстро уставал от людей. В дни дежурств я обедал в  клинике,  но  обычно
всегда стремился поскорее уйти к себе на Бредгаде.
   Меня нервировал и  раздражал  даже  вполне  дружелюбный  голос  вдовы
Фредериксен. Я открыл  в  себе  и  некоторые  другие  стороны.  Однажды,
например, я жестоко  обошелся  с  одним  умирающим  привередой,  который
писклявым голосом гонял ординаторов и сиделок, как будто  это  были  его
лакеи. Мне доставило  огромное  наслаждение,  когда  он  весь  сжался  и
зашипел, точно лемминг, но он не пожаловался на меня. На другой день  он
был уже в морге, который  находился  между  водолечебницей  и  крохотным
садиком коменданта больницы. Я вспомнил о нем, когда шел мимо морга.
   Общение со смертью и запах разлагающейся жизни были под  стать  моему
душевному состоянию. Я не желал знать ничего, кроме книг и  работы.  Мне
было важно помнить о том, что жизнь гроша ломаного не стоит.
   Аксель только головой покачал, узнав, что я  начал  делать  по  утрам
обтирания в маленьком помещении водолечебницы.  Зимой  он  раз  или  два
снимал у меня с волос сосульки.
   -  Ты  всегда  был  склонен  к  преувеличениям,  но  чтобы  дойти  до
самоистязания... - Голос у него дрогнул.
   Зато я всегда был чистый!

***

   Если я отказывался принимать участие в пирушках, Аксель дразнил  меня
за отшельнический образ жизни. Я оправдывался тем,  что  плохо  переношу
алкоголь.
   Несколько раз я ходил в Королевский парк и сидел  на  кашей  с  Анной
скамье. Это было глупо. Она не приходила  туда.  Но  однажды,  сидя  там
ранним вечером и глядя на покрытые инеем деревья, я явственно ощутил  ее
присутствие. Ветер звенел замерзшими листьями, которые не успели опасть.
Я увидел летящую ко мне Анну. Пусть это была лишь детская фантазия.  Мне
все равно было приятно.
   Аксель не говорил о ней. Но случалось, он отступал от этого правила.
   - В четверг я был на обеде у родителей Анны, - мог иногда сказать он,
словно говорил о чем-то само собой разумеющемся.
   - Угу, - мычал я. Или спрашивал:
   - И вкусно тебя там накормили?
   Тем временем я читал, что писал Кьеркегор о скрытой жизни любви.  Мне
казалось, что его выводы противоречили отчаянной тоске, звучавшей в  его
словах. А может, я ошибался - ведь я знал, что он отказался от любви.

***

   Женщины! У меня всегда стояли перед глазами все тайны женского  тела.
Женщины постоянно были со мной, и я мысленно, конечно, проделывал с ними
самые невероятные вещи. Но в жизни я старался держаться от них подальше.
Потому что не умел заставить их исчезнуть, когда они становились уже  не
нужны.
   Я попытался обсудить эту тему с Акселем,  и  он  тут  же  вынес  свой
приговор:
   - Ты просто истаскавшийся кобель! Естественно, что  я  не  остался  в
долгу.
   -  Через  несколько  лет,  Аксель,  мы  с  тобой  перейдем  в  другую
категорию, - с улыбкой сказал я.  -  Конечно,  женское  тело  еще  будет
волновать нас, но тем не менее и женщины, и мечты о  них  уже  уйдут  из
нашей жизни. Удачная карьера и благополучие наградят  тебя  брюшком.  Ты
научишься рационально относиться и к своему животу, и к женскому.  Этому
храму аппетита и спермы. Если через пятнадцать лет кто-нибудь  заговорит
с тобой о любви, ты начнешь излагать  последние  достижения  медицины  в
этой области. Или заведешь разговор о ценах на зерно.  Мне  жаль  бедное
женское тело, которое в то время будет находиться рядом с тобой!
   - Чего ты так злишься, братец? В чем смысл твоей злобы? -  добродушно
спросил Аксель.
   - Ты никогда не замечал, что замужние женщины  всегда  выглядят  так,
будто их что-то не устраивает в сервировке стола? Или в  соусе?  На  них
больно смотреть...
   - А что ты скажешь об интересе к женскому телу кандидата Грёнэльва? -
прервал он меня с усмешкой.
   - Мой интерес к женщинам не  выходит  за  рамки  обычного,  зато  мое
нежелание таскать их за собой как багаж, по-видимому, встречается  более
редко.
   - Да, и это твое нежелание проявилось уже несколько лет назад.  Когда
Карна приехала в Копенгаген искать работу. Правда, оно не помешало  тебе
время от времени посещать ее, хотя в то же время  ты  посматривал  и  на
других, - сухо заметил он.
   - Подруг надо выбирать из своего круга, - сказал я,  чтобы  закончить
разговор.
   Он выиграл этот поединок.
   - Вот как ты заговорил! - сказал он,  любивший  называть  себя  самым
испорченным пасторским сыном в Дании.
   Я мог бы спросить его об Анне. Просто чтобы позлить, но  он  опередил
меня:
   - Ты по-прежнему видишься с Карной?
   - Она дежурит, когда я бываю свободен, и  спит,  когда  я  дежурю.  А
что?
   - Да так, ничего!
   - Благодарю за внимание!
   Я мог, конечно, сказать, что у него нет монополии  на  Анну.  Но  это
ничего бы не изменило. У него была монополия на Анну.

***

   В сочельник я увидел Карну.
   С того осеннего дня, когда я провожал ее  из  клиники  домой,  прошло
много времени. Несколько раз я видел ее издали. Но не ходил к ней.
   Операционную украсили еловыми лапами. У кафедры стояла рождественская
елка с зажженными свечами. Практичность была и оставалась здесь  главной
заповедью даже на Рождество. Еловые лапы  были  воткнуты  в  чернильницы
студентов. Таким образом чернильницы оказались полезными и в праздник.
   Внизу возле перил, которыми был обнесен операционный стол, установили
старый орган. Голос у него был как у простуженного дворника.  Я  злился,
оттого что его беспомощные звуки трогали  меня  и  заставляли  думать  о
Рождестве в Рейнснесе.
   В толпе я увидел Карну. На волосах и на шали у нее  лежал  снег.  Как
всегда, от нее исходила почти не правдоподобная свежесть. Карна  глянула
в мою сторону и запела  вместе  со  всеми.  Я  тоже  посмотрел  на  нее.
Большего и не требовалось. Мне до боли захотелось ее, несмотря на то что
я, набожно сложив руки, пел рождественские псалмы.
   Наконец служба кончилась, и я подошел к Карне. Она  пополнела,  и  ей
это шло. Она дышала здоровьем. Поэтому мне было легко улыбнуться  ей.  Я
даже смело прикоснулся к ее руке. Рука была влажная и немного дрожала.
   На бледном лице Карны играл нежный, свежий румянец. Золотистые волосы
стали влажными от растаявшего снега. Она была серьезна и спокойна. Я  не
знал другой такой женщины, глаза которой сияли бы, даже когда  она  была
усталой. Но таких глаз, какие были у Карны  сегодня,  я  у  нее  еще  не
видел.
   - Давненько... - тихо сказал я.
   Она не ответила. Но не спускала с меня глаз. Я встревожился.
   Несколько ординаторов, которые, как  и  я,  не  уехали  на  Рождество
домой, махали мне, стоя у двери. Они  звали  меня  пройтись  с  ними  по
кабачкам.
   Мне стало не по себе. Меня беспокоили глаза Карны. Я не мог выдержать
их взгляда. Кашлянув, я хотел распрощаться.
   И тут Карна, словно  маленькая  девочка,  которой  хочется  показать,
какое у нее нарядное платье, распахнула свое потертое пальто.  При  этом
она не спускала с меня глаз.
   Но платье на Карне было старое. Она носила его  уже  много  лет.  Оно
было даже красивое, однако не настолько, чтобы распахивать пальто.
   И вдруг я все понял! Живот у нее округлился.  И  это  был  не  только
признак здоровья. В этот святой сочельник она просто показала мне, что с
ней произошло.
   О чем подумал тогда ординатор Вениамин Грёнэльв? Он подумал: "Значит,
у Карны будет ребенок? Но какое я имею к этому отношение?"
   Не  исключено,  что  все  было  именно  так.   Секунды   бежали   как
сумасшедшие. Я несколько раз тяжело вздохнул.  Приятели  снова  замахали
мне от двери. А я? Я вежливо поклонился Карне, глядя ей  поверх  бровей,
пожелал счастливого Рождества и ушел.
   Но ее округлившийся живот уже начал точить мой мозг.
   Когда мы сидели и пили темное пиво, я думал  примерно  так:  она  бы,
безусловно, предупредила меня. Просто она встречалась с кем-то другим  и
не могла признаться мне в этом. Поэтому и не давала знать о себе все это
время. Только поэтому!
   После Рождества я узнал, что Карну  уволили  со  службы  из-за  этого
постыдного обстоятельства. Раза два я собирался навестить  ее.  Несмотря
ни на что, мы были старые друзья или как там это называется.  Однако,  к
стыду своему, должен признаться, что,  позволив  ее  животу  точить  мой
мозг, я не предпринял никаких шагов.

***

   Но ведь я ждал, что меня вот-вот отправят на каторгу за убийство!  Ни
о чем другом я тогда не думал.
   Иногда, правда, я задавал себе простые, но опасные вопросы:
   - А что если Дина действительно умерла? Может, именно  поэтому  я  не
получил от нее письма и мне уже нет нужды брать на себя ее вину?
   И неизменно одинаково отвечал самому себе:
   - Дина жива! Почему она должна умереть? Просто не хочет дать знать  о
себе.  Думает,  будто  может  по-прежнему  управлять  моей  жизнью,  как
управляла раньше жизнью всех нас. Но она ошибается!
   - А чего ты добьешься, взяв на  себя  это  убийство?  -  продолжал  я
разговор с самим собой.
   - Она будет вынуждена... - Что?
   - Осознать, что я существую...
   - И что тебе это даст?
   На этом разговор обрывался, ибо  мой  ответ  был  ответом  маленького
обиженного ребенка.
   У меня появилась сентиментальная привычка читать Ветхий Завет, словно
я был проповедником. И я написал  Юхану  письмо  на  богословскую  тему.
Между строк я упрекнул его, что, живя  в  Копенгагене  в  одно  время  с
Кьеркегором, он ни словом не обмолвился мне о нем, когда бывал  дома.  Я
вовсе не хотел припирать Юхана к стенке, просто мне пришло в голову, что
Дине  не  понравилось  бы,  что  я  с   ним   переписываюсь.   Но   ведь
переписываться с ней я не мог!
   Он ответил мне дружески, но коротко. Он ездил на Рождество в Рейнснес
к Андерсу. Это была настоящая благодать, несмотря на неудобства  зимнего
путешествия. Что же касается Кьеркегора, он с радостью ждет меня  домой,
где мы сможем поговорить  о  произведениях  этого  безумца.  Безусловно,
жаль, что он умер таким молодым.
   Поблагодарив меня за то, что я подал признаки жизни, он закончил свое
письмо словами: "Твой брат Юхан с любовью думает о тебе".
   Живот Карны не был научным тезисом. Он продолжал точить мой мозг. Два
раза я уже отправлялся к ней на Стуре Страндстреде,  но  по  пути  менял
курс.

***

   Еще до утреннего обхода в клинике я заметил в Акселе нечто необычное.
Он издалека бросил свое пальто,  и  оно  послушно  повисло  на  вешалке,
прибитой к стене. Что-то явно случилось.
   Анна вернулась в город!
   - Она теперь замечательно владеет английским! - доложил он.
   - Вот как? Тогда тебе ради нее стоит пойти в дипломаты!
   Радость погасла в его глазах. Он отошел, не сказав больше ни слова.
   Мы  получили  задание  работать   в   лаборатории   и   оказались   в
непосредственной близости друг от друга. Освещение там могло кого угодно
довести до безумия. Эта лаборатория всегда наводила  меня  на  мысль  об
алхимиках, которые ради того,  чтобы  получить  золото,  продавали  душу
дьяволу.
   - Прости, я не хотел тебя обидеть, - начал я первый.
   - Я устал от тебя!
   - Прости!
   - Я думал, ты с этим покончил.
   - Я тоже так думал, - солгал я.
   - Если не покончишь, быть беде!
   - Я просто тебе завидую! - сказал я. - Ты так уверен в себе!
   Аксель клюнул на эту приманку.
   - Давай вечером куда-нибудь сходим, - дружески предложил он.
   - А она придет?
   - У нее сейчас много дел.
   Мы продолжали получать золото в лаборатории клиники Фредерика.
   Вечером мы отправились в кабачок, где пела одна певица. Аксель  любил
сидеть у самой сцены. Он улыбался певице, словно  она  пела  только  для
него.
   - Смотри, какая у нее короткая юбка, - сказал он.
   - Хочешь, я попрошу ее надеть что-нибудь другое? - засмеялся я.
   - В субботу следует быть добрее,  -  заметил  он,  -  ведь  поет  она
хорошо.
   Вокруг нас клубился табачный дым. Певица стояла на  невысокой  сцене,
ее голова, плечи и грудь поднимались над его облаками, и мы видели,  как
шевелятся ее губы.  Расстроенное  пианино  с  бездарным  пианистом  было
частью этого представления. Господин в  пенсне  и  котелке,  решив,  что
Аксель  хочет  отбить  у  него  певицу,  рассердился  и   начал   громко
разговаривать во время пения.
   - Да заткнитесь же! - рявкнул Аксель, довольный тем,  что  привлек  к
себе внимание.
   Господин не сдавался, он хотел оттеснить  Акселя  от  края  сцены.  Я
угостил его сигарой и дернул Акселя за рукав.
   - Садись! - велел я ему.
   - Это еще почему?
   - Ты раздражаешь этого господина!
   Аксель послушался и сел. Но он был  в  ударе.  Особенно  потому,  что
певица бросала на него многозначительные взгляды. Он попросил  ее  спеть
песню о Копенгагене.
   Господин в котелке был  явно  недоволен.  Бросив  взгляд  на  Акселя,
певица сделала знак пианисту. Аксель добился своего: она пела для него:

   Есть ли город, что, как наш, веселью,
   Музыке и танцам вечно рад?
   Целых восемь вечеров в неделю
   В Тиволи кишат и стар и млад.
   В городе две дюжины театров.
   И недаром я в него влюблен:
   По певице в каждом погребочке -
   Вряд ли это знал и Вавилон.

   Потом он потребовал, чтобы она спела про любовь. Но тут уже  господин
в котелке привлек на помощь товарища. Тот щелкнул пальцами,  подав  знак
крупной собаке непонятной породы, которая лежала у  него  под  столиком.
Вид собаки внушал уважение.
   Аксель сдался. Он великолепно владел искусством отступать в последнюю
минуту. Но настроение у него упало, и нам пришлось заказать еще пива.

ГЛАВА 14

   В голове у меня стоял стук. Я был бочкой, в которой что-то грохотало.
И внутри, и снаружи. Бочка имела явный металлический привкус.  Я  открыл
пересохший рот. Потом глаза. В комнате стоял туман.  Некоторое  время  я
выжидал, пытаясь найти удобное положение в этой грохочущей бочке.
   Потом понял, что кто-то ощупью идет по коридору. Неуверенные  быстрые
шаги, свистящее дыхание. Ломающийся  мальчишеский  голос  выкрикнул  мое
имя. Ему ответил визгливый голос хозяйки.
   Я снова открыл глаза и увидел, что лежу, прижавшись щекой  к  чьим-то
не совсем чистым  ногам.  Аксель  лежал  на  спине  и  тупо  смотрел  на
стоявшего в дверях парня. Мы  с  Акселем  лежали  валетом.  Он,  видимо,
рухнул и заснул рядом со мной.
   - Я уже приходил вечером. Тебя не было  дома,  -  проговорил  парень,
взмахнув рукой.
   Я стал перелезать через Акселя. На это потребовалось время. Как почти
все серьезные ситуации, эта была глупой